Железный лев. Том 2. Юношество

Часть 1 Глава 6

1845, май, 5. Казань

Лев Николаевич пил чай.

Ароматный.

Вприкуску с вареньем из молодых сосновых шишек в сахарном сиропе. Но его настроение было ни к черту.

Архиепископ развернулся на всю катушку и вот уже вторые сутки молодой граф увлеченно читал молитвы. Что там цесаревич написал — Лев так и не узнал, но теперь ему было не до шуток. Да, каким-то явным страданием это не назвать. Просто слишком много времени уходило и сил. Полная утренняя служба, а потом еще сотня покаянных молитв. И вечерняя туда же. Это утомляло. Психологически. И филонить было нельзя, так как к нему приставили человечка, который приглядывал и галочки ставил. Старого. Который уже о душе печется, а потому не пойдет на сговор.

Одна радовало — такое всего на месяц.

Плюс пост.

Не строгий, но неприятный. И Лев Николаевич был уверен — уж что-что, а проконтролировать его выполнение архиепископ в состоянии.

Вообще, ситуация с наказанием выглядела крайне раздражающе.

В эти самые годы почти весь Высший Свет увлекался мистическими кружками, в том числе спиритическими. Однако никто и слова им не говорил. А, как Лев Николаевич знал, отдельные такие встречи посещал и лично император, не говоря про его детей.

Вот и злился.

Да, что дозволено Юпитеру, не позволено быку. Однако… это все равно выглядело мерзко. Причем к архиепископу у него вопросов не было. Он сделал, как сказали. И даже провел с Толстым вполне полюбовную беседу о спасении души и сквернословии. А вот цесаревич…

Либерал ведь.

До мозга костей либерал.

А поди ж ты, какая цаца. Обиделся. Ведь не из-за трактовки христианства он наказал, а за сказанную ему в лицо правду. Здесь так было не принято, тем более такие вещи. Вот и заело… задело…

Звякнул колокольчик, пропуская посетителей.

И все притихло.

Лев Николаевич сидел в своем кабинете на втором этаже и даже как-то напрягся. Такое редко происходило.

Поэтому невольно взял капсюльный револьвер — один из первых экземпляров. Взвел курок. И заняв более удобную позицию, приготовился стрелять. Да, вопрос самовзвода нормально пока решить не удавалось. Но некое подобие Remington 1858 у него уже имелось.

Штучно.

С рамкой, изготовленной из латуни[1].

Но имелось.

Причем барабан откидывался вбок, что позволяло очень быстро менять заранее снаряженные барабаны. Их-то молодой граф перед собой и выставил.

Послышались приближающиеся шаги.

Несколько человек. И на слух — кто-то не из служащих заведения. У них всех другая обувь.

Подошли.

Остановились.

Раздался стук в дверь и голос администраторши:

— Лев Николаевич, к вам гости.

— Войдите. Не заперто.

Дверь беззвучно открылась и на дуло револьвера уставился Александр Николаевич. Нервно сглотнул. И вяло улыбнулся.

— Вы всех гостей встречаете пистолетом? Как вы так живете?

— Вашими молитвами… хотя нет. Моими. Со вчерашнего дня.

— Неужто вы обиделись?

— На обиженных воду возят. — пожал плечами граф, опуская пистолет и чуть отворачивая его в сторону, но курок не снимая с боевого взвода. — Нет, Александр Николаевич. Просто устал.

— Какой странный у вас пистолет. Никогда таких не видел.

— Это револьвер. Впрочем, на его разработку и изготовление я пока еще не получил высочайшего дозволения от вашего августейшего родителя. Так что его еще не существует в природе. То ли мой запрос где-то утонул в ворохе бумаг, то ли Николай Павлович не считает нужным производить в России такое оружие, то ли еще чего-то.

— Вы позволите взглянуть?

— Мы в мир принесем чистоту и гармонию… — начал Лев декламировать известное стихотворение Дмитрия Климовского, параллельно убирая револьвер с боевого взвода и, развернув стволом к себе, пододвигая по столу к цесаревичу… — Все будет проделано быстро и слажено. Так, это не трогать — это заряжено.

От дверей хохотнул Шипов.

— А вы поэт! — воскликнул Александр Николаевич, утирая выступивший пот рукой.

— Это не мои стихи. К счастью.

— Почему же к счастью?

— Наделать карточных долгов и умереть в дурной перестрелке — не верх моих мечтаний. А в нашей стране это уже почти что крепкая поэтическая традиция. Так что я, пожалуй, воздержусь…

Дальше они некоторое время беседовали про револьвер, который чрезвычайно заинтересовал цесаревича. В сущности, американский Colt он еще не видел и даже не слышал о нем. О «перечницах» тоже. Да и по пыльным коробам Оружейной палаты да Эрмитажа не лазил, выискивая старые образцы. Поэтому он держал первое в своей жизни многозарядное оружие, исключая двухстволки.

Ну и впечатлялся.

Вон как глазки блестели…

— Вы ведь специально ко мне шли, не так ли? Для чего? Могли бы вызвать. — наконец, вернулся в русло интересующего его вопроса Толстой, забирая револьвер.

— О вашей чайной столько слухов… как я мог пропустить возможность и не зайти в нее?

— Это отрадно слышать. — кивнул граф. — Но, простите, не верю. Понимаю, что вы снова обидитесь и я получу еще епитимью или чего похуже, но не вижу смысла вам врать в лицо. Оттого прямо и говорю. Вы зашли в чайную и сразу пошли ко мне, не уделив чайной и минуты.

— Лев Николаевич! — обиженно воскликнул цесаревич, но глаза его смеялись.

— А что Лев Николаевич? Вы еще скажите, что в Санкт-Петербурге большая часть Света не увлекается всякой мистикой, в том числе каббалического или спиритического толка? Я-то думал, что вы либерал, а оказалось, что «это другое».

— В каком смысле? — нахмурился цесаревич.

— В прямом. Это суть либерализма. Обычная тоталитарная секта. Если кто-то говорит что-то выходящее за рамки приятного ее носителями — ему нужно затыкать рот и наказывать. В либерализме приветствуется свобода слова, но для своих и своя.

— Лев Николаевич, у любого терпения есть пределы. — произнес с металлом в голосе цесаревич.

— Именно так, Александр Николаевич. Именно так. Поэтому я сижу и думаю — куда мне стоит переехать. Вот как прочел покаянные молитвы сегодня, так и начал размышлять. Россию я люблю, но и терпеть это все не желаю. К врагам России ехать не хочу, а другие страны настолько ничтожны, что я не знаю, чем там заняться. Классическая дилемма с выбором меньшего зла… Может в Парагвай отправиться и помочь иезуитам удержать там власть, заодно отбив у Аргентины выход в море? Ну и Уругвай присоединить, чтобы два раза не вставать.

Повисло молчание.

Тягостное.

— Лев Николаевич, давайте не будем спешить, — осторожно произнес губернатор.

— Спешить с чем? Карьеры мне не построить у нас тут. Это очевидно. Я слишком колючий и острый на язык. Бизнесом толком не заняться. Меня не только третируют, но и открыто грабят, получая в том покровительство на самом высоком уровне. Теперь еще и публичные унижения пошли. Куда уж яснее и прозрачнее все? Я не уехал покамест только из-за селитры. России в предстоящей войне, которую едва ли возможно избежать, она будет очень нужна, и я хочу завершить начатое дело, отладив ее выпуск. А потом надо уезжать. Останусь — мне либо голову проломят, либо в крепость упекут.

— Мы как раз хотели поговорить о ваших делах с моей супругой, — нахмурился губернатор.

— Нету там никаких дел. Я перестал ей даже отвечать на письма и высылать что-либо.

— Мы с отцом решили, что ее долги перед вами выкуплю я и погашу, — вкрадчиво произнес цесаревич.

После чего поставил на стол кофр, принесенный его спутником в мундире Третьего отделения. И открыл его.

— Это перепись долгового обязательства. А это деньги и полагающиеся за задержку проценты. — добавил он и начал выкладывать пачки кредитных билетов.

Получилось прилично.

Прям очень.

На выпуклый глаз около ста тысяч или даже несколько побольше.

— И как это понимать?

— Анна Евграфовна теперь должна лично мне. О чем я ее известил письмом. А свой долг этот я подарил любимой сестре Марии Николаевне. Так что будьте уверены — жизнь ее теперь малиной не будет.

— Судя по сумме, — кивнул Лев на пачку кредитных билетов, — именно ваша сестра тебе владелец салона Анны Евграфовны. Это так?

— Так. Хотя дела продолжит вести графиня. Кроме того, мы рассчитываем, что вы возобновите поставки кондомов и позволите Марии Николаевне поучаствовать в делах вашей чайной. Мы хотим, чтобы чайные стали, как вы и предлагали в частных разговорах тому же Хомякову, популярны. И планируем поставить минимум по одной в каждом крупном городе.

— Это занятно, но что было сказано, то сказано, — произнес Лев Николаевич.

— Я вас не виню, — улыбнулся цесаревич. — Вы человек колючий, но дельный. Хотя прошу вас — не увлекайтесь. Ваши слова могут услышать не те люди и использовать против всех нас.

— Ваш родитель уже больше года тянет с выдачей высочайшего дозволения на выпуск селитры, разработку и выпуск оружия и так далее. У меня десятка полтора запросов, и все они утонули. Хотя, казалось бы, он внимательно следит за происходящим здесь, в Казани.

— Какой вы торопливый, — улыбнулся цесаревич, доставая из кофра бумаги. Целую пачку. — Это они?

— Торопливый? Время — это единственный ресурс, который нельзя терять даром.

— Вы очень ворчливы.

— Я не люблю волокиты и нацелен на результат.

— Поэтому вы сознательно нарушали законы и обычаи Российской империи? — улыбнулся цесаревич, кивнув на револьвер.

— Только там и тогда, когда это влекло к пущему благополучию державы.

— И вы, без всякого сомнения, уверены в своем знании того, что лучше для нее, а что хуже? — улыбнулся Александр Николаевич.

— Не до такой степени, но в вопросах прогресса и научно-технического развития — безусловно.

— Даже вот так? — хохотнул цесаревич.

— А может быть, вы опишите прогресс в стрелковом вооружении лет этак на сто-двести? — поинтересовался с той же слегка насмешливой улыбкой губернатор.

— Это как раз самое простое. — невозмутимо ответил граф. — Сейчас все европейские страны вооружены гладкоствольным оружием, которое только-только стали переводить на ударно-капсюльные замки. Однако в Пруссии разработана винтовка Дрейзе. Это заряжаемая с казны винтовка. Их уже накапливают на складах. А в бывших североамериканских колониях Великобритании вся регулярная армия вооружена заряжаемых с казны винтовками Холла. Но Пруссия засекретила свою винтовку. Опыт колоний не указ. А европейские армии безумно не любят тратиться деньги на вооружение солдат. Поэтому через несколько лет начнут переходить массово на заряжаемые с дула винтовки под расширительные пули, вроде тех, которые мы с Остроградским выдумали.

— Они же засекречены!

— Они очевидны. Да и что значит «засекречены» в России в наши дни? Просто чуть больше цена. Уверен — в Лондоне, Париже, Вене и Берлине все о них уже давно известны. Впрочем, дело не в этом. Перейдут, значит, все европейские армии на дульнозарядные винтовки, что даст очень серьезное преимущество на поле боя. Но столкновение с Пруссией вынудит все страны думать о подражании. И следующим этапом пойдут делать заряжаемые с казны винтовки под бумажный патрон. Слишком уж они дают значительное преимущество перед дульнозарядными. Игольчатые образцы, впрочем, довольно дурные. Но всякие ладные идеи, появляющиеся за пределами старушки Европы, местные генералы станут отметать.

— Вы думаете?

— Да. Причины просты и известны: наркотики, алкоголь и запредельное самомнение. — пожал плечами Толстой. — У нас в Европе все государственное управление такое, не считая коррупции и головотяпства. Так что ничего удивительного. Но не суть. Это горизонт всего лет двадцати. Дальше пойдет переход на унитарный патрон с металлической гильзой. Потом на каком-то этапе займутся магазинными образцами. Ну а далее наступит эра самозарядного и автоматического оружия. Причем каждый новый этап будет увеличивать расход боеприпасов и стоимость войны. Особенно на фоне перехода на массовую призывную армию, которая будет традиционно едва подготовленная и полноценно новое оружие применять не сможет. Плюс генералы. Быстрый прогресс вообще создаст с ними курьез, когда, образно говоря, оружие уже получит нарезы, а мозги генералов — нет.

— Почему же? — нахмурился Шипов, которое это прям задело.

— Потому что генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Если прогресс неспешный — это здраво. Когда прогресс летит вперед галопирующим осликом — это катастрофа. Каждая последующая война уже отличается от предыдущей и сильно.

— А это? — кивнул Александр Николаевич на револьверы.

— Это пистолет с барабанным магазином. Сначала они будут такого толка. Потом перейдут на унитарные патроны. А потом, весьма вероятно, обретут какие-нибудь легкие быстросменные магазины, например, коробчатые. Что повысит их практическую скорострельность. Где-то там они станут самозарядными и автоматическими, последние весьма вероятно разовьются в свое отдельное направление.

— Вы говорите с такой уверенностью… откуда?

— Некий общий прогресс можно понять уже сейчас. — улыбнулся Лев Николаевич. — А дальше нужно его наложить на аппарат управления, который в европейских странах везде одинаковый. Чиновники будут стараться как можно дольше лениться и как можно сильнее экономить деньги на вооружении, рассчитывая их в ином… хм… освоить. Так уже несколько веков подряд идет.

— Не любите вы брата-чиновника, — оскалился губернатор.

— Вы никогда не наблюдали за тем, как обычно проходит нервный импульс принятия решения?

— Что простите? — переспросил цесаревич.

— Вот случилась беда где-нибудь на низовом уровне. Чиновник, который за нее отвечает, скорее всего, будет до последнего ее замалчивать. Все потому, что начальство нигде и никогда не любит плохих донесений. И чиновник, который их подает, редко получает повышение. Так вот — замалчивает. Но проблема не рассосалась и ее прорвало наверх. Думаете, пойдет дальше? Едва ли. Ее на каждом этапе станут замалчивать и тянуть время.

— Но рано или поздно сведение доходят на самый верх. — грустно улыбнулся Александр Николаевич, который был отлично знаком с этой проблемой. Да и губернатор вот не то ухмылялся, не то улыбался, не то кривился как от зубной боли.

— Да. В максимально искаженном виде, порой до неузнаваемости и тогда, когда мелкая проблема уже превратилась в настоящий нарыв.

— Се ля ви, — развел руками цесаревич.

— Самое интересное наступает потом. — оскалился Толстой. — Идя сверху-вниз задача на всех уровнях проходит одну и ту же процедуру. Сначала ее пытаются спихнуть на кого-то: или на коллегу, или на другое ведомство. Когда это не получается, то предпринимаются исключительно привычные и стандартные шаги, даже если они совершенно не подходят. Могут просто тянуть время, в надежде, что или осел сдохнет, или шах, как в притче Ходжи Насреддина. И только тогда, когда совсем все пропало — включают мозг и начинают думать. Но, как вы понимаете, это происходит тогда, когда уже совсем поздно. И утрачена не только возможность купировать проблему малой кровью, но и вообще едва ли возможно ее разрешить хоть как-то адекватно. А учитывая отвратительную обратную связь, при которой все, что можно, замалчивают, мы получаем управленческую катастрофу. И это я еще не сказал ничего про отрицательный отбор, когда карьеру легче делают не те люди, что лучше работают, а которые удобнее…

— Мрачно… очень мрачно… — покачал головой цесаревич.

— Се ля ви, — пожал он плечами. — Одно хорошо — эта беда в управлении типична не только и не столько для России. Поэтому у нас всегда есть шанс. Да и вообще, эта битва увечных на всю голову титанов была бы порой удивительна веселой. Если люди при этом не гибли пачками, конечно.

— И вы знаете, как эту беду преодолеть? — спросил губернатор.

— Полностью — никак. Такова природа человека — он ленивая скотина в массе. И если есть возможность что-то не делать — он будет это не делать. А уж думать и подавно. Даже умные частенько ленятся шевелить мозгами. Исключая очень незначительный процент людей с отклонениями, которым до всего есть дело. Но снизить эту до разумного уровня проблему можно. Формула достаточно проста, хоть и мерзка до крайности. В базе ее лежит философия Вольтера с его приматом здравого смысла, науки и практической деятельности, которая является мерилом всего. И если не в обычном виде, то в эксперименте. Ему в помощь всплывает Макиавелли с его философией, бесценной на инструментальном уровне.

— Ужас какой… — покачал головой Александр Николаевич.

— Фридрих Великий, как мог ругал Макиавелли, но нигде и ни в чем ему не противоречил. Мне даже кажется, что он специально его ругал для отвода глаз. Трудно найти в истории более последовательного поклонника этого итальянца. Хотя, конечно, у него имелись и трудности, вроде стремления зарегулировать все до мельчайших деталей. Однако в целом — прям образцовый макиавеллист.

— Ваша мысль понятна, но как она позволит преодолеть замалчивание?

— Я же сказал: главным мерилом является практическая деятельность. В том числе руководителей. Поэтому нужно время от времени делать проверки и лично, притом внезапно навещать разные производства и беседовать с простыми работягами или там инженерами. К крестьянам на огонек заходить — слушать их. И долбать чиновников, которые замалчивают. Вот как всплыло — так всю ветку и долбать. Самому так делать и подчиненных приучать к стратагеме: доверяй, но проверяй. Даже за самыми доверенными людьми. Не все. Все проверять здоровья не хватит. Выборочно. Но внезапно. Чтобы постоянно их всех держать в возбуждении.

— Так не останется чиновников, если их увольнять за такое головотяпство. Кто работать будет? — улыбнулся цесаревич.

— А я не сказал увольнять. Я сказал «долбать». Здесь удивительно продуктивной выглядит методика Петра Великого, который практиковал массаж палкой по спине. Зарвался какой-то чиновник — так и выдать ему палок. Генералу — лично, чтобы не стыдно. Дальше — уже сами разберутся. Не понял? Сломал ногу или руку. Ну и так далее. А кто увлекаться станет с палками без дела тому и самому вдвое выдавать.

— Экий вы затейник… — ошалел Шипов.

— Бить палкой? Генералов? — ахнул Александр Николаевич.

— И министров. А что? Иной раз один хорошо поставленный удар заменяет два часа воспитательной беседы. Впрочем, постоянно бить и не надо. Достаточно это практиковать время от времени, чтобы все старались. Кроме того, я бы еще институт имперских комиссаров ввел, набирая туда тех самых дурных людей, которым до всего есть дело. Чтобы они постоянно ездили по стране и смотрели — кто чем живет, подавая регулярные отчеты в имперскую канцелярию лично монарху. Например, раз в квартал или даже год.

— Будут брать взятки…

— Платить очень хорошо, полностью оплачивая командировки. А за подтвержденные взятки или перегибы вешать. Отбирая среди молодежи тех, кто горит и радеет за справедливость. В идеале из сирот или из бедных родов, или вообще не дворян, а, например, из пытливых и сметливых крестьян, от зоркого глаза которых ничего не укроется. Возводя их при вступлении в должность в дворянское достоинство. При этом за вызов комиссаров на дуэль лишать чинов и состояния, ссылая на пожизненную каторгу. Ну и назначать их всего лет на пять после обучения, чтобы связями обрасти не успел. Гоняя по стране. А потом выплачивать пенсию пожизненно и использовать, например, как внешних агентов. Чтобы собирали сведения о том, чем живут другие страны, в чем их сила, в чем слабость и что нам можно у них перенять. Если же где такой комиссар окажется убит или еще как-то притеснен — высылать целую бригаду для разборок. Включая других комиссаров.

Александр Николаевич и Сергей Павлович промолчали, переваривая.

— Тяжело вам живется, — наконец произнес цесаревич.

— Отчего же?

— Ходите вооруженный до зубов и всегда готовы драться. Даже смертным боем. Думаете о делах, которые едва ли вам нужны и полезны.

— Отнюдь, нет. Дела эти вообще не лежат в такой плоскости, — отмахнулся Лев Николаевич. — Семья — это маленькое государство. Собственно, из семьи держава и вырастает. Поэтому все эти вещи, о которых я говорил, мне очень полезны. Их ведь и в семье можно применять, и в своем заводчицком деле. Всюду. Они универсальны.

— Прямо вот совсем универсальны?

— Конечно.

— Вот вы сказали, что в Соединенных штатах Америки вся регулярная армия вооружена нарезным и заряжаемым с казны оружием. Но она маленькая. Мы едва ли себе можем такое себе позволить. И как это решить?

— Какова численность нашей армии?

— Это секретная информация, — серьезно произнес Шипов, а цесаревич кивнул.

— Побойтесь бога! Какая к черту, секретная⁈ Есть же альбомы мундиров по полкам, в которых перечислены ВСЕ полки. Понимаете? ВСЕ! А их штаты тоже утверждены и упорядочены. Берешь такой альбом и упражняешься в арифметике. Навскидку у нас получается миллион двести — миллион триста. Я сильно ошибся?

Александр Николаевич, округлив глаза, уставился на молодого графа.

— Я сильно ошибся? — повторил свой вопрос Толстой.

— Нет.

— Вот. Это азы разведки, вообще-то. В открытых источниках, если их сопоставлять и анализировать, порой много всего секретного. Или вы думаете, как я про винтовку Дрейзе узнал? — оскалился Лев Николаевич. — Но не суть. Вот представьте. Миллион двести. Куда нам столько? У нас есть четыре потенциальных театра боевых действий: против Пруссии, против Австрии, против турок в Европе и Кавказ, где нужны большие и сильные контингенты. Ну и столица. Нужно просто проложить несколько железных дорог, чтобы можно было осуществлять маневр войсками. Ну или хотя бы макадамы[2]. Ну и сократить армию в три раза, отправив остальные в запас, откуда в случае войны набирать пополнения. Остальных же толково вооружить. Ведь при тех же расходах мы сможем более чем втрое больше платить за оружие. Оно ведь не главная статья расходов. Куда тяжелее ведь банальное содержание и обмундирование. Особенно по офицерам. При этом перевооружать сразу полкам. Сначала на Кавказе, потом гвардию, потом там, где будет гореть.

— Государь никогда на это не пойдет.

— Поэтому и имеет сильный дефицит бюджета. — усмехнулся Лев Николаевич. — Который рано или поздно загонит Россию сначала в тяжелую долговую яму, а потом и совершенно расстроит ее экономику.

— Вы и это знаете… — как-то глухо произнес цесаревич.

— Анализ открытых источников творит чудеса, — оскалился Толстой. — Ему ежегодно около пятидесяти миллионов не хватает. Так что, сокращение армии втрое — благо. Сколько здоровых мужчин вернутся в народное хозяйство? А если еще чуть-чуть докрутить экономику — песня будет. Например, оборот оружия. Нам нужно много оружейного производства для будущих войн. Сколько у нас людей? Сто двадцать — сто тридцать миллионов? Половина — мужчины. Треть от них — взрослые мужчины. Если каждый купит по ружью — это уже двадцать миллионов «стволов». Если с каждого по рублю взять в казну — польза какая! А если он по два ружья? А если пистолеты? А порох? А свинец? На всем этом, если разогреть наш внутренний рынок, можно миллионов по пятнадцать собирать в казну ежегодно. А на внешний рынок если поставлять? В тот же Китай и Персию? Они легко проглотят и сто миллионов ружей. Даже устаревших. А у нас ни разрабатывать, ни производить, ни носить, ни применять для защиты жизни и имущества… — покачал он головой. — Сидим на золотой бочке и сами ее не открываем.

— А восстания? — нахмурился Шипов.

— У нас отличное Третье отделение, да и полиция добро работает. Пускай трудятся и дальше так…

Разговор длился еще очень долго.

Лев Николаевич ходил по краю. Раз за разом высказывая вещи слишком опасные для этих лет. Однако с каждым шагом укреплял собеседников в том убеждении, что они имеют дело с настоящим вольтерьянцем той, старой закалки. Вроде Потемкина или Суворова с Ушаковым.

Насмешливым и едким, но умным, ориентированным на результат и весьма находчивым. Вплоть до самых неожиданных крайностей. Например, он не постеснялся Александру Николаевичу предложить создать небольшую «мастерскую», в которой печатать мелкие купюры европейских стран. Потому как к ним особого внимания нет, как и защиты. И на эти деньги через агентов закупать всякое, компенсируя перекос внешнеторгового баланса.

Цесаревич от такого предложения аж вскинулся.

Чуть ли не копытом забил.

Но выслушал. Внимательно выслушал. И не стал осуждать. Просто буркнул что-то в духе: «Государь не одобрит». Хотя было видно, оценил способ получения лишних десяти — двадцати миллионов рублей ежегодных казенных доходов.

В дело шло все.

Вообще все.

Начиная с таких крайне нечистоплотных шагов и заканчивая созданием крупных латифундий в Малороссии и Новороссии по выращиванию новых культур, таких как кукуруза с подсолнечником. С приемом туда крепостных «по старинному обычаю», к государю на службу — в государственные крестьяне. И массовое производство картофеля по ирландской схеме для прокорма населения. И внедрение комбайнов и прочих технических новинок. И использование топинамбура, высаженного по неудобьям для выгона из него спирта на экспорт, и…

Лев Николаевич грузил собеседников.

Вдумчиво.

Основательно.

Опираясь практически исключительно на местные сведения и почти не уходя в знание будущего. Разве что для оценки полезности. Со стороны же выглядело, словно он как фокусник достает то пять, то десять, то двадцать миллионов доходов. И если поначалу у цесаревича сквозил скепсис, то мало помалу он менялся заинтересованностью. Особенно когда вопросы пошли про деньги и молодой граф смог «накидать вариантов», как разогнать доходы державы вдвое в горизонте лет двадцати, снизив при этом нагрузку с крестьян…

[1]Piettaвыпускает реплику Remington 1858 с такой рамкой. Ресурс падает до 2–3 тысяч выстрелов с 5, в остальном же — работает вполне надежно.

[2] Макадамы — это шоссированные дороги, то есть, грунтовки, оборудованные водоотводными канавами, полотно которых покрыто щебенкой, укатанной катком. Появились еще в XVIII веке в Великобритании. До появления асфальтовых и/или железобетонных дорог — основной тип дорог с твердым покрытием. Именно их на рубеже XIX-XX веков покрывали асфальтом, порой просто проливая варом.