Последний, кто знал змеиную молвь

9

На другой день мы услышали много интересного. Приятель Пяртель зашел к нам и поведал, как Юльгас долго и подробно рассказывал его родителям, что мой дядя Вотеле своим упрямством и заносчивостью едва не погубил весь лес. Водяной — хранитель озера — был вне себя от бешенства, оставшись без положенной волчьей крови. В образе черного быка он якобы вышел из озера, а вслед за ним поднялась озерная вода — шумная и грозная, словно выползающая из какого-то подземелья громадная туча. Но тут Юльгас проявил истинную отвагу и потрясающую смекалку. При помощи каких-то уловок ему удалось-таки успокоить водяного, а вместо волчьей крови он кинул в озеро тысячу ласок. Таким манером удалось умилостивить водяного, и жизнь в лесу, едва не подвергшаяся страшной опасности, может продолжаться.

Я рассказал дяде Вотеле, что слышал от Пяртеля, и дядя сказал, мол, это только доказывает, что Юльгас отъявленный плут и обманщик:

— До сих пор его вполне можно было считать простаком, который всерьез верит в духов-хранителей и боится их рассердить. Но россказни про черного быка и тысячу ласок — просто бредни. Где он среди ночи достал эту тысячу ласок? Даже самыми заветными заклинаниями столько их не собрать. Он выдумал эту историю, чтобы как-то объяснить, почему озеро осталось на своем месте. И теперь будет бахвалиться, будто он спас лес. Но это же сплошной обман, и я говорю — больше я в священную рощу не ходок. Да и ты там ничего не потерял.

Я был совершенно согласен с дядей, по правде говоря, после того, что произошло ночью на озере, я пуще огня боялся Юльгаса. До сих пор у меня перед глазами стояло, как он набросился на дядю. Я не только обходил рощу стороной, но старался вообще не попадаться на глаза Юльгасу. И поскольку я проводил время в основном в компании Инца, который, как и все змеи, не только задолго чуял приближение человека, но и мог определить, кто это именно, то мне было несложно избегать хийетарка.

Как-то раз мы втроем — я, Инц и Пяртель — опять бродили по лесу, вдруг Инц насторожился:

— Кто-то идет.

— Юльгас? — спросил я, поднимаясь, чтобы скрыться.

— Нет, Тамбет.

Какая разница. Тамбет, как и хийетарк, не вызывал у меня никаких симпатий. Если раньше он просто недолюбливал меня, то после истории со вшой Тамбет прямо-таки возненавидел меня. Наверняка Юльгас во всех подробностях обрисовал ему случившееся, так что, естественно, у него не было никаких добрых слов ни для меня, ни для дяди Вотеле. Однажды после того происшествия я повстречался с Тамбетом, и это было ужасно. Мы шли вместе с мамой, и когда Тамбет заметил нас, он весь затрясся, замахал руками и закричал:

— Мерзкий мальчишка! Я так и знал: все, кто родился в деревне, гниль сплошная!

— Не кричи на ребенка! — вспылила мама. Она нисколечко не боялась Тамбета и любила рассказывать, как много лет назад Тамбет ухлестывал за ней. Молодой Тамбет, желая сделать моей молодой маме приятное, залез на елку и достал оттуда несколько сот с медом диких пчел. Затем он отправился в гости к маме, но постеснялся на виду у всех нести в руках соты и спрятал их за пазуху. Придя к маме, он решил торжественно вручить лакомство, но случилась беда — мед в тепле стал таять, прилип к растительности на животе жениха, потек книзу, так что достать его не было никакой возможности. Молодой Тамбет побагровел и постарался сесть так, чтобы никто не догадался о его промашке, но мой дед, у которого были ядовитые зубы, заметил, как он ерзает, и рявкнул: «Что там у тебя? Показывай!» И когда Тамбет забормотал что-то невразумительное, дед схватил его за полы и рывком распахнул их, так что обнажился залитый медом живот и хрен. Смех да и только, рассказывала мама, как Тамбет пытался собрать с себя мед, пыхтел и отдувался, готовый свихнуться со стыда. В конце концов позвали какого-то медведя облизать Тамбета дочиста, однако, увидев, что именно предстоит облизать, тот заартачился, мол, он самец. На этом месте рассказ обыкновенно прерывался, поскольку мама не могла продолжать, она давилась со смеху, валилась на пол, и когда я потом спрашивал, что же стало с Тамбетом и его медвяным хреном, мама только отмахивалась:

— Ну, небось, как-нибудь да отмылся. Едва ли он так до сих пор медом намазанный ходит. Впрочем — не знаю, не разглядывала.

Понятно, что из-за одних только этих воспоминаний мама относилась к Тамбету безо всякого почтения. Она терпеть не могла, чтобы кто-то кричал на ее сына, и отвечала тем же:

— Чего придираешься? Иди резать своих волков, если неймётся! У тебя их и впрямь многовато, ты что — купаешься в их молоке? Иди, подари их Юльгасу, будете вдвоем их полосовать, если есть охота. А то ты только дочке своей житья не даешь, словно невольницу какую заставляешь за волками ходить. Постыдился бы! Погляди, она же маленькая еще, слабенькая!

— Оставь мою дочку в покое! — заорал Тамбет.

— А ты сына моего в покое оставь! Только и знаешь, что цепляться к нему, что он в деревне родился! Разве он в том виноват? Человеку не дано выбирать, где на свет появиться. И при чем тут вообще, где он родился. Ты вон в лесу родился, а погляди, на что похож!

— На что же?

— На дурака!

— Заткнись, медвежья подстилка! — рявкнул Тамбет. Ничего более оскорбительного для матери быть не могло, и даже мне при этих словах показалось, будто я упал лицом в костер, настолько они обожгли меня.

У мамы дыхание перехватило, затем она стала как-то странно хмыкать, словно что-то попало ей в нос, и схватила меня за руку.

— Давай уйдем, Лемет, — сказала она. — Мне очень нравится жить в лесу, но, может, нам и вправду лучше перебраться в деревню, как и другие. В лесу-то одно отребье осталось.

Она плюнула в сторону Тамбета. Тот стоял, распрямившись и гордо задрав голову с длинными седыми волосами, явно уверенный в том, что ловко и достойно защитил лес и древние обычаи, а также обратил в бегство мерзких отступников. В тот раз мы с мамой действительно бежали, и я решил спасаться бегством всякий раз, едва на горизонте покажется Тамбет. Этот человек внушал мне такой же ужас, как и хийетарк Юльгас.

Так что мы с Пяртелем сиганули в кусты, Инц скользнул вслед за нами. Лежа в зарослях, мы видели, как прошел Тамбет, и уже собрались было выйти из укрытия, как Инц сообщил:

— Там еще кто-то идет.

Это оказалась дочка Тамбета Хийе. Наверное, она шла куда-то вместе с отцом, но Тамбет, естественно, не заботился о том, поспевает ли она за ним, он гордо шагал впереди, а Хийе семенила где-то далеко позади. Ее мы не боялись, так что вышли из зарослей и поздоровались.

Хийе откровенно обрадовалась нам, ей же так редко удавалось поиграть с другими детьми. Она с опаской посмотрела вслед Тамбету, но тот уже скрылся из виду. Конечно, ей следовало бы поспешить за отцом, однако искушение провести какое-то время в нашей компании было слишком велико.

Мы уселись на полянке и разговорились. В основном говорили мы с Пяртелем и Инцем, Хийе просто слушала и смотрела, и у нее было такое счастливое лицо, какое может быть у только что вылупившейся бабочки, когда она вылезает из своего кокона и взволнованно разглядывает пестрый мир вокруг. Лица бабочки, понятное дело, никто не видит, такое оно крохотное. Хийе тоже была кроха, худенькая и какая-то беззащитная, вообще-то мы и не знали, о чем с ней говорить. У нас ведь были свои шутки, над которыми мы смеялись, свои планы, которые мы обсуждали. Но Хийе не беспокоило, что многое оставалось ей непонятным. Она напоминала голодного, которому предложили незнакомую еду, и он с благодарностью поглощает ее, как заглотал бы все равно что, мало-мальски напоминающее еду. Хийе просто радовалась, что слышит чьи-то голоса, а не только голоса отца и матери да волков, от воя которых ей наверняка уже тошно.

В конце концов в разговоре возникла пауза, и мне пришло в голову, что можно бы спросить о чем-нибудь и Хийе, хотя бы для разговора.

— Ну, а у тебя какие новости? — выпалил я.

Хийе отнеслась к вопросу очень серьезно и даже нахмурила бровки, пытаясь припомнить, что же нового в ее жизни. Она явно оказалась в затруднительном положении. До сих пор говорили мы, теперь, когда пришла ее очередь, и ей не хотелось подвести нас, оказаться хуже нас, но ничего не приходило ей на ум. Жизнь Хийе, без сомнения, не отличалась особым разнообразием. От волнения она побледнела и, наверное, уже глотала слезы, как ребенок, который стесняется перед окружающими своей беспомощности, но тут она вспомнила что-то и воскликнула тоненьким голоском:

— А мы с мамой нынче ночью хлестаться пойдем при лунном свете!

Вот это новость так новость! Ничего подобного я не ожидал. Хийе улыбнулась счастливо: она почувствовала, что только что овладела прекрасным искусством общения с другими детьми.

Хлестаться при лунном свете — древний обычай. Раз в году все бабы и девчонки постарше — малышню с собой не брали — отправлялись в полночь в лес, забирались на деревья как можно выше и хлестались при лунном свете дубовыми вениками. Это происходило в полнолуние, и хлестались до тех пор, пока луна не зайдет. Считалось, что это придает сил, и в каком-то смысле это было правдой — век старух, которым было уже не залезть на дерево, оказывался недолог.

Мужики хлестаться не ходили, вообще-то они даже не знали, когда именно эта полнолунная страда наступает. Бабы никогда не говорили им об этом, тайком выбирались из своих хижин, когда мужики уже спали. Утром, когда мужики просыпались, бабы уже были дома, довольные и сияющие. Откуда бабам известно, когда настанет та самая ночь, не знал ни один мужик.

Подобно всем мальчишкам и мы с Пяртелем тоже мечтали когда-нибудь увидеть, как бабы хлещутся при лунном свете. Только это никак не удавалось. Я старательно наблюдал за мамой, но все без толку. К тому же страшно трудно круглый год быть настороже, ведь хлестаться при лунном свете они могли как зимой, так и летом, как осенью, так и весной. Вечером ничто не предвещало, что ночью мама предпримет нечто, а утром она вся светилась, готовя лосиный окорок и нахваливая, какая бодрость во всем теле после доброй баньки. В последние годы вместе с мамой ходила хлестаться и Сальме, но мне никак не удавалось проснуться вовремя, чтобы последовать за ними и увидеть, как они хлещутся.

Так что понятно, насколько нас с Пяртелем взволновала новость, услышанная от Хийе. Ведь сегодня ночью может исполниться наша заветная мечта.

— Это точно? — переспросил я.

— Ага! — подтвердила Хийе. — Мама утром сказала.

— А ты раньше когда-нибудь хлесталась? — заинтересовался Пяртель.

— Нет, — ответила Хийе, счастливая и взволнованная тем, что с ней разговаривают так долго.

Она была готова отвечать еще на десятки вопросов и раскрыть нам все свои тайны, будь они у нее. Она с удовольствием просидела бы в нашей компании хоть до самой зимы. Но тут в лесу раздался голос ее отца.

— Хийе! Ты где? — орал Тамбет.

— Папа зовет! — пискнула Хийе и вскочила испуганно. До чего мне стало жаль ее в ту минуту! Как, должно быть, ужасно жить с этим зловредным Тамбетом. Я пообещал себе почаще навещать Хийе. При виде ее я почему-то представлял себе маленькую букашку, которая попалась в паутину и беспомощно барахтается. Хотелось высвободить ее, однако Хийе трепыхалась не в паутине, а в собственном доме. Как спасти ее от отца родного, как бы страшен он ни был. Мы помахали Хийе, она робко махнула в ответ, и мы бросились обратно в кусты. Тут и Тамбет приблизился широким шагом.

— Ты где застряла? — спросил он.

— Ты так быстро шел, я отстала, — пробормотала Хийе. — А потом я потеряла тебя из виду и не знала, куда идти.

— Будто ты не знаешь лесных троп, — заругался Тамбет. — Ох уж эти современные дети! В былые времена ни один человек не плутал в лесу, ни один!

Он схватил Хийе за руку.

— Идем!

И зашагал так размашисто, что Хийе пришлось бежать.

Само собой, мы с Пяртелем решили ночью отправиться посмотреть, как бабы хлещутся. Позвали с собой и Инца, но он, к нашему удивлению, сообщил, что видел это не раз и ему неинтересно.

— Почему же ты нам никогда не рассказывал про это? — стали допытываться мы.

— Не думал, что вам это интересно. Ничего особенного, просто голые бабы в кронах деревьев хлещут себя дубовыми ветками. Я как полз под деревьями, так мне даже лень было наверх смотреть.

— Мог бы и позвать нас или хотя бы предупредить, когда такой день настанет!

— Да я вас тогда и знать не знал. К тому же заранее неизвестно, в какой именно день бабы полезут на деревья хлестаться. Я совсем случайно заметил их. Змеи всё видят, что в лесу происходит, только мы не придаем этому значения. Не понимаю, что уж тут такого интересного?

— Это страшно интересно! — заявили мы с Пяртелем. Нас волновала возможность прикоснуться к тщательно охраняемой тайне. Возможно, мы вообще первые, кто увидит, как бабы хлещутся, забравшись на деревья? Во всяком случае, никто при нас не хвастался, что видел подобное. К тому же нам представлялось завлекательным увидеть зараз столько голых баб. Мы были уже достаточно взрослые, чтобы интересоваться подобными вещами. Там будет, например, Сальме со своими подружками. И Хийе… бедняжка, кажется, даже не подумала, что выдает нам сокровенную тайну, что предоставляет нам возможность увидеть ее в чем мать родила. Впрочем, может статься, ей это безразлично, главное, что удалось поговорить с нами и показать, что и ей есть что сказать интересного.

Мы с Пяртелем условились встретиться под деревьями, куда собирались пробраться вслед за своими матерями и сестрами.

Это оказалось несложно. Похоже, маме и в голову не пришло, что я могу что-то там заподозрить, а я свою роль сыграл отлично. Наелся вечером, как всегда, до отвала и улегся спать. Сальме сделала то же самое, а вскоре и мать забралась под огромную шкуру лося, под которой в детстве мы умещались все втроем.

Долгое время было тихо и темно. Если поначалу я опасался, что не утерплю и все-гаки засну, то теперь я перестал бояться. Я был взволнован и начеку, как ласточка, самое главное — спокойно лежать, не шевелясь, тогда как на деле хотелось беспрестанно вертеться и чесаться. Ужас, до чего всё чешется от нетерпения! Но я все-таки заставил себя не шевелиться, пока наконец не услышал, что мама встала и будит Сальме.

— Пора! — шепнула она.

Они беззвучно выскользнули за дверь. Я полежал еще минутку-другую неподвижно, на случай, если они вдруг забыли что-то взять и вернутся. Но они не вернулись, и я, выскользнув из постели, последовал за ними.

Они шли впереди меня, я полз в мокрой траве, как мой друг Инц, стараясь производить как можно меньше шума. Мама и Сальме ничего не замечали. Немного погодя они встретились с подружкой Сальме, которая со своей матерью также направлялась париться при лунном свете. Дальше они пошли вчетвером. Я следовал за ними.

Наконец мы вышли на небольшую полянку. Без сомнения, она и была конечной целью, потому как я увидел нескольких баб, которые уже разделись и лезли на деревья, зажав в зубах дубовые веники. В кустах раздался шорох, и ко мне подполз Пяртель.

— Моя уже на дереве! — шепнул он, указывая на высоченную ель, на вершине которой устроилась его мать, ее нагое тело белело в лунном свете, она хлестала себя неторопливо, с наслаждением.

Понятно, что это была завораживающая картина, но куда больше матери Пяртеля меня интересовали подружки Сальме. Я вгляделся и увидел на фоне ночного неба, как они карабкаются всё выше в поисках подходящей ветви, устраиваются поудобнее и купаются в лунном свете, оглаживая свое нагое тело дубовыми вениками, словно втирая в него золотистое сияние луны. Волнующее зрелище, и мы с Пяртелем зачарованно пялились на голых девок. Мы увидели также Хийе, она сидела рядом с матерью и маленьким веничком охаживала свои тощие ноги, но она никак не могла стать предметом нашего внимания, она была такая худая и совсем еще ребенок. Зато у одной из подружек Сальме груди были совсем как осиные гнезда! Мы одновременно сглотнули, когда она принялась хлестать себя веником, а ее груди весело запрыгали вверх-вниз.

Можно только вообразить, что за картина купающихся в лунном свете баб открывалась сотни лет назад, когда в лесу еще было полно народу! Наверняка тогда все ветви прогибались под женщинами. Теперь купальщиц осталось немного, всего каких-нибудь десятка два, в том числе и несколько старух, нисколько не радовавших взгляд. Однако все они лихо охаживали себя вениками, и в ритме опускающихся дубовых веников над плечами баб живым огнем трепетало сияние нежной лунной пыли.

— Красотища! — охнул Пяртель, пожирая глазами бабу, которая, на минутку отложив веник, с наслаждением стала потягиваться, вздымая при этом свои мощные груди.

Кто-то еще вздохнул восхищенно неподалеку от нас, и мы испуганно вздрогнули. Кто еще затаился тут? Мы резко обернулись и увидели совсем близко от нас огромного медведя. Склонив голову набок, он пялился на баб и в восторге грыз свои длинные когти.

— Ты что здесь делаешь? — возмутился я, во мне уже просыпался мужчина, а ни один мужчина не потерпит, чтобы медведь разглядывал женщин.

— Любуюсь, — ответил медведь. — Эх, до чего же они миленькие!

— Медведицы что ли не хлещутся? — насмешливо поинтересовался я. — Почему ты за ними не подглядываешь?

— Нет, они не хлещутся, — вздохнул медведь. До него так и не дошло, что я хотел подколоть его. Медведям этого не понять, они невероятно простодушны и доверчивы. — Да они и не такие красивые. У них толстая шкура, и ее вообще невозможно снять. А эти тут все такие красивые и нежные! Как будто их только что освежевали!

— Чтоб тебя освежевали! — возмутился я. — Сгинь! Можешь задрать какую-нибудь косулю, тоже получится красивая и нежная.

— Да пробовал я, но это не то, — вздохнул медведь. Как известно, медведи обижаться не умеют. Однако же он отошел чуть в сторону, и вновь задрал морду вверх, к вершинам деревьев.

Наверное, мы с медведем перешептывались слишком громко, и моя сестра Сальме слезла с дерева. «Ты куда?» вдруг услышал я мамин голос и обернулся. К своему ужасу я увидел, что голая Сальме стоит уже под деревом, совсем близко от нас.

— Мне почудились какие-то голоса, — сказала Сальме настороженно. — Сдается мне, тут кто-то есть.

Она вглядывалась в заросли, и мы с Пяртелем как только могли вжались в мох. Отползти было невозможно, Сальме бы непременно заметила нас, но оставаться на месте тоже небезопасно — из-за полнолуния в лесу было совсем светло. Стоило Сальме ступить шаг-другой, как она тотчас обнаружила бы нас, и она как раз собиралась сделать это.

Холодный пот прошиб меня, я и вообразить не мог, что за наказание может ожидать пацанов, пробравшихся на тайное купание в лунном свете. Бабы наверняка будут вне себя от возмущения, что мы подглядываем за ними. Правда, мама едва ли допустит, чтоб со мной расправились, но стыдно все равно.

Нам хотелось кротами зарыться в землю, но, увы, человеку это не дано, и даже заветная змеиная молвь тут не поможет.

Сальме сделала шаг, другой, и в следующий миг она наверняка обнаружила бы нас, как тут кто-то нежным голосом позвал:

— Сальме!

Логично было бы, что Сальме вскрикнет и, может быть, даже позовет на помощь. Ничего подобного! Вместо этого она пробормотала с каким-то смущенным удовлетворением:

— Мымми — ты? Что ты тут делаешь, тебе сюда нельзя.

Знакомый нам медведь вышел из зарослей.

— Сальме, как ты хороша! — выдохнул он. — Сижу тут и глаз от тебя не могу отвести. Столько красивых женщин на деревьях, но ты лучше всех.

— Нехорошо, Мымми, подглядывать! — укоризненно заметила Сальме, прикрывая руками наготу. Она ничуть не рассердилась. Я представил, как она заговорила бы, окажись на месте медведя мы с Пяртелем. Это даже оскорбительно, брата своего она наверняка разнесла бы в пух и прах, а с каким-то медведем разговаривает нежным ласковым голосом, будто это ее сердечный друг. Косолапый подошел к Сальме близко-близко и принялся облизывать ее босые ноги.

— Не надо, мама там наверху, — прошептала Сальме. — Мне надо обратно. В другой раз увидимся.

— Я тут под деревом до утра останусь, — проурчал медведь. — Позволь мне любоваться твоей красотой!

— Дурачок, — сказала Сальме нежно и погладила медведя по голове, а затем направилась к своему дереву и полезла наверх.

— Кто там? — спросила мама.

— Никого, — ответила сестра, взяла веник и принялась хлестаться, но теперь она делала это совсем не так, как раньше. Теперь она не просто так купалась в лунном свете, теперь она красовалась перед затаившимся внизу в зарослях Мымми, игриво демонстрируя ему по очереди все свои прелести.

— Пошли домой, — сказал я, осерчав как на сестру, так и на медведя.