Железный лев. Том 2. Юношество

Часть 3 Глава 2

1847, январь, 7. Санкт-Петербург

Лев Николаевич прогуливался по набережной Мойки.

Слежка за ним не прекращалась. Как после награждения началась, так и продолжалась. Приходилось немало постараться, чтобы сбрасывать этих хвосты перед по-настоящему важными делами. Заодно наводить на нужные и, в общем-то, тупиковые версии.

Корабли.

Уезжать из России на кораблях в условиях клинча с представителями Великобритании — последнее дело. Слишком запредельно высокие риски. Нет. Он не собирался так рисковать.

Остановился.

Захотелось закурить.

А тут, в этой жизни, он старательно избегал этой вредной привычки. Там, после того как перешел к более обстоятельной работе — обзавелся. И стал большим ценителем кубинских сигар. Здесь же… возможности имелись ничуть не хуже. Но граф держал себя в руках. Ибо медицина там и тут — две большие разницы.

Подъехал и остановился неподалеку неприметный возок — черная карета на полозьях. Таких хватало. Сажа все ж таки очень дешевый краситель.

Лев положил рук в карман и нащупал рукоятку револьвера.

Он еще в октябре получил партию из десяти «стволов» от Игната. Вот парочку себе и переделал во что-то вроде «бульдога» с коротким стволом. Калибр бы ему еще побольше — совсем хорошо вышло. А так… ну тоже ничего. Главное, что стало можно в кармане просторной одежды носить.

Так-то на поясе у него висела сабля с «клюквой».

Орден Святой Анны IV степени давал очень приятную привилегию ношения клинка всегда. Это же награда, причем боевая. Вот он и носил.

Обычные револьверы открыто не по-таскаешь. Не принято это. Поэтому Лев и затеял всю эту историю с «коротышами». Один у него висел под мышкой в «оперативной кобуре». Второй лежал в кармане. Еще на ногах у щиколоток располагались «дерринджеры». Так что он представлял собой натурально ходящий арсенал по этим годам, даже не считая пять ножей, куботан в качестве брелка на связке ключей, кастет и нунчаки, которые пришлось расположить не в левом, а в правом рукаве.

Со стороны, кстати, это действо графа не должно было вызвать вопросов или подозрений. Он пару раз подышал на руки и убрал их в карманы. Зима же.

Дверца возка открылась.

И на снег вышел Леонтий Васильевич Дубельт собственной персоной.

Оправил одежду и, найдя графа взглядом, улыбнулся ему.

Толстой же, приметив управляющего Третьего отделения, быстро и словно невзначай огляделся. Будто бы проверяя — не едет ли кто со спины. После чего, не вынимая рук из карманов, пошел к нему навстречу.

— Давненько не виделись, Лев Николаевич. Надеюсь, вы на радостях в меня стрелять не будете? — кивнул Дубельт на карман дорого сшитой офицерской шинели.

— Прошу прощения, — криво улыбнулся граф. — Постоянная слежка делает меня несколько нервным. Постоянно ожидаю ареста или убийства.

— Ну, о чем вы говорите⁈ Какой арест? Какое убийство? Вы, мой друг, очень нужны и важны как стране, так и императору. Даже и думать о таком не смейте! Эта ржа вас просто сожрет изнутри и с ума сведет.

Граф промолчал.

— Не верите мне?

Помолчали снова. Оба. И эта пауза затягивалась.

— Я должен что-то ответить? — наконец, спросил Толстой.

— Зря вы так. Разве я хоть раз дал повод усомниться в моем расположении к вам?

— Нет. Но вы верно служите нашему Государю, которому я, видно, совсем не по душе.

— Хм. Лев Николаевич, я привез вам две новости, которые переменят ваше мнение на этот счет.

— Вы? Мне? Лично?

— Да. Потому что больше вы никому бы не поверили. Может, все-таки уберете руку с пистолета? Это, скажу я вам, тревожно.

— С револьвера, — поправил его граф, но обе руки, впрочем, вынул из карманов. Вокруг действительно не было видно группы захвата. Умом он понимал — в этих реалиях ее, скорее всего, и быть не могло. Но все равно — перестраховывался.

— Первая новость связана с тем самым коварным турком.

— Он умер?

— Он просил вам передать этот. — произнес управляющий третьим отделением, доставая из-за пазухи какую-то бумагу.

— Что это? — поинтересовался граф, не подходя.

— Поручение в банк Штиглица о выдаче вам находящегося у них на ответственном хранении оговоренной вами суммы.

Лев Николаевич прищурился и вновь огляделся, ожидая подвоха.

Подошел.

Взял этот документ.

Внимательно прочитал.

— И как это возможно?

— Помните нашего старого знакомого Джон Блумфилд? Посла Великобритании в России. Вы именно с ним беседовали на приеме.

— Помню. — произнес как можно ровнее Лев, хотя уже второй месяц, как организовал круглосуточную слежку за посольством: за зданием и всеми его ключевыми сотрудниками, включая Джона. Анализируя их контакты, активность и графики движения, проводя подготовку к захвату и дознанию.

— Он попытался сбежать из столицы уже на следующий день. — улыбнулся Дубельт, также сохраняя спокойствие. — Однако я передал ему НАСТОЯТЕЛЬНУЮ просьбу Его Императорского Величества не спешить с отъездом.

— И он послушался?

— Мы прямо ему сказали, что в порту очень неспокойно, а в пригородах столицы видели разбойников. И что мы не сможем гарантировать безопасность сотрудникам посольства, если они попытаются покинуть столицу.

— Прозрачный намек. — оскалился граф.

— При этом поданный без всякой угрозы. — улыбнулся Дубельт. — Я просто вручил ему выписку из отчета полиции, показав в ней количество преступлений за пять лет, но не указывая даты. Выглядело довольно устрашающе. И пояснил, что после конфликта в тронном зале мы не готовы брать на себя ответственность за гибель посла.

— А зачем так? Почему?

— Уже много лет сэр Стрэтфорд заправляет английской политикой в Османской империи. Именно он сорвал подписание союза между нами и турками[1]. Да и активность горцев частенько к нему ведет. Так вот — писем сэра Стрэтфорда у нас накопилось порядочно, и найденное вами письмо написал явно не он. Однако Шамиль, как и вы, убежден в том, что его прислал именно он.

— Значит, этот англичанин оказался прав?

— Нет, — улыбнулся Дубельт. — Почерк письма мне показался знакомым. Но для того, чтобы вспомнить его, мне потребовалось время. Оказалось, что оно написано рукой Джона Блумфилда. Лично.

— А он тут при чем?

— А вот так. Мы поговорили с Шамилей и выяснили, что ему приходили письма, писанные и такой рукой, и Стрэтфордом. И подписывались они одинаково. И часто имели пересечения смыслов. То есть, Блумфилд и Стрэтфорд курировали работу Шамиля, находясь в тесной связи между собой. Есть большие подозрения, что наш милый Джон слал советы и поручения Шамилю, ориентируясь на добытые здесь сведения.

— Хм… А как получилось, что Джон согласился выплатить мне деньги? Откуда они у него, кстати?

— Это посольские. Я передал ему слово Государя о том, чтобы он выполнил ваше условие в течение суток, после чего покинул бы Россию навсегда под каким-нибудь благовидным предлогом. А потом бы никогда более даже косо не смотрел в ее сторону. В противном случае он распорядится предать огласке это письмо с пояснениями.

— А разве я на приеме не сделал это?

— Вы⁈ — улыбнулся Дубельт. — Ну что вы! Нет, конечно. Прежде всего далеко не все в зале вообще слышали ваш разговор. Он же здоровый. Во-вторых, Джон использовал все свое влияние, чтобы замять вопрос. Дескать, проказы турок.

— И теперь он уехал?

— Утром на перекладных отправиться в Кёнигсберг, а оттуда домой.

— Может быть, все же стоит пустить слух?

— Это ускорит войну, а мы к ней пока не готовы. Да и втянулись по вашей вине в эту историю с Мексикой.

— Вы сказали, что привезли мне две новости. Какова вторая.

— Государь желает пригласить вас на обед. И поговорить. Снова вижу сомнения на вашем лице. Как вы видите, он очень серьезно отнесся к тому, что за вашу голову объявили награду, и не отступал, пока не добился разрешения этого недоразумения. Неужели вы все еще не верите в него?

— Все прошло тихо и за моей спиной. Мне непросто принять это, хотя, признаться, удивлен я приятно и чрезвычайно. Что до беседы. Я так понимаю, что ему хочется поговорить про Калифорнию?

— Не только и не столько. Он просто хочет с вами поговорить. О всяком. Он время от времени приглашает к себе разных выдающихся деятелей нашей державы. Ему интересно, что вы за человек.

— И когда же?

— Да прямо сейчас, — улыбнулся Дубельт. — Пока вы не сбежали из России. Вы ведь это собираетесь сделать?

— Я? — наигранно удивился Толстой.

— Ну не я же. — еще шире улыбнулся Дубельт. — Лев Николаевич, мы уже всю голову сломали. Скажите, куда вы собирались отправиться? Ну, после всей этой кровавой вендетты. Неужели в Парагвай?

— Возможно. — улыбнулся граф. — Очень даже возможно. Но мне последнее время больше нравилась идея Гавайев.

— А где это?

— Архипелаг в Тихом океане прямо посередине между Старым и Новым Светом. К северу от экватора.

— И что там вам привлекло?

— Если бы мне удалось утвердить там власть России, хотя в виде протектората, то мы бы получили лучшую военно-морскую базу в регионе. Где не только можно было держать флот для доминирования в Тихом океане, но и снабжать наши владения на Камчатке, на Аляске едой и по Охотскому морю. Своей. Дешевой. Заодно организовав мощный центр по добыче ресурсов моря: рыбы, китов, жемчуга и прочего. Ну и девушки там красивые, туземные, то есть, не отягощенные излишней христианской моралью.

— Мда… — покачал головой Леонтий Васильевич, но с доброй улыбкой. — Что-то подобное я и ожидал. Ладно, поедемте уже. Признаться, я уже немало замерз.

— Я могу отказаться?

— Если желаете, чтобы Государь подумал, будто бы вы действительно собирались сбежать — отказывайтесь. Будем честны — остановить вас едва ли у меня получится, даже если бы я захотел.

— Хм… — фыркнул Толстой, подходя ближе и садясь в возок…

Сначала они отправились в банкирский дом «Штиглиц и К°», который располагался на самом краю Английской набережной. Оформили все честь по чести. Сумма-то приличная. Сто пятьдесят тысяч рублей золотом.

Присутствие же Дубельта избавило от многих формальностей и вопросов.

Деньги Лев Николаевич принял и тут же сдал на открытый ему счет. Мог бы, конечно, и забрать. Но в золоте это около двух центнеров. Да и банкнотами в «четвертаках» аж шестьдесят пачек по сто купюр. Не говоря уже о том, что болтаться по городу с ТАКИМИ деньгами попросту опасно.

Оформили все чин по чину.

Тепло попрощались с руководством банка.

И поехали в Зимний дворец, благо, что время не поджимало. Хотя Дубельт и поглядывал на часы.

Добрались.

Зашли.

Без малейших приключений. Лев был в форме драгунского штабс-ротмистра с крестами Георгия, Анны и Станислава на груди и «клюквой» на сабле. Что делало его бравым боевым офицером. К тому же перстень кабинетный на пальце, обязательный к ношению. Золотой, с бриллиантами. Такой не каждому давали. И трость тоже под стать. Надежным. Своим. Иначе бы так наградами не осыпали. Да еще рядом с Дубельтом, которого во дворце… да и вообще в столице знала каждая собака…

— И как это понимать? — тихим, но твердым голосом поинтересовался Леонтий Васильевич у секретаря.

— Государь никого не принимает. Ему нездоровится.

— Позовите лейб-медика.

— Сей момент. — ответил он и ненадолго скрылся за дверью.

Он вышел.

Встревоженный и раздраженный. Снял марлевую повязку и произнес:

— Леонтий Васильевич, это не самое удобное время для разговора.

— Почему меня не пускают к Государю?

— Он занедужил.

— Вчера вечером он был еще вполне здоров.

— Отравили⁈ — порывисто рявкнул Лев, положив руку на саблю.

— Молодой человек… — излишне резко и холодно процедил Яков Васильевич Виллие, — не лезьте не в свое дело и не говорите пустого. Хотите дурные слухи пустить?

— Как-то он внезапно занедужил, — нахмурился Дубельт. — Отойдите.

— Государю нужен покой!

Лев же просто двинулся вперед. Как танк. Просто оттеснил лейб-медика плечом. Дубель устремился за ним.

И вот когда до двери оставалось пара шагом, оттуда донесся приступ кашля. Сильного. А потом недовольное ворчание Николая Павловича, который выказывал неудовольствие в грубой, матерной форме. Причем по голосу чувствовалось, что нос у него забит.

Они оба замерли.

Переглянулись.

После чего принесли свои извинения Якову Васильевичу и удалились.

— Зря только поругались… — буркнул Лев Николаевич.

— Я был в своем праве, а вы со мной. Значит, придется подождать, пока Государь поправится. Как это все не вовремя.

— Се ля ви. — пожал плечами граф. — Человек смертен, хуже того — внезапно смертен. На болезни это тоже распространяется…

[1] Такой проект прорабатывался в 1830–1831 годах по итогам русско-турецкой войны 1828–1829 годов. С целью устранения противоречий и укрепления взаимных интересов.