Васильевич. Книга первая. Братик

Глава 7

Событие девятнадцатое

Михаил перекрестился на красный угол и, подняв на руки, понёс княжича в отведённую тому опочивальню. Сморила дорога бедняжку. Да и как тут не сморит четыре дня с Москвы добирались. Поздно тронулись, снега давно не было, а тот, что ранее выпал, уже в последние тёплые деньки перемешали с грязью. И чем дальше к полудню, к Калуге, тем всё хуже дорога. Под конец вообще почти по грязи тащились голимой. Ямы, на которых возок с князем подбрасывало и мотало из стороны в сторону, перед Калугой словно специально все из-под снега вылезли и стремились не допустить Юрия Васильевича в вотчину его.

Михаил аккуратно прикрыл князя Углицкого одеялом, подоткнул то, чтобы не сползло ночью, и сел на лавке возле стены. Здесь и останется ночевать вместе с Михаилом Семёновичем дворянином московским. Охранять сон князя будут. Вой-то по расписанию отдежурит, а Михаил по судьбе, что ли.

Митрополит Макарий вызвал их к себе по слёзному письму его дяди бывшего епископа Смоленского, мол хочется помереть в Смоленске и быть похороненным вместе с отцом и матерью. Помереть в Смоленске у дяди не получилось. Помер он по дороге туда. Но последнюю волю его Михаил выполнил. Похоронили Варсонофия на погосте малой церквушки в селе возле Смоленска рядом с родителями.

Михаил же не знал после того куда податься? Он попросился в Болдин Троицкий мужской монастырь, основанный пятнадцать лет назад монахом Герасимом Болдинским, учеником преподобного Даниила Переяславского. И братия приняла его. Но остаться там не довелось. Через месяц примерно пришло настоятелю Иосифу письмо от митрополита Макария, в котором затребовал он Михаила в Москву. С жизнью уже в дороге Михаил распрощался, думал на казнь, на расправу везут его два дюжих монаха, глаз с него не спуская.

И не угадал. Чуть не наоборот всё получилось. Можно сказать, что и возвысился. Поставили его по указанию самого Великого князя Ивана Васильевича обучать братца его меньшего. Глухого. А как оказалось до недавнего времени и немого.

— Как же я глухого учить-то буду и чему? — потупился Михаил, когда ему это сам митрополит сообщил.

— Чудно всё. Попросил Юрий Васильевич человека ему найти, что польским зело владеет и Литву с Польшей знает. А ты говорил мне, что в Кракове Университет Ягеллонского окончил. Магистр.

— Было такое четверть века назад, Ваше Высокопреосвященство. Но как же я буду учить глухого, Владыко…

— Письменно! — прервал его, чуть возвысив голос Макарий, — Учится говорить сейчас князь Юрий Васильевич… Помогло видимо богомолье в Троице-Сергиевом монастыре. Письменно. Он говорить-то уже немного может, и всё лучше с каждым днём. Ты писать будешь. Он произносить. Ты поправлять. Да, что тут тебе объясняю. С сегодняшнего дня будешь при нём, посмотришь, как Великий князь братца учит, — митрополит троекратно перекрестился, — Вельми разумен отрок сей оказался. Ты говорил, что с Варсонофием в шахматы играл в Спасо-Каменном монастыре на Кубенском озере? Всех побеждает в сию бесовскую игру Юрий Васильевич. Хотел запретить её… да даже запретил на Руси, но теперь передумал. Чистая же душа у отрока, не мог диавол на неё руки наложить. А он, глядя, как брат играет, выучил и теперь всех побеждает. Пусть. Говорит… Да, говорит уже княжич, что для ума полезна. Острит его. Ты-то что о сём думаешь?

— Думаю… — монах задумался, почесал переносицу, слова подбирая, — Полезная это игра, думаю. Заставляет в голове строить замыслы, ловушки искать, самому их строить. Точно сказал князь Углицкий — шахматы ум острят.

С того момента вот месяц уже Михаил при князе малолетнем. Так и не одному только польскому он Юрия Васильевича учит, ещё и латыни. Не велики пока успехи. Сложно отроку. Он же не слышит, как произносит слова. Коверкает сильно. Тогда Михаил пытается, подсмотрев, как брат его старший это делает, гримасничает, показывая, как правильно нужно слово или слог произносить.

А может придирается Михаил к ученику своему. Ведь он ещё три месяца назад и говорить не умел, мычал только, а теперь на русском пусть и чуть неправильно слова произносит, но бегло говорит, и на польском несколько сот слов знает и на латыни.

В это богомолье в Калугу Макарий отправил Михаила вместе с Юрием Васильевичем, велев оберегать малолетнего князя. Из-за слабого здоровья не может он в храмах при большом скоплении народа службу выдержать. Говорят, несколько раз сомлел от духоты.

Насчёт здоровья Михаил бы поспорил. Юрий тело своё укрепляет каждый день. Так мало того, он этим заразил и окружение своё всё, и литвин Пересветов теперь с ним отжимается от пола и на перекладине болтается, суча ногами, и он вот теперь в пятьдесят лет без малого сподобился. Да и на саблях его учат теперь биться, в смысле княжича, а не Михаила.

В дороге на привале задал ему Юрий Васильевич интересный вопрос.

— Скажи мне, брат Михаил, а что есть ли в Кракове типографии. Ну, были ли в те времена, что ты там учился?

— Были, княже. Одним из первых типографов в Польше считается Иоганн Халлер, который работал в Кракове как раз, когда я в университете учился. Более того, я чтобы на учёбу заработать, у него подрабатывал по вечерам. Вместе с ним, дай бог памяти… в 1509 года набирали, а потом напечатали латинский перевод Николая Коперника греческих стихотворений Теофилакта Симокатты, — вспомнил молодость монах.

— Жив ли он сейчас? — загорелся князь, прочитав ответ Михаила.

— То мне неведомо. Но дело было прибыльным. Многие хотели печатную книгу приобресть. Возможно, сын его Петер жив, он ровесник мне. Отцу помогал. Да и ещё одна типография в Кракове была… нет, не вспомню хозяина. Литвин? А нет — немец. Каспер. Да, Каспер Штраубе. Нет, может и не Штраубе. Но точно Каспер.

— А сможем ли мы на Москве или вот тут в Калуге устроить типографию. Сможешь людей научить? — совсем загорелись глазёнки у отрока.

— Я шрифт не лил. Набирал. Сушил листы. Не знаю княже… Попробовать можно. А можно в Краков послать кого пригласить сюда мастера.

— Вернёмся из Калуги, так и сделаем.

Событие двадцатое

Князь Иван Иванович Трубецкой расхаживал по небольшой горнице, что выходила маленькими мутными оконцами, затянутыми паюсным пузырём, на юг. Сегодня там, за оконцем, был яркий солнечный день. Не тёплый, с холодным пронизывающим ветром, что кажется выдует всё тепло в доме, сколько не топи. Лёд на грязи за окном, сковало всё стужей, и казалось, что вернулась зима, только снега, летящего с неба, не хватало.

Князь вернулся с заутрени и всё согреться не мог, несмотря на шубу на плечах, а может и из-за неё. Не давала тёплому воздуху помещения до озябшего княжеского тела добраться.

Иван Иванович потёр руками плечи и обернулся к стоящему у входа в горницу, спиной к закрытой двери человеку в заношенном кафтане из тёмно-синего сукна. Англицкого небось. Но давненько оно покинуло Туманный Альбион. Было вышаркано и даже подштопано не очень аккуратно в некоторых местах, в том числе и на груди. Там виднелся небольшой порез и чуть более тёмный синий цвет указывал, что порез сей саблей нанесен, и кровь в этом месте обильно кафтан оросила.

— Содеешь? — вопрос князя заставил фигуру в дверях чуть качнуться.

— Боязно, княже! — просипел явно простуженным голосом человек и кашлянул, подтверждая это. Надтреснутый такой кашель, как от застарелой простуды.

— Боязно⁈ — указующим перстом упёрся в синий кафтан подскочивший в два шага к двери Трубецкой, — Тебе меня опасаться надо. Ты это, Киря, должен понимать. А ещё должен понимать, что без меня сгинешь. Не станет меня, ну, сошлют куда на Белоозеро и что? Долго ты без меня протянешь? Меня-то сошлют, а тебя на дыбу, да на кол потом.

— Вестимо, а всё одно боязно. Князь… и брат Великого князя. Опять же два десятка дворян с ним, — потупился мужчина в тёмно-синем кафтане.

— У меня есть фряжского вина бочонок. Перепьются. А не хватит, так мёд есть стоялый. Не думай о них.

— А монах и литвин? — продолжал сгущать атмосферу синий.

— А ты? Ты и измождённый монах? Ты и книжник литвин? Ну, этот ладно. Литвин с воями в гриднице будет вино заморское хлебать в три горла.

— Будет? — пожевал губами человек у двери.

— Киря? Ты бы отказался от сладкого фряжского вина? Будет. Тебе остаётся оглушить монася, придушить подушкой юродивого княжёнка, который из-за глухоты ничего не услышит и поднять шум, чтобы народ собрался. Ну и обвинить в убиении князя Галицкого монася, который, насколько я знаю, чуть не три десятка лет в ссылке был с епископом Смоленским Варсонофием. Отомстил за дядю и за свои годы в казематах.

— А ежели…

— Всё! — рявкнул на Кирю князь Трубецкой, — Сегодня. Словно не с татем и душегубцем говорю, а с монасем.

— Я и…

— Точно, забываю игумен Кирилл, надо же как судьбами людскими бог играет… Твоей-то диавол. Всё, Киря, брось трястись. Сегодня надо всё сделать, второго бочонка фряжского вина у меня нет.

Иван Иванович Трубецкой махнул рукой, отсылая бывшего игумена Кирилла и сел на лавку, обхватив плечи руками. Думу думал.

Новости до Калуги с Москвы не быстро добираются, если специальных гонцов не посылать. С купцами в основном да с богомольцами. Рекою же ещё дальше. Это пока по Оке, да там ещё. Далече. Тем не менее, на этот раз весть о том, что к нему пожалует князь Углицкий Юрий Васильевич добралась раньше, чем тот Кремль покинул. Дворецкий Великого князя весточку с гонцом и прислал, что, мол, едет, и хочет наследство под себя в зад вертать. А его князя Трубецкого под зад коленом. Есть у тебя пара деревенек с них и кормись.

Ещё писал князь Иван Кубенской, что шатко теперь в Думе боярской и вообще на Москве положение Шуйских. Андрея псари палками забили. Иван брат его к полку отослан. Один князь Иван из старшей ветви остался, так он один, и не молод уже. А брат его Василий богу душу отдал. Глинские рвутся к власти. Почуяли силу в молодом Великом князе. Лют говорят растёт. Но если в гневе, то себя блюсти не может. А брата любит. А особливо после того, как тот заговорил, так души в нём не чает. И ежели что с ним случится, то дров может наломать. Не хотел отпускать из Москвы. Митрополит Макарий настоял и уговорил. И вот ежели, что с юродивым князем случится, то разругается Иван с Макарием, и можно будет отогнать, пользуясь этим, Глинских от трона. Анну вообще можно в волшбе обвинить. Она и похожа на ведьму в своих чёрных одеждах и носом крючковатым.

Заканчивал князь Кубенской, что мол, гляди, Иван Иванович, не упусти возможность, раз бог её тебе даёт. Избавиться нужно раз и навсегда от семени прелюбодея, при живой жене на литвинке — девке гулящей женившегося.

Событие двадцать первое

Артемий Васильевич лежал в чересчур жарко натопленной комнате, обливался потом и жалел себя. И это было, уж точно не впервые, за три месяца и сколько-то дней. Так он своего второго дня рождения и не вычислил. Не пойдёшь к брату старшему и не спросишь, а какой, мол, брате, тогда день был, когда я «мама» научился говорить. Во! Нужно, если типография появится у него, то первым не «Часослов» печатать и уж точно не перевод стихов Коперника, а православный календарь. Ну и католический, на продажу в другие веси.

Как там у Высоцкого? А день, какой был день тогда? Ах, да среда. Ничего похожего на календари на стене Юрий Васильевич в Кремле ни видел. И у Макария даже не было. А на православном календаре нужно будет указать все посты и разными красками отметить, когда строгий пост, а когда рыбу есть можно. А ещё пасхальную неделю… Её ведь как-то там высчитывают, накладывая лунный календарь на обычный. Формула есть, которую монахи сейчас в секрете от народа хранят.

Нет, сто процентов, что такие календари должны покупаться.

Жалел себя Боровой частенько. Время должно быть нужно, чтобы сродниться с этим телом и этим временем. Смешно, нужно время, чтобы привыкнуть ко времени. Страдал ли он от глухоты? Конечно страдал. Ещё как страдал. Но тут уж ничего не изменишь. Нужно принять и жить.

Но гораздо больше он страдал от других вещей. От постов, от каш, от отсутствия кофе и чая. Еще мучала неудобная одежда. Ещё клопы. Их полно было в его хоромах. Просто тьмы и тьмы. Утром вечно искусанные ноги чесались. Нет! Нужно срочно уезжать из Москвы вот сюда. Стоить новый терем и завести сюда все тряпки с перинами только предварительно несколько раз прожарив в бане. Сам ничем подобным Артемий Васильевич не занимался, но в книгах читал, что тряпки в бане прожаривали, как и матрасы с подушками. Там в пере ещё и клещи какие-то есть. Наверно при температуре в сто градусов и они должны погибнуть.

А интернета с Википедией как не хватало. Телевизора. Да, начнёшь перечислять и пальцев на руках и ногах не хватит, даже если использовать пальцы чуть постанывающего во сне монаха Михаила. Слава богу хоть не храпящего. Пересветов не сказать, чтобы трубно совсем, но храпел. И если Юрий ночью просыпался, то назад уснуть было не просто. Нужно было собраться с духом и растолкать Ивана Семёновича, чтобы он на бог лёг. Это ведь идти к нему по холодному полу приходилось. Босиком. Во! Мать их этих хроноаборигенов, не могут тапки выдумать. Храп он понятно не слышал. Хоть в чём-то плюс от глухоты есть. Зато чувствовал вибрацию от деревянной лавки по полу к его кровати передающуюся. Бетховен палочку брал в зубы и на рояль, вибрации «слушал». Юрий же, родившийся глухим, к этому во много раз чувствительней был.

Сегодня нет Пересветова, вон вторая лавка пустует, а снизу ароматы винные долетают. Его конвой гуляет. Выставил им по случаю окончания дороги князь Трубецкой бочонок вина. Литров на семьдесят должно быть, приличный такой. Ну, на двадцать с лишним рыл и не так уж много. Сейчас же креплённых вин ещё делать не умеют. Лучшие вина — это десять градусов на семь — восемь сахара. Сегодня хоть и пост, но дворянам из его свиты выпить можно. Они как бы в дороге ещё, и на них пост не распространяется. Завтра всё. Завтра ни-ни. Одна репа да каша на постном масле. А, ну пироги ещё с грибами. А что, нужно будет завтра заказать себе пирог с капустой, решил Юрий. Глаза, как кончил себя жалеть, стали сами закрываться.

Юрий почти уснул, когда от двери резко так сквозняком потянуло, и винный запах насыщенней стал. Видимо сквозняком её приоткрыло. Вот, нужно будет завтра попенять дворне, должен же тут найтись человек, который отвечает за нормальное закрывание дверей. Как-то там чтобы дверь сама не открывалась верхняя петля должна быть чуть ближе к косяку… Или наоборот. Что-то такое объяснял ему бригадир плотников, восстанавливающий купеческий терем в который его музей переехал. Петюня? Каламбур почти. Петли навешивал Петюня…

Боровой приоткрыл глаз. Не так чтобы любопытно, но интересно же в каком градусе опьянения пришёл Пересветов с фряжского вина.

Вошедший в опочивальню высокий широкоплечий мужик был совсем не Иван Семёнович. Выше, не сильно высокого литвина, на голову почти. Бугай настоящий. Здоровяк входил в дверь, неправильно повешенную, боком, в одной руке, в левой, у него была свеча с дрожащим, от сквозняка и движений человека, пламенем, а второй руки не было видно, он её корпусом прикрывал.

Опять Ляпунов караул что ли решил в его спальне учинить. Весь воздух в небольшом помещении они вчетвером выдышат, и опять утром у него голова болеть будет, недовольно отметил Артемий Васильевич. И тут произошло странное. Мужчина поставил свечу на лавку рядом со спящим братом Михаилом, и тут стало видно, что в правой руке у посетившего их здоровяка дубинка деревянная, на биту из будущего похожая. Этот амбал примерился, схватил за грудки монаха и рывком усадил его на лавке, и тут же замахнулся дубинкой, чтобы огреть брата Михаила по головушке седой.

— А-а-а! — заорал Юрий Васильевич. Ну, наверное, заорал, себя-то не услышишь, — Караул! Помогите! — может какие звуки и не очень чётко вышли, всегда проглатывал пока части слов мальчишка, когда волноваться начинал или торопился, Иван — брат, за голову тогда хватался и метался по горнице. Но, чего-то ведь закричал и там внизу могли услышать.

Бум. Дубинка пусть с запозданием секундным, но встретилась с головой монаха. Эх, кто теперь будет приглашать на Русь книгопечатников. Тьфу! Сплюнул, мысленно, Боровой, какая гадость в такой ситуации в голову лезет. Юрий снова набрал полную грудь воздуха и заверещал, одновременно пытаясь вылезти из кровати, но заботливо подоткнутое братом Михаилом одеяло не давало. А бугай, отбросив дубину, и отпустив назад на лавку монаха, уже стал разворачиваться к Юрию.

— А-а-а! — не надеясь на слова снова заверещал князь Углицкий, и тут свет в опочивальне померк. Здоровяк, развернувшись, зацепил полой кафтана свечу на лавке, и она упала на пол и погасла.