Железный лев. Том 2. Юношество

Часть 1 Глава 2

1845, февраль, 23. Санкт-Петербург

Николай Павлович дочитал письмо и положил его на стол, непроизвольно разгладив. После чего поднял взгляд на Леонтия Васильевич Дубельта, который терпеливо сидел и ждал.

— Значит, дуэль на канделябрах.

— Формально — да. Но сам Лев Николаевич его ни разу канделябром так и не ударил, и сам ни одной раны от оппонента не получил.

— Но в письме Дмитрий Алексеевич ясно изложил, будто бы корнета настолько избили прилюдно, что наказания сверху он очень просил не накладывать. Ни на него, ни на Льва Николаевича, которого вообще выгораживает.

— Все верно. Лев Николаевич, держа для видимости канделябр, бил корнета кулаком по лицу. Ему, если говорить по-простому — морду набили за воровство казенных денег и недостойное поведение при игре в карты. Да так, что его лицо — сплошной синяк теперь. Словно кто ногами пинал. А потом еще заставили поклясться своей честью впредь «не путать свою шерсть с государственной»[1]. Позорище. Хорошо, что это произошло не в столице. Бедный корнет бы застрелился после такого или повесился.

— А вы думаете, что в столице об этом не узнают? — вполне серьезно спросил император.

— Разумеются, узнают. Но я уже распорядился описать эту историю в газетах, выдавая его под вымышленным именем. В каждой — под своим. Специально для того, чтобы началась путаница. Новости же такого толка больше нескольких дней не живут, если их не подогревать свежими выходками. А с корнетом я поговорю, как он вернется, и, если надо, подержу его в лазарете от глаз подальше.

— Да-с… странное дело. — чуть помедлив, произнес Николай Павлович. — По хорошему-то их надо наказать, но вроде бы не за что — ни смертей, ни увечий. Да и мерзавец, который решил проиграть в карты командировочные деньги, наказан.

— Вы позволите, Государь?

— Говори.

— Я думаю, что Льва Николаевича нужно поощрить, а его предложение принять.

— Это какое же?

— Прямо запретить использовать на дуэлях оружия под страхом смертной казни. Убил на дуэли кого-то оружием — расстрел. Ранил — каторга. И там, и там — с лишением дворянского достоинства. При этом разрешить проводить поединки чести без оружия, утвердив для того новый дуэльный кодекс. По принципу: не можешь противостоять, так возглавь и поверни, куда надобно. Так, эти дурни и пар выпустят, и живы останутся. Кроме того, это позволит хоть немного отвлечь дворянство от бесконечных гулянок. Драться голыми руками мало кто из них умеет. Начнут учиться. Что всяко лучше, чем пить да по актрискам бегать.

— Воя будет… — покачал головой император.

— Так и написать в манифесте, что если Александру Македонскому, Аристотелю, Сократу, Платону и Пифагору было не зазорно, то и дворянам ущерба чести в том нет. Да-с. Мне такое предложение видится очень здравым. Получится как в поговорке: и волки сыты, и овцы целы.

— Пожалуй… пожалуй… а это что? — кивнул он на толстый томик журнала, который приволок с собой Дубельт.

— Раз мы обсуждали с вами выходку этого молодого графа, то я рискнул принести свежий январский номер журнала «Отечественные записки». Закладкой я обозначил статью Герцена, которая могла бы вас заинтересовать.

— Герцена? Этого, прости господи, болтуна и демагога⁈ — немало удивился император.

— Сам пока не знаю, с чем это связано, но он очень сильно поменял свою позицию. Прошу вас, взгляните на статью. Она весьма занимательна.

— Но какое она имеет отношение к этому графу?

— Так она о нем. Притом в совершенно вульгарном и непривычном для нас обычае, имеющем хождение только в бывших английских колониях за океаном. Называется интервью[2]. Это словно бы беседа Герцена с Толстым, записанная на бумаге в форме, близкой к пьесе…

Император взглянул на толстенный том журнала. Прямо-таки «кирпич», притом мелким шрифтом. Тяжело вздохнул и толкнул его в сторону Дубельта, дескать, так и быть — читай.

Второе приглашение управляющему Третьего отделения не потребовалось.

Он взял его.

Открыл на закладке и начал с выражением декламировать, стараясь обыграть отличия в голосах и манере речи…

— Лев Николаевич, что для вас быть дворянином?

— В далеком XV веке Иоанн Васильевич[3] начал плодить и множить дворянство как служилую корпорацию. Тех, на кого он всегда мог бы положиться в любых делах. С тех пор много воды утекло. Но главное, на мой взгляд, осталось неизменным. Дворянин рожден для службы.

— А о службе кому именно вы говорите?

— Разумеется, о службе державе, то есть, монарху, который является ее персональным, личным воплощением. Я рожден для службы царской, я люблю кровавый бой — именно в таком горниле и было выковано дворянство. И я не считаю разумным макать этот клинок в выгребную яму праздности.

— Но ведь Государь не всегда нуждается в службе всех своих дворян.

— Ничего страшного в этом нет. Есть такое понятие — солдат империи. На нем, как на становом хребте, держится Британская империя. Это подход, при котором ты в строю всегда и всюду. Призвал тебя император или ты коротаешь свои дни в поместье — разницы никакой. Главное, не сидеть без дела, и в трудах своих всегда помнить об интересах державы, ну или как минимум ей не вредить. Не состоишь на службе государя? Укрепляй сельское хозяйство. Строй дороги, фабрики и пароходы. Изучай что-нибудь, открывая новые горизонты в науке. Преподавай. Лови разбойников и предателей. Пиши стихи и романы. Исследую Россию и мир. Неси интересы державы на острие своего клинка, пера и ума. Куда бы ты ни пошел, где бы ты ни оказался — ты часть империи, ты представляешь ее интересы, ты ее авангард.

— А ежели дворянин не желает жить такой жизнью? Такое же встречается сплошь и рядом.

— Ну какой же он после этого дворянин? Так — бледная тень отца Гамлета, которая славна лишь стараниями пращуров. Он сам-то чего стоит, дворянин такой? В чем его дворянство заключается? В иллюзорной чести, которая зачастую едва ли отличимая от дурного кривляния? В спускании трудов праотеческих за карточным столом? В пьянстве и наркомании? В беспорядочных половых связях и разорении имений на потеху актрисок? Чем он лучше быдла? В чем его соль державная? У Симеона Полоцкого была выведена прекрасная формула для таких бездельников: Родителей на сына честь не прехождает, аще добродетелей их не подражает. Лучше честь собою комуждо стяжати, нежели предков си честию сияти.

— Как интересно! Вы увлекаетесь древней поэзией?

— Не такая уж она и древняя. Двух веков не минуло. Но нет, меня скорее интересуют времена, когда наша страна смогла из «северного индийского княжества» превратится в Великую державу. И сия формула очень ярко отражает суть происходящих тогда процессов. Конечно, дураков хватало. Их всегда у нас в избытке. Хоть на экспорт поставляй. Злые языки говорят, будто бы они — суть нашего национального достояния и основной прибавочный продукт. Врут, конечно. Иначе бы мы не выковали державу от Тихого океана до Балтики и Черного моря. Но мы отвлеклись. Дело первыми Романовыми было проделано превеликое. К моменту, когда Михаил Федорович взошел на трон, Россия не распадалась по швам только лишь потому, что ее мухи крепко загадили. На чем и держались. К завершению правления Петра Алексеевича — мы уже занимали если не третье, то четвертое место среди самых могущественных держав всего Земного шара. Это невероятно! Это волшебно! И это вдохновляет меня.

— То есть, вы, как и Петр Алексеевич, ищете для России будущего на Западе?

— А он его там не искал.

— Но как же? Окно в Европу же прорубал!

— Окно в Европу, а не дверь! Он предлагал у Европы учиться, но выбирать лишь полезное для нас, а не слепо подражать им, бездумно копируя все подряд. Учиться, учиться и еще раз учиться! У всех, кто смог достигнуть успеха. У кого-то что-то получается лучше всех? Отлично! Поглядим, как он это делает, и применим у себя, ежели сие полезно. В этом своем подходе Петр Великий находился в полной синергии с Фридрихом Великим и Екатериной Великой — самыми выдающимися правителями минувшего века. И все вместе они вполне укладывались в философию Вольтера, выраженную в формуле: возделывай свой сад…

— Вольтера⁈ — вскинулся Николай Павлович.

— Лев Николаевич достаточно образован и способен широко цитировать разных мыслителей. Вольтера он здесь приводит для того, чтобы молодежь не отворачивалась от его слов. Специально для того, чтобы идеи служения у этих балбесов не вызывали такого отторжения. Он ведь очень осторожно выбирает цитаты. Видите: «Возделывай свой сад». То есть, занимайся делом, порученным тебе.

— Ясно, — чуть помедлив, кивнул император

Такое пояснение его вполне удовлетворило. И Дубельт продолжил чтение. Впрочем, до конца интервью оставалось не так уж и далеко…

— Николай Павлович, вы не находите, что это очень занятно?

Император молча кивнул.

Текст интервью оказался для него сложноват. Из-за чего он не вполне сумел его охватить и осознать целиком. Отреагировав только на слова-маркеры. Из всего интервью у него в голове осталось лишь то, что молодой граф нахваливал его предков и зачем-то вспомнил увлечение бабки Вольтером.

В остальном же… звенящая пустота.

Дубельт уже давно с ним работал и прекрасно понимал, как император воспринимает информацию. Поэтому сразу начал давать развернутые и простые пояснения. Выворачивая все так, будто бы Лев в красивый фантик для молодежи решил поместить идеи верности долгу и служению императору.

Николаю Павловичу это «зашло».

С трудом, но и возразить было сложно. Хотелось. Очень хотелось. Так как форма подачи вызывала в нем отторжение…

— Таким образом, получается, что это интервью — настоящий манифест.

— Манифест чему?

— Службе вам, Николай Павлович. А также тому, что каждый дворянин, даже не состоящий на действительной службе, должен прикладывать все усилия, дабы укреплять вверенную вам небесами державу.

— Хорошо. — с некоторой заминкой, произнес император, который уже потерял нить. — Он честный человек, если так думает.

— И смелый, так как высказал публично непопулярное мнение. Почти что наверняка теперь на него пойдет шквал критики и всяких обвинений.

— Лев Николаевич знал, на что шел?

— Абсолютно. Во всяком случае в сопроводительном письме он сам об этом пишет.

— И что вы хотите от меня?

— Ваше Императорское величество. Пока скандал с дуэлью на канделябрах не утих, нужно успеть воспользоваться общественным интересом и издать манифест.

— Какой еще манифест⁈

— Вот этот, — произнес Дубельт, доставая из папочки всего один лист, да и тот с небольшим количеством текста.

— Они мне этого не простят. — потряс бумажкой Николай Павлович.

— Этот манифест суть послабление. Ведь на текущий момент всякие дуэли запрещены вовсе. А тут — можно, но соблюдая определенные условия. Я проконсультировался со Священным синодом и с нашими законниками, а также кое с кем из уважаемых людей. Вот их заключения.

Император взял эти бумаги и принялся внимательно вчитываться.

Самостоятельно такое решение ему принимать ой как не хотелось, вот он и желал, хотя бы заочно проконсультироваться. Но какой-то яркой и решительной позиции в бумагах не находил. Все обтекаемо-одобрительно. Хотя даже граф Орлов и князь Чернышев, которые прямо сейчас хворали, изволили дать письменное согласие.

Император закончил чтение и покосился на наследника, который сидел у окна и внимательно их слушал. Николай Павлович обычно обращался за советом в таких делах к своему ближайшему окружению. Но так сложилось, что кто-то болел, кто-то был в отъезде, бумагам же он как-то не сильно доверял. Вряд ли Леонтий Васильевич стал бы их подделывать, но уж больно обтекаемые формулировки. Так-то, положа руку на сердце, сыну он не сильно-то и доверял. Знал — тот живет иным, либерал-с. Однако обратиться за советом в моменте ему было просто не к кому. Тянуть же с принятием решением не хотелось. Леонтий Васильевич прав — слишком уж подходящий момент…

Александр Николаевич почувствовал взгляд отца и, повернувшись к нему, пожал плечами.

— Я не знаю, что и сказать. Дуэли — зло. Но легализовать их в форме мордобоя — чересчур, как мне кажется. Впрочем, я не против. Если это позволит сохранить жизни дельных офицеров да чиновников, то пускай кулаками машут. Быть может, удастся в будущем защитить новых Пушкиных и Лермонтовых от глупой смерти.

— Они сами виноваты, — с нажимом произнес император.

— Заложники чести, — развел руками цесаревич.

— Хорошо, — кивнул Николай Павлович и, взяв перо, подписал этот манифест, а потом уточнил, протягивая его Дубельту. — Что-то еще?

— Прошу дозволения перепечатать интервью Толстого Герцену во всех крупных изданиях наших, чтобы распространить его среди, как можно большего количества дворян.

— Дозволяю. — ответил император и с некоторым раздражением подписал, протянутый ему листок. Леонтий Васильевич перестраховывался. Ничего лично ему не грозило, но он не любил попусту рисковать в таких делах.

— И Льва Николаевича бы надо как-то поощрить. Он не ждет ничего и действует бескорыстно. Но он старается.

— Орден ему дать? Но за что? За эту драку и статейку?

— Орден — чрезмерно. Что-нибудь кабинетное. Самоцветов каких к перстню, запонки или часы с вензелем. Трость, быть может.

— А вы сами бы что посоветовали?

— Трость хорошую. Можно с серебряным набалдашником позолоченным. А то он ходит вооруженным до зубов — даже трость и та — с клинком да упрочненными ножнами, чтобы как дубинкой пользоваться. Сами понимаете, в приличное место с такой не зайти.

— Хорошо, тогда так и поступим. — ответил Николай Павлович и подписал третий листок…

Прием на этом завершился.

Дубельт вышел и на некоторое время «застрял» в приемной, укладывая бумаги.

— Леонтий Васильевич, можно вас на пару слов? — произнес цесаревич негромко.

— Да-да, конечно. — вполне доброжелательно произнес управляющий Третьим отделением.

Он собрал свои бумаги в папку, и они немного прогулялись по Зимнему дворцу, пока не нашли тихое местечко.

— Леонтий Васильевич, вы ведь явно продвигаете этого юношу. Зачем?

— Александр Николаевич, разве я хоть в чем-то погрешил против истины или здравого смысла, касательно Льва Николаевича?

— Мы с вами оба понимаем, как тяжело папе порой донести даже простые вещи. А вы стараетесь. В чем ваш интерес? Скажите начистоту. Обещаю — наш разговор останется нашей тайной. Меня тревожит этот юноша. Ходят слухи, что он колдун.

— Полноте вам, Александр Николаевич. — улыбнулся Дубельт. — Скажите тоже, колдун. Всем известно, что ни один колдун не в состоянии зайти в храм и сохранять спокойствие. Молодой Толстой же не только каждое воскресенье службу посещает, но и время от времени помогает алтарником на службе.

— Хорошо. Пусть так. Но что движет вами?

Леонтий Васильевич осторожно огляделся.

— Скажите, прошу! — прошептал цесаревич.

— Это очень удобный юноша для того, чтобы ему, — кивнул Дубельт в сторону кабинета императора, — осторожно подводить мысли о реформах. Сами понимаете, насколько это сложно.

— Так он простая пустышка?

— О нет! В этом и прелесть. Он же сам придумал назвать кондомы «Парламентом», чтобы их не запретил ваш родитель. И сейчас думает о том, как поставить заводик, чтобы хотя бы офицеров ими обеспечить и снизить степень зараженности срамными болезнями. Понимаете? Он действует сам. И толково действует.

— А история с моей сестрой?

— Чистая случайность. Графиня его подставила, вот он и вспылил.

— И как вы видите разрешение поручения, данного мне?

— Марию Николаевну, — произнес, оглядываясь Дубельт, — обвиняют в том, что она не заплатила по счетам в щекотливых вещах. Перед всеми не оправдаешься. Посему, даже если заплатить долг графини, это едва ли устранит слухи. Лучшим способом станется найти им общее дело, в котором они окажутся союзниками.

— Каким же?

— Влезать в историю с этими женскими штучками Марии Николаевне не с руки. Во всяком случае, открыто. А вот история с чайной «Лукоморье» подходит отлично. Граф хотел бы поставить такие в каждом крупном городе России, ну или хотя бы здесь, в столице. Почему бы ей не принять это под свою руку?

— Вы думаете? А он на это согласится?

— Я уверен, что можно будет договориться. Да и вообще, Александр Николаевич, если случится такая оказия — познакомьтесь с ним. Это чрезвычайно интересный и полезный человек. Для вас, пожалуй, в большей степени, чем для вашего родителя.

— Вы так легко мне это говорите?

— Я верен Николаю Павловичу, но мне понравились слова Льва Николаевича о том, что император — это персонализация державы, а значит, мне и о ней печься надлежит, помогая государю… и его наследнику.

Цесаревич с трудом сдержал усмешку.

Хватило ума.

Ведь если ТАКОЕ ему, пусть и приватно, говорил сам Дубельт, то затевается что-то занятное. Уж кто-кто, а Леонтий Васильевич никогда не совершал необдуманных поступков. Да и даже заподозрить его в измене Николаю Павловичу было немыслимо… Тогда что? Цесаревич немало загрузился.

Очень.

Управляющий же проводил его мягкой, чуть лукавой улыбкой. Ему крайне не нравилось складывавшаяся вокруг Александра Николаевича композиция. Фактический лидер либеральной оппозиции, которая в чиновничьей среде всецело саботировала все, что могла. Да и он сам принимал участие весьма условное. Перекос же влияния Чернышева и Меншикова требовалось чем-то определенно компенсировать…

[1] Здесь Милютин немного приукрасил.

[2] Первое интервью в журналистике было сделано в 1836 году в США. Сведения о том, кого интервьюировали и в каком издании утрачено. Расцвет интервью пришелся на годы Гражданской войны в США (1861–1865). В Европу интервью пришли в 1870-е и более-менее стали распространяться лишь в 1880-е.

[3] Речь идет об Иване III Васильевиче, а не о его внуке и полном тезке Иване IV Васильевиче.