Железный лев. Том 2. Юношество

Часть 1 Глава 5

1845, май, 3. Казань

— На морском песочке я Марусю встретил, — бурчал себе под нос песенку Попандопуло Лев Николаевич, въезжая в кремль.

Новость о прибытии в Казань цесаревича разлетелась по городу словно ударная волна. Казалось, не прошло и пятнадцати минут, как каждый обыватель об этом узнал. А буквально через несколько часов пришел в особняк Юшковых, точнее, уже Толстого, и вызов к губернатору.

Срочный.

Два плюс два молодой граф складывать умел неплохо.

Да и после того, что Лев Николаевич сделал, было бы странно не пригласить его для личного знакомства. Это с одной стороны, а с другой — цель визита наследника империи в провинциальный городок выглядела совершенно неясной.

Что он тут забыл?

С презервативами, то есть, кондомами, ситуация пока не развернулась. Тем более что Анне Евграфовне он более ничего не отправлял, ставя свою нечистоплотную подельницу под удар общества.

Селитра пошла, но пока еще не вышла на нормальный уровень. Да, потенциально много и вкусно, но едва ли это все имело сейчас интерес для таких крупных фигур, как цесаревич.

Что еще?

Про рубины тот практически наверняка не знал.

Про револьверы — тоже. Строго говоря, Лев Николаевич на свой страх и риск занимался опытами с револьверами, пока шло оформлением разрешения на оружейное ремесло. Да, губернатор все знал, как и начальник полиции Казани тоже. Через что только и удавалось избегать ухода доносов наверх. А народ писал, все ж таки дело серьезное[1] и очень приятное: донос многим души греет и улучшает пищеварение. Как там пелось в песне? У дятла не болит башка, в порядке печень и кишка…

А все остальное… оно совсем мелочи и не имело никакого политического или тем более геополитического значения. Так что цель визита Александра Николаевича находилась за пределами понимания молодого графа. Не из-за чайной же он приехал в самом деле?

Вот Лев Николаевич и напевал себе эту песенку, стараясь как-то успокоиться.

Было нервно.

Опыт прошлой жизни показал — начальство не всегда адекватно, даже если оно толковое. А тут, насколько молодой граф знал, имелась и личная заинтересованность: Александр Николаевич был близок со своей сестрой, которую из-за Льва под домашний арест сажали. Так что радости от потенциальной встречи не испытывал ни малейшей…

Коляска остановилась у особняка губернатора.

Лев Николаевич вышел из нее и, с трудом удерживая маску равнодушия, отметил приличное количество военных. Причем не местных, а столичных. У цесаревича-то свита все ж немаленькая имелась. Включая силовое крыло. Не сказать, что прям толковое, но их много. А ему нельзя даже нормальное оружие открыто носить.

Вон — трость свою с клинком оставил дома.

Знал — не пустят.

Поэтому взял самую обычную, выбрав покрепче с бронзовым утяжелителем в рукоятке. Да и пистолетов малых прихватил максимум, рассовав их вместе с ножами по всем доступным местам. Не перегибая, разумеется. Стараясь сделать так, чтобы со стороны наличие этого арсенала было не наблюдаемо. Для местных…

Вошел он, значит.

Доложился.

И остался стоять, ожидая вызова. Заодно поглядывая на окна и прикидывая перспективы. Так-то он для себя давно решил. Если пойдет что-то не так — уйдет в подполье и устроит им тут всем «Кузькину мать». А то расслабились элиты, расслабились. Давно их никто не щипал за вымя кусачками.

Долго, конечно, не пробегает.

Но он рассчитывал, как в фильме «Законопослушный гражданин» вправить этим самым элитам мозги своим рок-н-роллом. Ну хоть немного.

Из-за этих мыслей взгляд у него был, видимо, занятный.

Вон как столичные офицеры на него поглядывали и хмурились. Ну а что? Высокий, крепкий… сильно крепче любого из них. Все ж столько лет «качалки» не прошли даром на фоне отличного питания. Держится уверенно, смотрим волком. Да и вообще — от него просто пахло проблемами.

А казачий есаул, сидящий чуть в сторонке на подоконнике, так и вообще ухмылялся. Причем не на молодого графа поглядывая, а на дежурного и находящихся при нем людей. Видимо, о чем-то догадывается или чувствовал. Вон — руку-то с эфеса сабли не убирал.

Сабли.

Шашки им уже ввели, но он держался за старое оружие[2]…

— Лев Николаевич, вас ожидают, — произнес чопорный слуга, выйдя из дверей приемной губернатора. Не местный, кстати. Натолкнулся на волчий взгляд… и выдержал его с удивительным равнодушием. Остальные же выдохнули, ощутив, как обстановка сразу разрядилась.

Граф подошел к двери.

Поравнялся с дежурным офицером и молча вошел внутрь.

А внутри никого.

Вообще никого, кроме губернатора и цесаревича. Отчего Толстой даже как-то растерялся.

— Вот, Ваше императорское высочество, тот самый молодой человек, о котором мы разговаривали. Лев Николаевич, подойдите ближе.

— Действительно, он выглядит старше своих лет.

— Как вы думаете, насколько хорошо он вооружен? — оскалился Сергей Павлович.

— Он вооружен? Хм. Ну, быть может, трость.

— И все?

— Пожалуй.

— Лев Николаевич, будьте так любезны, положите на этот стол все оружие, которое сейчас с вами.

— Сергей Павлович! — с обиженными интонациями воскликнул Толстой.

— Мой друг, мы с вами давно знаем друг друга, вы полагаете, я не приметил вашу страсть к вооружению? Будьте любезны. Очень ваш прошу. Специально для Александра Николаевича. Уверяю вас — никто не собирается ни задерживать, ни причинять вам какого-либо вреда. Клянусь честью!

Лев пару секунд помедлил, но отказать не смог. Наносить оскорбление недоверием тому, от которого зависел весь его бизнес в Казани, он не решился.

Цесаревич, кстати, аж удивился, услышав слова Шипова. Однако уточнять ничего не стал, деликатно промолчав. А уж когда на стол перед ним стали ложиться пистолет за пистолетом, нож за ножом… и даже нунчаки с двумя куботанами и кастетом. Ну и трость, как же без нее?

— Это все? — с лукавой улыбкой поинтересовался генерал, когда Лев остановился.

И молодой граф нехотя выложил на стол еще три ножа. Маленьких, которые находились в складках одежды. А также последний пистолетик, из маленькой кобуры с ноги.

Александр Николаевич только головой качал все это время.

— Но зачем? — спросил он, когда Лев закончил.

— Мир полон неожиданностей. Поэтому я предпочитаю сам быть неожиданностью для мира.

— Ха-ха-ха! — не выдержал Шипов.

Да и цесаревич невольно улыбнулся.

— К слову сказать, Александр Николаевич, этот молодой человек обладает очень приличными навыками рукопашного боя без оружия. Так что он сам по себе серьезное оружие.

— Да уж наслышан, — еще шире улыбнулся цесаревич. — А та дуэль на канделябрах? О ней судачат все не только в столице, но и даже в Париже, как мне шепнули.

— Мне приятно, что мы смогли их хоть в чем-то обскакать. — щелкнув каблуками, произнес Лев.

— И все же… зачем вам столько оружия с собой?

— Рискну предположить, Ваше императорское высочество, что он полагал, будто вы решите его арестовать из-за того инцидента с Ее императорским высочеством.

— И вы бы дали бой?

— Если я начну это отрицать, то буду выглядеть смешно. Если подтверждать — еще смешнее. — ответил Лев, сохраняя внешнюю невозмутимость.

— Пожалуй… — произнес Александр Николаевич, разглядывая заряженные пистолетики, остро отточенные ножи и прочие изделия. И, видимо, прикидывая последствия их применения в силу своего разумения.

Вязкая пауза завершилась, и беседа продолжалась.

Ни о чем.

Минута за минутой. Толстой оставался собран и колюч, так как не понимал, что от него хотят и оружие больше не грело его душу. Цесаревич же вместе с губернатором, пытались пробиться через эту стену льда и отчуждения. Что Льва только сильнее напрягало.

— Александр Николаевич, — наконец, он не выдержал, — я, признаться, все сильнее и сильнее теряюсь в догадках. Скажите, что такой человек, как вы, забыл в этом маленьком городке на краю цивилизованного мира? И главное — зачем вам я? Простой дворянин без кола и двора, который даже на службе не состоит.

— Однако! — ахнул цесаревич.

Такого наглого нарушения этикета он еще не встречал. Толстой же продолжил:

— Ваше императорское высочество, прошу простить мою грубость, но я не привык к столичным ритуалам и просто не знаю, как правильно себя с вами вести. Поэтому и спросил прямо. А то мы уже четверть часа беседуем ни о чем, словно какие-то купцы, ходя вдоль да около и не решаясь начать разговор о деле. Это, конечно, безумно приятно, однако едва ли наследник империи нуждается в таких беседах с провинциальными обывателями. Значит, вам что-то нужно от меня. Что?

— Грубо… очень грубо, — произнес цесаревич, усмехнувшись, а потом сменил тему. — Мне говорили, что вы увлекаетесь Вольтером. Это так?

— Не так чтобы я им увлекался. Нет. Просто отдельные его высказывания мне кажутся разумными. И уж точно менее разрушительными, чем вся эта беготня с идеалистами.

— И в чем же разумность его высказываний?

— С конца прошлого века начинает набирать темп научно-техническая революция. Вы слышали о пудлинговании и коксовании каменного угля?

— Разумеется.

— Вот с этих двух вещей она и запустилась. Еще сто лет назад Англия закупала железо и чугун у других стран, в первую голову у Швеции и России. А сейчас она уже этого всего производит чуть ли не больше и лучше остальной Европы. Используя не только для своих промышленных нужд, но и для поставок нам. Можно, конечно, капнуть еще дальше и вспомнить внедрение в той же Англии ткацких станков с машинным приводом, благодаря чему она смогла получить много дешевых тканей для торговли. Но глобально что-то изменило лишь пудлингование и коксование.

— Допустим, но какая связь этих процессов с Вольтером?

— Прямая. Он ставил во главу угла науку, здравый смысл и практическую деятельность, предлагая не мир спасать в морально-этических дебатах, а возделывать свой сад. И нам надо так же. Потому что если мы Россию не вытащим за волосы из болота, в котором она все сильнее вязнет, то случится катастрофа.

— Катастрофа? — с легкой насмешливой улыбкой переспросил цесаревич. — И какая же?

— Революция, которая в 1825 лишь чудом сорвалась. Царскую семью уже тогда собирались пустить под нож, а державу распилить на кусочки по надуманным поводам. — произнес Лев, наблюдая за резко нахмурившейся мордой лица наследника. И дав, чуть-чуть ему это все переварить, продолжил: — Да-да, Александр Николаевич, и вашего отца, и вашу мать, и вас с прочими собирались убить. Англичане отрезали голову только королю, французы, на следующем уровне — уже и королю, и королеве. У нас бы пошли дальше. Просто потому, что если правящую семью вырезать, то силы роялистов окажутся натурально обезглавлены.

— Лев Николаевич! — одернул его губернатор… попытался.

— А все для того, чтобы расчленить державу. Польшу и Финляндию, безусловно, отрежут. Тут и говорить нечего. Их обособление и хороводы, которые вокруг них водят, сами за себя говорят. Они нас ненавидят, а нашу слабость и нерешительность презирают, не ценя доброту. Как поделят остальную Россию — загадка. Но весьма вероятно постараются сыграть на старых трещинах, вбивая туда клинья. Например, постаравшись отделить Великое княжество Литовское, а также отрезать Ливонию, какие-то земли казаков с татарами и еще что-нибудь. В любом случае постаравшись как можно сильнее расчленить Россию любыми правдами и неправдами. Ибо они опасаются России и ее огромности.

— Вам бы сказки на ночь рассказывать, — резюмировал цесаревич, впрочем, улыбки на его лице более не было. — Страшные.

— В моих сказках, Ваше императорское высочество, англичане устраивают революцию во Франции в отместку за организованное французами восстание в североамериканских колониях. А потом десятилетиями собирают коалиции, чтобы руками других держав вытирать себе обосранную жопку. В моих сказках лорд Пальмерстон с подачи королевы Виктории всячески разгоняет по Европе революции, стремясь через это как можно сильнее ослабить континентальные державы. И у нас в первую голову. Памятуя о том, как гладко и ладно прошло устроенное англичанами убийство русского царя табакеркой.

— Про табакерку никому не говорите, хорошо, — произнес посеревший Александр Николаевич.

— Разве вам и вашему августейшему семейству будет легче оттого, что жопа есть, а слова, обозначающего ее, нету? Они убили русского царя! Убили! А мы с ними в десны целуемся. — скрипнул зубами Лев Николаевич, а взгляд его стал настолько жуткий, что цесаревич аж перекрестился и несколько отпрянув. Однако несколько секунд спустя граф закончил шоу и демонстративно «взял себя в руки». — Впрочем, как вам будет угодно. Это ваша семья, ваш позор и ваша месть.

— Месть⁈ Лев Николаевич, как может честный христианин говорить о таком⁈ — воскликнул цесаревич.

— Иисус сказал нам возлюбить врагов своих, но он не стал уточнять, когда именно это нужно сделать — до того, как ты им глотку перережешь или после. Да и с тем, чтобы подставить вторую щеку есть известная неопределенность. Как по мне — ударили тебя по щеке. Сломал обе руки нападающему. А потом подставил вторую щеку. Любя.

— Бить врага вы предлагаете тоже с любовью? — оскалился Шипов, с трудом сдерживая смех.

— А то как же⁈ Нужно быть осторожным и не дать ненависти захватить себя. Поэтому бить нужно с любовью и только с любовью.

— Экий вы затейник… — усмехнулся цесаревич, но как-то мрачно и грустно. — А как же «блаженны кроткие?»

— Я не хочу быть блаженным. — пожал плечами граф.

— Отчего же?

— Проверочным словом к «блаженному» я вижу слово «блажь». Из-за чего «блаженный» в моих глазах не «счастливый», как ныне принято думать, а «дурной», «сумасбродный», «бредовый», «нелепый», «юродивый», наконец.

— Хм… кхм… — поперхнулся Александр Николаевич. — Я слышал, что вы служите алтарником при архиепископе. Вы с ним не хотите это обсудить?

— Мне же Вольтер по душе, — оскалился Толстой. — А он ценил здравый смысл, иначе бы при Фридрихе Великом он не выжил. Как вы думаете, чем кроме епитимьи это обсуждение может закончиться для меня? Просто я для себя решил, что мне быть юродивым без надобности.

— Но… Лев Николаевич, вы же понимаете, что при таком подходе у Нагорной проповеди совершенно теряется смысл?

— Отчего же?

— Блаженны кроткие, ибо примут они в наследие землю. Как этот тезис понимать с вашим подходом?

— Дурны кроткие, ибо их закопают.

— О как! — ахнул Александр Николаевич. — И почему?

— Про «блаженных» я уже сказал. А принятие в наследие земли — это аллегоричный образ. Строго говоря, все Святое писание построено на них, ибо так тогда писали. Вспомните Илиаду и Одиссею, в которых практически ничего не говорится прямо. Или скальдическую поэзию, которую сочиняли тысячу лет спустя. Там то же самое. Поэтому, я полагаю, что «примут в наследие землю» — это иносказательный образ. Явно чего-то в духе «приказали долго жить» или как-то так. И ближайшим смысловым аналогом мне видится погребение в землю.

— Хм… хм… — покачал головой Александр Николаевич. — А «Блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царствие небесное»? Как это понимать?

— Тут не сказано, что они будут править в Царствии небесном. — пожал плечами Лев Толстой. — Скорее всего, это развернутая аллегория, для более привычных нам фраз «преставился» или «бог прибрал», то есть, отправился на небеса. Так что фраза сия переводится на нормальный русский язык, как «Дурны гонимые за правду, ибо они отойдут в лучший мир». И в этом есть своя сермяжная правда. Или вы скажите, что за правду не убивают как у нас, так и в Париже с Англией?

— Ну… Лев Николаевич… я даже не знаю, что сказать.

— Это не так уж и плохо. — впервые улыбнулся граф. — Быть может, вы и архиепископу не расскажите. Убить не убьет за такое, но приголубит посохом уж точно. А мне моя спина дорога.

— Вот теперь я вижу — натурально вольтерьянец, — расплылся в улыбке Александр Николаевич.

— Ваш вольтерьянец, — заметил Шипов.

— Я уже понял, — кивнул цесаревич в сторону оружия, разложенного перед ним. — Впрочем, я все же должен отреагировать на ваши рассуждения о христианстве, Лев Николаевич.

— Они вас заинтересовали?

— Скорее, они меня ужаснули. И я очень надеюсь, что вы более никому их не расскажите.

— Но почему?

— Потому что это ересь! — излишне жестко произнес, почти что рявкнул, Александр Николаевич. — Если вы прочтете всю Нагорную проповедь как единое произведение, то без всякого сомнения, это увидите. Все эти ваши игры со словами — пустое. Занятное, может быть даже веселое, но пустое. И опасное! Будь я также набожен, как мой отец — вас бы за такие слова уже в железо заковывали.

Лев промолчал.

Устраивать религиозные дебаты он не собирался. Себе дороже.

Цесаревич же воспринял это по-своему.

— Я передам архиепископу, чтобы он наложил на вас епитимью за злословие. Скажу — много ругались. Почитаете молитвы месяц. Подумаете над своим поведением. И чтобы я больше таких слов от вас не слышал! Ясно ли⁈

— Так точно, — равнодушно произнес молодой граф.

Он не злился.

Провоцируя собеседника, он думал об еще более жесткой и агрессивной реакции, хотя в душе и надеялся на том, что этой придумкой получится увлечь цесаревича. Но… получилось так, как получилось.

— Александр Николаевич, и все же, зачем вы меня вызвали? Досужие разговоры о житье-бытье вас не интересуют. Религиозные споры тоже. Тогда что?

— Мне надо, чтобы вы примирились с Анной Евграфовной и моей сестрой.

— Я с вашей сестрой не ссорился. Мы даже не знакомы.

— Однако она по вашей милости пострадала.

— Насколько я знаю, пострадала она по своей дурости. Уж простите мне мой язык, но идти к вашему родителю с такими вопросами — это перебор. Она на что рассчитывала? Что он одобрит ей интимное белье для внебрачных приключений? Ну что вы на меня так смотрите? Неужели моя ересь все же оказалась достаточно правдивой?

— Вы, Лев Николаевич, умеете провоцировать, — нервно хмыкнул цесаревич.

— Я могу себе роскошь говорить правду в лицо.

— А почему вы считаете? — заинтересовался Александр Николаевич.

— Я служу России и вашему родителю, как ее персонализации. По доброй воле и искреннему убеждению. Без принуждения и подкупа. Из-за чего и делаю то, что считаю правильным. Мне без разницы чины и награды. Я делаю то, что должно.

— Даже если это будет стоить вам жизни или свободы?

— А почему нет? — чуть подумав, ответил Лев Николаевич.

— Интересно… — задумчиво произнес цесаревич…

На этом их разговор завершился.

Наследник взял паузу, чтобы разложить по полочкам то, что услышал. Молодой же граф отправился к архиепископу с запиской от старшего сына царя. Каким бы ты ни был веселым и находчивым, но за свои слова порою отвечать было нужно…

[1] В Российской империи тех лет было нельзя разрабатывать, производить и продавать оружие без высочайшего одобрения. Да и вообще запретов всяких, связанных с оружием, было намного больше, чем даже в России XXI века. Сильное послабление пошло только с воцарения Александра 2, которое показало, что никакими проблемами это не грозит.

[2] В 1838 году был введен образец казачьей шашки образца 1838 года (везде, кроме Кавказского и Сибирского линейных казачьих войск). Однако на нее жаловались, отмечалось, что шашка была тяжела в руке и легка на удар, то есть обладала обратными свойствами, необходимыми для казачьих шашек. Результатом ее работы была не эффективная рубка, а всего лишь нанесение болезненных синяков. Из-за чего кто мог, старался от нее уклонятся.