Последний, кто знал змеиную молвь

20

Едва я оказался среди деревьев, как наступил в темноте на что-то мягкое. Это что-то рыгнуло и стало грубо ругаться, и я понял, что наступил на валяющегося на земле Мёме.

— Прости, — сказал я. — Здесь такая тьма.

— Тьма! — презрительно бросил Мёме. — Конечно, после деревни глаза в упор ничего не видят. Там всё притупляется, начиная с соображения. Я только отхлебнул, и тут ты мне прямо на пузо наступил, дурак набитый. — Он вытер с лица брызги вина и облизал руку.

— Сожалею, — сказал я. — Но не надо валяться посреди дороги, можно бы устроиться и где-нибудь под кустом.

— Где тут в лесу дорога? — спросил Мёме. — Нет в лесу больше дорог, зверье бродит в зарослях, люди-то здесь больше не живут. Опустел лес, один ты да еще несколько шутов шатаются, нарушая покой мирных почивающих. Зачем ты сюда заявился? Ты же ходил в деревню, вот и остался бы там. Чего тебе здесь надо? В деревне, что ли, нет, кому на брюхе потоптаться?

— Нет, там никто на земле не валяется вроде кучи прелой листвы, — рассердился я. Мёме рассмеялся.

— Я не вроде прелой листвы, я и есть эта листва. Ты разве не чуешь запаха тлена?

— Чую. — Я действительно уловил этот запах, и хотя одежда моя еще хранила сладкий запах Магдалены, в лесу он быстро выветрился. — И я не удивляюсь. Ты погляди, на что ты похож!

Мёме снова засмеялся.

— Да, я превращаюсь в тлен. И не только я. Да и ты тоже. Ты чуешь свой собственный запах, несчастный балбес! Все мы истлеем и превратимся в прах, сперва твой дядя, потом я, а затем и ты. Мы все равно что прошлогодние листья, которые обнаруживаются по весне под растаявшим снегом, бурые, скукоженные. Мы принадлежим прошлому году, и наша судьба — потихоньку превратиться в прах, потому что на дереве уже проснулась новая жизнь и там наливаются новые, свежие зеленые почки. Ты, конечно, можешь пройтись по лесу, воображая, будто ты молод и полон сил и тебе есть, чем важным заняться, но фактически ты тлен, как и я. Ты смердишь! Принюхайся к себе! Принюхайся как следует! Эта гниль в тебе самом!

Он закашлялся, и я поспешил убраться, вся спина моя взмокла от страха. Мёме высказал то, чего я и сам давно опасался, — мучительное зловоние гниения исходило от меня самого, оно заразой пристало ко мне от дяди Вотеле. Когда в доме старосты Йоханнеса я уловил смрад разложения, я почувствовал самого себя!

Понятно, что этот запах исходил не от какой-то открытой гнойной раны, это не был и какой-то внутренний очаг болезни, нарыв в брюшной полости или в груди, и можно вполне уверенно утверждать, что никто, кроме меня, этого запаха не ощущал. Один только я улавливал свой запах, так же, как только сам человек может читать и понимать свои тайные мысли.

То были змеиные заклятья у меня на языке, что источали зловоние — бесполезные и никчемные в новом мире знания, что потихоньку превращались в труху, распространяя тошнотворный сладковатый запах. Внезапно с пугающей ясностью я увидел свое будущее — одинокая жизнь в лесу, несколько гадюк в качестве сотоварищей, тогда как за пределами леса железные люди скачут верхом на конях, поют монахи и тысячи обитателей деревни жнут серпами злаки. Я и впрямь упавший с дерева прошлогодний лист, распустившийся, увы, слишком поздно, чтобы увидеть великолепие ушедшего лета. А новое лето пришло с новой листвой, она еще зеленеет и шумит нелепо, но ее много, она покрывает все дерево. Прошлое лето забыто, его последние следы уходят в небытие. Я глубоко вздохнул — никаких сомнений, то был запах тлена.

Мог ли я изменить что-то? Перебраться в деревню и начать вместе с деревенскими заниматься земледелием и питаться хлебом? Мне тамошняя жизнь не нравилась, я чувствовал себя неизмеримо лучше и умнее деревенских. Да я и был лучше. Я любил лес, любил змеиные заклятья, любил этот мир, под корнями которого спит Лягва Полярная, что с того, что нет у меня никакой надежды когда-нибудь увидеть ее собственными глазами. И в то же время делать мне тут нечего. Сейчас я ощутил это особенно остро. Я провел в деревне целый день, и хотя я не наслаждался нудным пением монахов и не одобрял дурацкого мучительства коровы, я вдруг понял, что мне было интересно. Я общался со многими людьми, разговаривал, спорил, узнал много нового. В лесу мои дни протекали довольно однообразно. Да, в детстве здесь было так хорошо играть, но что делать мне — взрослому — в этом огромном, но безлюдном лесу? Как провести здесь всю жизнь?

Те немногие люди, что кроме меня жили в лесу, заполняли свои дни придуманными на потеху себе бессмысленными занятиями — так Тамбет и Малл растили целые полчища волков, по сути, никому не нужных. Юльгас суетился в священной роще, принося жертвы вымышленным духам-покровителям. Зверолюди занимались селекцией вшей и пытались втемяшиться в давно ушедшие времена. Дни моей матери проходили в беспрерывном приготовлении мяса, Сальме сутки напролет стерегла своего косолапого. Хийе? Она, как и я, бродила по лесам и, наверное, чувствовала себя еще более одиноко.

Конечно, была еще Инц и другие гадюки, но это все-таки гады ползучие, у них своя жизнь, особенно теперь, когда Инц стала матерью. Лес вдруг показался мне ужасно унылым. В деревне жили пусть дурацкой, но зато полнокровной жизнью. Там жила вожделенная Магдалена. Следовало бы остаться там, чтобы избавиться от преследующего меня запаха тлена. Однако мне не хотелось этого, одна только мысль об этом была противна. Мне нечем заняться в лесу, у меня нет здесь никакого будущего. Но это мой дом. Деревня мне чужая. И тут уж ничего не поделаешь. Мне не стать зеленеющим листком, я прошлогодний.

Сознание этого, безвыходность положения приводили меня в отчаяние. Мне хотелось жить в лесу, хотелось быть с Магдаленой, хотелось, чтобы кругом были и другие люди, хотелось, чтобы это были не придурки и чтобы они знали змеиную молвь, мне хотелось осмысленной жизни, я не хотел превратиться в прах. Но мои желания противоречили одно другому, и я знал, что по большей части им не суждено сбыться. Не покинь мама деревню, не заведи она шашни с медведем и не откуси тот медведь голову моему отцу, наверняка всё было бы иначе. Я вырос бы среди деревенских, мой язык распух бы от пережевывания хлеба, и я не знал бы ни единого змеиного заклятья. Я стал бы обыкновенным землепашцем, жил бы простой и ясной жизнью. Но из-за матери и косолапого я вновь оказался в лесу, в последнюю, так сказать, минуту, и вот он я здесь. Я странствовал во времени и очутился в прошлом как раз перед тем, как дверь окончательно захлопнется. Мне не уйти отсюда, меня держат змеиные заклятья.

В расстроенных чувствах побрел я домой, где меня ждала вся моя семья — мама, Сальме, Мымми — и целая гора лосиного жаркого, в которой Мымми уже успел проесть порядочную брешь. Поначалу я думал, что речь опять пойдет о замашках и проделках косолапого, в отношении которых я как единственный в семье мужчина должен занять позицию. Не хотелось мне этого. Я и так устал и пребывал в черной меланхолии, мне было лень под конец дня связываться с глупым медведем. Однако выяснилось, что дело вовсе не в запутанных любовных отношениях Сальме и косолапого. Дело оказалось куда хуже.

Мама, совсем белая с лица, едва я вошел, подскочила ко мне с криком:

— Ты должен что-то предпринять! Как-никак Хийе твоя невеста!

Именно сегодня вечером, после встречи с Магдаленой и ее поцелуя, мне было не до разговоров о наших с Хийе отношениях. Но мама была настолько возбуждена, что я понял: на сей раз дело не в крохотных детских штаниках. Наверняка случилось нечто ужасное.

— Так что с Хийе? — спросил я.

— Ее собираются принести в жертву! — выпалила Сальме со слезами на глазах. — Где ты пропадал целый день? Мы тебя обыскались. Мымми даже на ель лазил посмотреть, не видно ли где тебя. Где ты был?

— При чем здесь это, — сказал я. — Объясни лучше, что значит принести в жертву. Кто ее собирается принести в жертву и кому?

— Да зловредный Юльгас, само собой, — ответила мама. — Кто ж еще! Вбил себе в голову, что наша жизнь здесь в лесу не наладится, пока духам-покровителям не принесут в жертву юную девицу. Рехнулся старик! Чем наша жизнь плоха? Мяса вдоволь, все сыты — чего еще человеку надо? Так нет — всё ему мало. И поскольку здесь в лесу Хийе единственная молодая девушка, то выбор пал на нее. Какое счастье, что ты, Сальме, при супруге! До чего хорошо, что ты этого славного косолапого нашла!

— Спасибо, мамаша, — кротко поблагодарил Мымми, не прекращая обгладывать кость.

— А что Тамбет и Малл думают? — растерялся я. — Ведь Хийе их дочка.

— Они давно спятили, ничего уже не соображают! — расплакалась мама. — Юльгас с ума их свел. Сам дурью мается и других с толку сбивает. Я его нынче утром видела, собирает хворост и распевает во всё горло. Спрашиваю, отчего ему так весело, и он мне отвечает, мол, нынче ночью лес будет спасен, поскольку молодая кровь смоет всю грязь, а в дыму жертвоприношения вновь возникнет перед нами стародавний мир. Показывает мне на собранный хворост и сообщает: вот на этих священных дровах мы и сожжем юную девицу. Мне так страшно стало, у меня ведь тоже дочка есть, спрашиваю: что за бред ты несешь, кого жечь собираешься? Он в ответ — Хийе. Первым делом на радость духам-хранителям он выпустит из девушки кровь, а затем сожжет ее тело на костре. Мол, духи-хранители сказали ему, что только кровь юной девицы может вернуть былой мир. Мне плохо стало, я же видела, что Юльгас верит в это, он же полоумный, глаза горят, прямо бешеный какой-то! Я руки в ноги и скорей к Тамбету с Малл, я — старая толстая тётка, у меня сердце чуть не выскочило, так я бежала!

Тамбет с Малл возились возле своей хижины, и я уже издалека кричу: помогите, помогите, Юльгас умом тронулся, хочет вашу дочку сжечь! И вы только представьте, Тамбет говорит, что знает. Сам с лица серый как зола и сгорбился совсем. И Малл такая же, на ней прямо лица нет, но всего страшнее были глаза обоих — они словно не видят ничегошеньки, просто как снулые рыбы. Я закричала, мол, помилуйте, если вы уже знаете, то почему не предпримете ничего, пойдите прибейте этого сумасшедшего Юльгаса или хотя бы свяжите его, но Тамбет поднял руку и сказал, что так надо. Что они готовы на любые жертвы, лишь бы спасти уходящий древний мир и вернуть в лес жизнь. Говорю вам, это был не голос человека, казалось, покойник говорит, это было невозможно слушать. Не знаю, что сотворил с ним Юльгас. Я закричала: это же твое кровное дитя, неужто ты и впрямь дашь перерезать ей горло, словно какому-то зайцу? На это Малл закусила губу, чтобы не расплакаться, однако не сказала ничего, и Тамбет тоже промолчал, только уставился куда-то вдаль.

Тогда я завопила, мол, Хийе невеста моего сына, и Тамбет рассвирепел, подошел к изгороди, заорал, что для Хийе куда лучше быть принесенной в жертву духам-покровителям и тем самым спасти стародавний образ жизни, чем сойтись с родившимся в деревне предателем. «Какая жизнь ждет ее здесь? — кричал он мне в лицо. — Да я лучше ее собственными руками убью, чем отдам твоему сыну! Пусть уж лучше умрет достойно, во имя светлого будущего нашего народа, чем станет женой твоего сына и вместе с этим обормотом переберется в деревню, наплевав на кости наших предков!» Я поняла, что говорить с ним не о чем, ведь он совсем спятил. Заплакала и пошла домой. Стали тебя искать, но ты как в воду канул, а теперь уже вечер, и у нас совсем нет времени. Они же убьют Хийе! Убьют твою невесту, Лемет! Что делать, скажи!

Я и вправду не знал, что делать. Единственное — надо постараться спасти Хийе. Конечно, никакая она мне не невеста, но все-таки милая и славная девушка и не заслуживает такого ужасного конца. Двое безумных стариков задумали принести ее в жертву своим бредовым фантазиям — этого нельзя допустить! Былые времена никому не вернуть в лес, тем более выдуманным духам-хранителям. Даже если бы эти духи-хранители существовали, то смерть безвинной девушки — слишком дорогая плата за какое бы то ни было чудо.

Хийе была мне другом, мы играли вместе, выросли вместе. Я всегда сочувствовал ей, потому как нет для ребенка большей беды, чем иметь родителей, которые не любят тебя. Они вечно придирались к ней, и всё равно я бы ни в жизнь не поверил, что кончится тем, что они вздумают убить ее. Тамбет и Юльгас были мне настолько отвратительны, что внезапно меня охватил приступ ярости — в ту минуту я готов был выцарапать им сердце из груди, расшибить им головы о дерево, разорвать их на части. Этот дикий приступ ярости даже напугал меня, ведь в общем-то я был парень тихий и застенчивый, который при виде врага скорее уйдет в кусты, чем решит померяться с ним силами. Но сейчас я жаждал схватки. Мне вспомнилось, как дядя Вотеле в тот раз там, на озере, набросился на Юльгаса, прямо как взбешенная гадюка. Мне так не хватало сейчас дедовых ядовитых зубов, так хотелось впиться ими в глотку Юльгасу и Тамбету, мне захотелось убить их… Похоже, окружающие заметили, что со мной творится что-то неладное, потому что когда косолапый взглянул на меня, шерсть на его загривке стала дыбом, а мама и Сальме вскрикнули.

— Что с тобой? Тебе нехорошо? — забеспокоилась мама. — Ты с лица такой… странный!

— Все в порядке, — ответил я и глубоко вдохнул. — Пойду к Тамбету и приведу Хийе.

Мама и Сальме крикнули мне что-то, очевидно, призывая меня к осторожности, но я не слышал их. Странная ярость все еще кипела во мне, она словно рвалась откуда-то из глубин тела, и мне казалось, будто я открыл в себе какую-то таинственную нору, о существовании которой прежде и понятия не имел. Сухой мох внезапно вспыхнул от удара молнии и загорелся с треском. Глядя в темнеющее вечернее небо, я издал долгий шип, какой гадюки пускают, прежде чем молнией впиться в тело жертвы. И затем понесся к хижине Тамбета.

Там было темно и тихо. Я постоял, прислушиваясь, за дверью и ворвался внутрь. В хижине было пусто — ни Тамбета, ни Малл, ни Хийе. Выходит, они уже ушли. Если я хочу спасти девушку, надо дико поспешить.

Я бросился в волчарню Тамбета. Волки лежали бок о бок, но при виде меня вскочили и принялись выть. Я шипнул нужные змеиные заклятья, волки умолкли, покорно склонили головы, я вскочил на одного из них, и мы сломя голову помчались в сторону священной рощи.

Да, они уже были там. Полыхали костры, в свете пламени, воздев к небу руки, стоял Юльгас. Там же, сжавшись в комок, сидела Хийе, чуть в стороне — Тамбет и Малл — как два каменных изваяния.

Я несся верхом на волке напрямик через священную рощу, что в сущности было чудовищное святотатство, потому как зверью быть в священной роще заказано. Прежде чем они поняли, в чем дело, я подхватил Хийе и прошипел новые змеиные заклятья, означающие «Беги что есть мочи!».

Волк понесся со всех ног, слышно было только, как Тамбет проклинает меня, а Юльгас истошно вопит что-то душераздирающим голосом. Немного погодя крики смолкли. Мы во весь опор неслись лесными тропами. Пошел дождь. И вскоре мы вымокли насквозь. Хийе, потерявшая сознание, бессильно висела поперек волка, норовя соскользнуть наземь. Я шипнул, чтобы волк сбавил темп. Вообще-то он так и сделал: двое седоков для него чересчур тяжелая ноша. И тут мы услышали за спиной вой остальных волков.

Это были волки Тамбета, и сам он сидел верхом на первом из них. Следом скакал Юльгас, казалось, они вот-вот нагонят нас, ведь мой волк устал, он вез двоих, тогда как стая, преследующая нас, бежала налегке. Было ясно, что сию минуту они нагонят нас, и я обернулся и прошипел сквозь зачастивший дождь усыпительный шип.

Но волки не уснули, их вой становился всё ближе, и я слышал, как Юльгас насмешничал:

— Шипи, шипи, гадёныш! Эти волки тебя не слышат! Их уши залиты воском, ты над ними не властен!

Заливать зверям уши воском — дело мерзкое и к тому же опасное, ведь воск этот потом не выковырять, так что управлять волками с помощью змеиных заклятий потом нет никакой возможности. Они стали теперь сами по себе и творили, что им вздумается. Но в своей слепой ненависти ко мне и в неодолимой потребности перерезать Хийе горло Юльгас был готов пойти и на это. Мой волк уже начал спотыкаться, и я понял, что конец близок.

В этот миг из чащи выскочил еще один волк, помчался рядом с моим, и я увидел, что верхом на нем сидит Малл, мать Хийе.

— Забирай влево, — сказала она, не глядя на меня, видя только потерявшую сознание Хийе у меня на руках. — Там море. На берегу полно валунов, за самым большим припрятана лодка. Берите ее и плывите, тогда спасетесь.

В следующий миг она направила своего волка обратно в заросли и исчезла. Некогда было поблагодарить ее за добрый совет, но в конце концов Малл выполнила свой материнский долг. Она никогда особо не баловала Хийе, однако принести дочку в жертву и ей показалось чересчур. Хотя открыто она не решилась выступить против безумной навязчивой идеи мужа, она теперь все же вмешалась, чтобы с моей помощью спасти дочь, оставаясь при этом в тени.

Я направил своего волка влево, и мы вмиг оказались на берегу моря.

Место было мне знакомо, именно тут много лет назад сожгли старого Манивальда — стража побережья. Я видел большие валуны и слышал за спиной дыхание волков и нетерпеливые взвизги Юльгаса. Если Малл ошиблась и лодки нет, нас схватят. Собравшись с силами, волк понесся по песку к валунам.

Вот и лодка. Я бросил в нее Хийе и попытался столкнуть лодку с места. Но она глубоко застряла в песке, и ее было не сдвинуть. Я заорал от бессилия, закусил губу, напрягся из последних сил — и спихнул ее. В следующее мгновенье мы были уже на воде, на дне лодки я нашел весла, и когда волчья стая вместе с Тамбетом и Юльгасом выскочила на берег, мы уже покачивались в спасительном отдалении.

Волки, естественно, могли броситься в воду и доплыть до нас, но уши их были залиты воском, приказать им было невозможно, а по своей воле мокнуть им не хотелось. Юльгас и Тамбет все же устремились за нами, хотя дряхлый хийетарк почти сразу же поскользнулся на подводном камне и плюхнулся в воду.

Тамбет продолжал шлепать, пока вода не дошла ему до подбородка, тогда он поплыл, плыл яростно и долго, но без толку. Лодка оказалась куда скорее старика, его голова становилась все меньше, пока не слилась с темнотой. Однако голос Тамбета мы слышали еще долго.

— Я вас достану! — кричал он. — Я разыщу вас, куда б вы ни скрылись! Вы у меня вернетесь! Я найду вас!