Гасконец. Том 1. Фландрия

Глава 11

Обучение проходило куда сложнее, чем я думал. Хуже того, когда кудрявый — именно он вызвался помочь мне с грамотой — принёс бумагу и перья с чернилами, я попытался написать что-то по-русски. В ту же секунду, моя голова буквально взорвалась от мучительной боли. Не знаю, с чем это связано. У меня есть теория, что в мозги сразу же начали образовываться новые нейронные связи, которых у настоящего д’Артаньяна не было. Прав я или нет — чёрт его знает. В любом случае, попыток я больше не предпринимал. Из хороших новостей — перо в руках я держал относительно умело и мог наскрести какие-то закорючки и символы. Символами — и цифрами, которые я понимал — и пришлось пользоваться первое время. Мне нужно было всё рассчитать. Часть полученных за О’Нила денег я собирался вложить в разведку. Как русский человек, я ставил в первую очередь на разведку агентурную. Одного пистоля вполне хватило бы для начала. Пьер как раз проигрался в пух и прах, так что я ссудил ему целый ливр, попросив разменять пистоль. У тощего хватило только на половину пистоля, и он остался должен. Получив гору су (по двадцать в каждом ливре, то есть целых пятьдесят), я отложил их в отдельный кошелек. А на листе нарисовал человечка, с цифрой пятьдесят рядом (и ещё пятьдесят в скобках).

Конечно, было бы здорово заняться и технической, насколько позволяло время. Если исходить из книги Дюма, какая никакая почта уже существовала — это подтвердил и Кудрявый. Ходила она, правда, между несколькими крупными городами Франции, но и это звучало отлично. Правда, расходы на почту я решил отложить. По крайней мере, пока сам не окажусь в Париже. На листке бумаги появился конвертик (нарисовал как мог) и цифра 200 напротив него. Я планировал вложить в это дело не меньше пистоля.

Я узнал у кудрявого цену на землю, по всему выходило, что строиться лучше было в родной Гаскони. Почва каменистая, вокруг горы, почти ничего нормально не растёт. Правда, как я потом узнал у Планше, не росло вообще ничего в последние годы, но это мелочи. Мне были нужны гасконские земли и взять их в аренду было совсем не сложно. Я нарисовал домик и две тысячи. Десяти пистолей было достаточно на первый месяц, но много ли я успею за этот месяц?

Затем, к «списку» прибавились рисунки мишеней, палок — они символизировали ружья — и ещё одних человечков. На этот раз в шляпах. Муштра, снаряжение и жалование. Увы, «громадных» денег, полученных мною за О’Нила, могло хватить месяца на три. За это время, я мог бы запустить свою идею, но никак не поддерживать её. А по моим прикидкам, к окупаемости мы должны были прийти к концу первого полугодия, если не позже.

Проблемой была та самая «отложенная выгода», о которую обречён спотыкаться каждый второй даже в моём времени. В семнадцатом же веке, где моя жизнь может оборваться буквально в любую минуту, строить планы на полгода и год вперёд, казалось чем-то безумным. В конце концов, нужно было просто остаться в живых при осаде Бапома, но с другой стороны… сама осада могла принести мне значительный «стартовый капитал», и я сейчас имел в виду совсем не серебро. Хотя и его со счетов сбрасывать не стоило.

За утро мне удалось хоть немного, но освежить свои знания о Нидерландах, и я понял, что найти здесь ценных специалистов будет очень кстати. Другое дело, приживутся ли эти специалисты во Франции. Но точно нужно было узнать, строят ли уже фламандцы свои знаменитые ветряные пилорамы, и если да, нанять хотя бы парочку толковых инженеров. И почему нельзя было захватить с собой в семнадцатый век учебник по истории?

Так или иначе, но мне нужно было всё время искать способы совместить выстраивание фундамента для своего будущего прогрессорства. И банальное желание не ловить лицом вражеские пули.

Ко второй половине дня вернулся Планше. Он был уже слегка пьяненький, остаток вверенной ему суммы вернул. Я не то, чтобы не ужинал — даже не обедал, разве что доел остатки сыра из седельной сумки. Так что мы вдвоём направились в дом одного из местных крестьян, стоящий за пределами армейского лагеря. Встретили нас там с улыбкой — Планше уже успел купить у хозяина пару кур.

— Чем можем помочь, месье-сеньоры? — поинтересовался у нас огромный мужчина, размером с де Порто. Может даже чуть пошире в талии. На его красном лице играла заискивающая улыбка, а грязные сальные волосы он всё время пытался пригладить широкой, покрытой оспинами, лапищей.

«Не суди по обложке» — сказал я сам себе и ответил:

— Ужин, уважаемый сеньор. Молоко, если есть, и что-то мясное, — я оглядел хозяйство. Курятник точно не пустовал, во дворе мирно посапывала пара свиней. Даже корова была. Планше смотрел на всё это богатство с завистью, которая не могла укрыться ни от меня, ни от хозяина.

— Чушку резать не стану, — сказал толстяк, провожая нас в дом. — Она мне как родная.

— Нет, что вы, — ответил я. — Хватит и пары цыплят.

Когда мы вошли, дети и хозяйка сразу же растворились в сумерках. Сейчас я был бы осторожнее, но в те первые дни мне и в голову не пришло, что они могут отправиться докладывать о нас испанцам. Я был убежден, что весь регион считает французскую армию героями-освободителями. Хозяин усадил нас за стол, налил молока — Планше попросил вина, и у меня не было сил его разубеждать — и вынес два блюда. На одном была запеченная и уже остывшая курица. На другом нагромождение нарезанных и запечённых овощей. Мы поблагодарили толстяка и он вышел, оставив нас одних.

— Он будет подслушивать? — спросил я.

Планше выглянул в окно.

— Он во дворе, о чем-то болтает с женой, — слуга вздохнул. — Но давайте быстро поедим и уйдем?

— Не доверяешь толстячку?

— Ну он хорошо устроился при испанцах, — пожал плечами слуга. Я кивнул.

— Верно. Голова ты Планше, — я отломал от курицы ножку. — Значит без разговоров.

Мы принялись за еду и прикончили её за несколько минут.

Ничего не предвещало беды. Но стоило нам встать из-за стола, как дверь распахнулась.

— Да б… — начал было я, но вспомнил, что в прошлой жизни всё-таки был интеллигентным и образованным человеком. — Боже ты мой!

В дом ввалилось четверо, и у каждого в руках было оружие. Они не разговаривали, одеты были как крестьяне, но выправка чувствовалась. Шпаги у троих, какая-то гигантская стальная дура у четвёртого.

— Имперский, — со знанием дела протянул Планше, шмыгая под стол.

Я выхватил шпагу.

— Месье, — вздохнул я. — Чем обязан?

— Сдавайся, мразь! — выкрикнул тот, что держал имперскую дуру. — И, возможно, останешься жив.

— Если честно, не очень хочется.

— Окно! — раздался крик из-под стола и я бросился в сторону.

Зазвенела тетива и арбалетный болт пролетел рядом с моим ухом. Я обрадовался, потому что очень хотел себе эту штуку, ещё после стычки с бандитами в Лилле. Но времени на размышления не было, и я пнул ногой ближайшую табуретку, так, что она полетела в самого разговорчивого. Я бросился следом за табуреткой, и пока парень с дрыном пытался подняться на ноги, воткнул шпагу в грудь ближайшему солдату. Тот захрипел, забулькал и повалился назад, увлекая меня за собой. Шпага застряла в рёбрах, я дёрнул на себя, но поздно — приятель убитого уже был рядом. Лезвие скользнуло по моей форме, боль обожгла плечо. Очень скоро рукав покраснел от выступившей крови. Мне удалось вырвать шпагу из мёртвого тела за мгновение до того, как испанец нанёс второй удар. Я отбил его в сторону, но слишком резко, отчего открылся для выпада другого испанца. Говорливый по прежнему возился с табуреткой. Шпага едва коснулась моего подбородка — эти ребята были куда опаснее, чем конный разъезд, который мы положили с Сирано.

— Очень хорошо! — воскликнул я, подбадривая сам себя. На самом деле, левая рука уже практически отнялась. У меня не было времени на контратаку — двое теснили меня, нанося один удар за другом и я едва успевал отбрасывать от себя их шпаги.

Они теснили меня к окну, что было очень плохой новостью. Но хорошая новость заключалась в том, что двое потеряли из виду своего главного — а тот уже испытал на себя коварство и жестокость угнетённого крестьянства. Планше дёрнул его за ноги, свалил и в ту же секунду забрался на спину. Всего один удар простым крестьянским ножом — и имперский дрын сменил своего владельца. Говорливый успел перед смертью что-то прохрипеть, но так тихо, что ни один из его товарищей даже не обернулся. И я распорол ему живот скользящим боковым ударом.

— Ту мадре эс пута! — крикнул последний выживший. — Чупа полас!

— Ты б сдавался, а? — предложил я, но испанец не послушался.

Мне удалось встать спиной к стене так, чтобы хитрый толстяк с арбалетом не мог меня достать.

— Планше, не мог бы ты заняться хозяином?

Крестьянин усмехнулся и уселся на пол, как и я, выбрав себе слепую зону. Он снял с тела убитого им испанца пистолет и принялся его деловито заряжать.

Последний выживший атаковал меня с яростью, которой позавидовала бы и тысяча чертей! Простите, не удержался.

Я отразил очередной выпад, затем ещё один и ещё. Поток ударов просто не ослабевал, но затем раздался выстрел и испанец упал. В голове зазвенело — когда я стрелял сам, то тело д’Артаньяно само открывало рот в нужный момент. Сейчас же, выстрел был неожиданным, к тому же в помещении. Я потряс головой. Планше прокричал что-то неразборчивое, улыбнулся и снова взялся за пистолет. Он повернулся лицом к двери, ожидая, что хозяин решит сам проверить, как идут дела. Я же снял шляпу и высунул её в окно. Арбалетный болт пробил её насквозь.

Через мгновение, я уже выпрыгивал из окна. Толстяк не успел перезарядить оружие и не успел убежать. Я выбил оружие из его трусящихся рук и сказал:

— Где ещё прячутся испанцы?

— Лучше убей меня, свинья! — зарычал он, похрюкивая от страха.

— Ты себя видел? — усмехнулся я. — Кто ещё из нас свинья. Говори скорее, и тогда я не стану убивать безоружного.

Хозяин дома только хмыкнул. Он был бледным как смерть, но держался. А потом я заметил, что вся его семья — жена, и пара сыновей, возраста может быть того парнишки, что остался в Лилле — приближались к нам. У жены в руках был мясницкий нож, а сыновья держали вилы.

— Нет, вы серьёзно⁈ — спросил я. — Дамочка, ну хоть вы-то не заставляйте грех на душу брать!

Они молчали, сужая кольцо. Проблема была не в том, чтобы выжить. Я прекрасно уже осознавал возможности тела, в которое попал. Настоящий д’Артаньян пошинковал бы это семейство в капусту и был бы прав. Ведь они оказывали помощь врагу, они сами были врагам.

— Я даю вам слово, что оставлю вас в живых. И не доложу о том, что вы устроили, — выложил я последнюю карту. Семейство остановилось в нерешительности. Все трое вопрошающе смотрели на дрожащего толстяка.

— Папа? — спросил один из парней. Это слово резануло не хуже, чем испанская шпага.

— Плевать, — синими губами ответил толстяк. — Пусть меня режет, не дайте ему живому уйти.

Жена поджала губы и сделала несколько уверенных шагов вперёд. Дети последовали за ней, но уже не так резво.

— Сиротами сыновей оставите, — всё пытался я найти хоть какой-то выход, чтоб не убивать гражданских.

Но женщина в этот момент все-таки бросилась вперёд. Слава Богу, она сильно оторвалась от пацанов и я смог себе позволить без особых ухищрений просто шагнуть в сторону с линии атаки и нормально зарядить ей открытой ладонью в нос. Женщина повалилась в грязь, держась за окровавленное лицо, а я отпрыгнул в сторону, отбивая вилы.

— Да харе уже! Вам что так помереть неймётся, вы ж не солдаты⁉

— Лучше умереть в бою, чем с голоду, — заявил толстяк, пытаясь поднять на ноги ошеломленную жену. Арбалет он бросил на землю, за что я ему был чертовски благодарен.

Тем временем ко мне уже подступали оба его сыночка с вилами наперевес. Тому, что оказался ближе, я сходу перерубил хилое древко его убогого сельскохозяйственного орудия. Однако в руках у паренька все еще оставалась неприятно заточенная палка.

Второй сынок в этот миг попытался меня достать, но умудрился запутаться в собственных ногах и растянулся во влажной, вспаханной свинками, почве. Я приставил шпагу к его шее:

— Успокойтесь, тысяча чертей!

Как я и надеялся, совсем уж реальная перспектива потерять сына заставила задуматься даже толстяка. Он тяжело вздохнул, отошёл назад. Отдал команду своим близким — его жена бросила нож, а сын палку. Все молчали.

Из окна высунулся Планше.

— Мы пойдем, ладно? Спасибо за гостеприимство, — улыбнулся он. В руках слуги была варёная луковица, чёрт его знает, где он её нашел. Скорее всего, скрёб по сусекам, пока я сражался с хозяевами дома. С него станется.

Толстяк в грубой форме предложил ему оральные ласки, но Планше не согласился.

— Как много испанцев ещё прячется по сараям, месье? — спросил я, поднимая с земли арбалет. — Вы не подадите мне колчан?

Толстяк молча бросил себе под ноги колчан.

— Идите в хлев! — приказал я побежденным противникам. Хозяин повиновался. Жена и сыновья последовали за ним. Планше вылез из окна и пошёл за ними.

— Вы нас сожжёте? — безо всяких эмоций спросила жена.

— С ума совсем посходили… — покачал я головой.

Больше мы не разговаривали. Планше запер семейство в хлеву, придвинул к воротам корыто, будто не доверяя старому засову.

— Если бы вы надавили, — сказал он, когда мы уже покидали двор. — Они бы рассказали.

— Я ещё не готов пытать крестьян, Планше, — честно признался я. — Неправильно это.

Слуга лишь пожал плечами в ответ.

Мы вошли в дом, сняли с мёртвых испанцев оружие. Шпаги нам были без надобности, но не хотелось оставлять их врагу. Пистолетов больше не было, что меня несколько огорчило.

— Планше, — не удержался я. — Что там насчёт голода?

— Всё забыли?

— Просто отвечай, — ни нормальной формы, ни тем более знаков отличия у испанцев не было. Походили они скорее на партизанский отряд. Планше хотел передать мне пистолет и пули, но я жестом его остановил. — У меня всего две руки, пусть лучше у тебя будет.

— Благодарю, месье, — слуга ещё раз оглядел дом, но не нашёл ничего полезного. Мы покинули гостеприимных хозяев, но по дороге к лагерю, я спросил ещё раз.

— Голод, Планше.

— А что голод? Случается.

— Часто? — хотя, я уже догадывался, что ответил слуга.

— У вас бабка от него померла, у меня первая жена и все братья, — пожал плечами Планше. — Жизнь такая.

— Почему?

Слуга остановился. Солнце уже садилось, и в алых лучах я, кажется, наконец-то смог разглядеть его возраст. Морщин было мало, но глаза Планше вдруг стали впалыми и печальными. Кожа скорее серая, чем загорелая. Крепкий, не ниже меня, но зубы и ногти если не почернели, то близки к этому. Он смотрел на меня долго, а потом сказал:

— Я бы тоже так хотел. Забыть всё.

— Планше, пожалуйста. Я только избавился от де Бержерака, мне не нужен ещё один поэтический талант.

— Что вы хотите услышать, месье?

— Почему толстяк считает, что раз придут французы, то придёт и голод.

— Потому что мы платим десятину церкви, — пожал плечами слуга. — А потом ещё вам. И Королю. И за аренду земли тоже. И работать должны на вас, по месяцу в год, бесплатно. И когда в город выезжаем. И если из Гаскони выезжаем. А земля сто лет как мёртвая.

Планше сказал всё это холодно, без злости или обиды.

— Жизнь, месье, — продолжил он. — Прямо как сказал тот испанец. Чупа полас.

— Сколько тебе лет?

Снова пауза. Закатный луч скользнул по лицу Планше, засверкали в сумерках выцветшие глаза.

— Я вас нянчил, месье.

Он был крепким, сильным и сохранил какую-то бешеную прыть. Мне вдруг вспомнились, как рассказывали про африканские племена на каком-то научпоповском канале на Рутубе. Мол, если приедешь туда, увидишь только молодых, крепких и красивых.

— У тебя большая семья?

— Вторая жена, две дочки и сын, — ответил слуга.

— А братья, сёстры?

Он сухо рассмеялся и махнул рукой. И так было понятно. Всё как в том ролике с Рутуба. Молодые, крепкие, подтянутые — потому что остальные умерли. Я положил руку на плечо Планше.

— Мы всё исправим, — твёрдо сказал я.

— Вы теперь ещё и мёртвых собрались воскрешать? — не понял меня слуга. Я улыбнулся. Качнул головой.

— Просто верь мне.

Планше кивнул, не задавая лишних вопросов. Мы вернулись в лагерь, и я сразу же отправил слугу спать. В конце концов, раз уж ценные сведения, добытые у мушкетёров, дотерпели до заката, они и до утра дотерпят.

Сам же я зажёг в своей палатке свечи и вернулся к своим нарисованным человечкам, домикам и рядам цифр.

Конечно же, не в моих силах было отменить налоги даже в родной Гаскони. И уж точно, я не мог воскрешать мёртвых. Но раз уж меня угораздило сюда попасть, надо хотя бы попытаться изменить этот мир к лучшему.