Художник из 50х

Глава 18

Утром Гоги разложил на столе чистые листы, словно полководец готовил план сражения. «Конёк-Горбунок» требовал особого подхода — яркого, сочного, способного с книжной страницы перекочевать на экран.

Первая иллюстрация — знакомство с героями. Взял кисть с ярко-синей краской и начал набрасывать небо над русским полем. Не обычное небо, а сказочное — с пухлыми облаками, переливающимися всеми оттенками от белого до розового. Небо из мультфильма, где каждое облачко имеет характер.

На переднем плане вырастала изба — не серая крестьянская хатка, а терем из русских сказок. Резные наличники играли красным и золотым, крыша отливала изумрудом. Стены — цвета спелой пшеницы, тёплые, уютные.

— Это должно радовать глаз, — пробормотал художник, смешивая краски.

У избы стоял Иван. Высокий, ладный парень в красной рубахе с золотой вышивкой. Лицо открытое, добродушное, но глаза смышлёные. Не дурак, а мудрец, прикидывающийся простачком. Волосы русые, кудрявые, как у былинного богатыря.

Братья получились контрастными — один в зелёной рубахе, статный и важный, второй в синей, поменьше ростом, но с хитрым взглядом. Оба красивые, но в их лицах читалась обычная человеческая зависть и жадность.

Гоги перешёл ко второй иллюстрации — поимка Конька-Горбунка. Здесь главным героем стала ночь, но не страшная, а волшебная. Луна висела огромным серебряным диском, звёзды рассыпались искрами по тёмно-синему бархату неба.

Поле под лунным светом переливалось, как море. Пшеничные колосья качались на ветру золотыми волнами. И среди этого великолепия — маленький Конёк-Горбунок. Не уродливый, как в классической сказке, а изящный, словно выточенный из драгоценного дерева. Грива развевается серебряными прядями, глаза горят мудростью веков.

— Он же волшебный, — рассуждал художник, прорисовывая детали. — Значит, и красота у него особенная.

Иван ловит коня не силой, а лаской. Протягивает руку с лукошком овса, улыбается. В его позе нет агрессии — только доброта и терпение.

Третья иллюстрация — во дворце царя. Здесь Гоги дал волю фантазии в духе русского терема. Палаты расписаны в стиле палехской миниатюры — золотые узоры на красном фоне, жар-птицы в облаках, богатыри на конях. Потолок поддерживают колонны в виде переплетённых дубов.

Царь восседал на троне из красного дерева, инкрустированном самоцветами. Корона на голове играла всеми цветами радуги. Лицо добродушное, но уставшее — власть тяжела даже для сказочного правителя.

Иван стоит перед троном в той же красной рубахе, но теперь она выглядит скромно на фоне царского великолепия. В руках держит перо жар-птицы — не обычное перо, а светящееся, источающее золотые искры.

Четвёртая иллюстрация — встреча с жар-птицей. Гоги изобразил её не птицей, а живым огнём в птичьем обличье. Крылья — языки пламени, хвост — снопы искр, голова увенчана короной из солнечных лучей. Она сидит на ветке яблони, плоды которой светятся, как фонарики.

Сад вокруг — сказочный рай. Деревья усыпаны золотыми и серебряными яблоками, цветы переливаются всеми цветами спектра. В воздухе порхают светлячки размером с воробьёв.

Иван подкрадывается к жар-птице с мешком в руках. Но даже в этой сцене нет напряжения — всё пронизано сказочной лёгкостью, как в лучших мультфильмах Диснея.

Пятая иллюстрация — Царь-девица. Гоги представил её не надменной красавицей, а живой девушкой с характером. Волосы золотые, заплетённые в косу до пят. Платье цвета морской волны, расшитое жемчугом и кораллами. В глазах — огонёк, говорящий о том, что с этой девицей шутки плохи.

Она стоит у моря на серебряном песке. Позади — корабль с алыми парусами, украшенными золотыми узорами. Волны играют бирюзой и изумрудом, чайки кружат белоснежными точками.

Иван протягивает ей перстень — простое золотое колечко, но сияющее внутренним светом. Его лицо серьёзно — он понимает, что просит руки не обычной девушки, а царицы.

К вечеру на столе лежали первые пять иллюстраций — яркие, сочные, полные жизни. Каждая рассказывала свою часть истории, но все вместе складывались в единую симфонию цвета и света.

Гоги отложил кисти и улыбнулся. Получалось именно то, что нужно — сказка, способная ожить на экране. Берии должно понравиться.

К вечеру руки устали от кистей и красок, но душа требовала продолжения творчества. Гоги отложил иллюстрации сохнуть и достал из сундука нож-бабочку. На полке лежала заготовка — кусок липы, мягкий и податливый, идеальный для тонкой работы.

Устроился на завалинке, как всегда. Солнце клонилось к закату, окрашивая двор тёплым золотистым светом. Где-то вдалеке играли дети, кто-то из соседей колол дрова — обычные звуки вечера, создающие ощущение покоя.

Взял заготовку в левую руку, нож — в правую. Первый срез снял верхний слой коры, обнажив светлую, почти белую древесину. Липа пахла мёдом и летом, напоминая о далёких лесах и детстве.

Руки начали работать почти сами собой, без участия сознания. Образ Конька-Горбунка, только что нарисованный, ещё жил в пальцах. Нож скользил по дереву, снимая стружку за стружкой, постепенно освобождая фигурку из деревянного плена.

Сначала общий силуэт — маленькая лошадка с непропорционально большой головой и длинными ушами. Но не уродливая, как в классической сказке, а изящная, полная особенного очарования. Такая, какой её видел художник — волшебной, мудрой, доброй.

— Вот это да, — услышал он голос за спиной.

Обернулся — Василий Иванович стоял рядом, опираясь на свой деревянный протез.

— Красиво получается, — добавил старик, присаживаясь на завалинку рядом. — Это что будет?

— Конёк-Горбунок, — ответил Гоги, не прекращая работы. — Из сказки.

— А-а, знаю. Про Ивана-дурака и волшебного коня. Внучка моя эту сказку любит.

Нож продолжал работать, вырезая ноги коня. Тонкие, изящные, но крепкие. Каждое копытце получало индивидуальные черты — не машинная точность, а живая неровность настоящего творчества.

— А зачем вырезаешь? — поинтересовался Василий Иванович. — Продавать будешь?

— Нет, — Гоги покачал головой. — Просто так. Руки хотят.

Старик кивнул с пониманием:

— Знаю такое. У меня тоже бывало — сидишь вечером, а руки сами к делу тянутся.

Грива коня рождалась под ножом прядь за прядью. Каждый волосок — отдельная линия, выбранная из дерева тончайшими срезами. Работа кропотливая, требующая терпения, но приносящая особенное удовольствие.

— Живой какой-то получается, — заметил Василий Иванович, наблюдая за процессом.

— Дерево само подсказывает, — объяснил художник. — Нужно только слушать его.

Хвост Горбунка он решил сделать пышным, развевающимся. Нож скользил по липе, создавая иллюзию движения. Казалось, ещё мгновение — и маленький конь взмахнёт хвостом, фыркнет, поскачет прочь.

Самой сложной частью была голова. Здесь нужно было передать характер персонажа — мудрость, доброту, лукавство. Гоги работал особенно осторожно, снимая тончайшие стружки.

Глаза получились большими, выразительными. В них угадывалась та же древняя мудрость, что он рисовал на иллюстрациях. Уши — длинные, чуть смешные, но придающие облику особое очарование.

— Как живой, — повторил Василий Иванович, когда основная работа была закончена.

Солнце уже село, но в свете фонаря Гоги продолжал добавлять последние детали. Ноздри, складки на шее, рисунок на копытах. Каждая мелочь имела значение — от неё зависело, оживёт ли фигурка или останется просто куском дерева.

— Готово, — наконец сказал он, отложив нож.

В руках лежал Конёк-Горбунок — маленький, тёплый от прикосновений пальцев, пахнущий свежей древесиной. Точная копия того, что он рисовал днём, только объёмная, осязаемая.

— Красота, — оценил старик. — Внучке моей показать можно?

— Конечно, — Гоги протянул фигурку.

Василий Иванович осторожно взял коня, повертел в руках:

— Мастер ты, Георгий Валерьевич. Руки золотые.

Художник улыбнулся. В этих простых словах была большая правда — руки действительно были золотыми. Они помнили навыки Георгия Гогенцоллера, его любовь к дереву, его умение видеть живое в неживом.

И сейчас, в этот тихий вечер на завалинке, он чувствовал особенное счастье. Не от похвалы, не от успеха — от простого факта создания красоты своими руками.

Конёк-Горбунок смотрел на него деревянными глазами, словно благодаря за новую жизнь.

Гоги посидел ещё немного на завалинке, любуясь только что вырезанным Коньком-Горбунком в руках Василия Ивановича. Старик бережно поворачивал фигурку, разглядывая каждую деталь при свете фонаря.

— Дедушка, что это у вас? — донёсся детский голос.

К завалинке подбежала маленькая Машенька из соседнего барака — внучка слесаря Петрова. Девочка лет семи, с любопытными глазами и косичками.

— Это коник, Машенька, — показал ей Василий Иванович. — Дядя Гоги вырезал.

Девочка затаила дыхание, глядя на деревянную лошадку. В её взгляде было столько восхищения, что Гоги почувствовал тепло в груди.

— Можно потрогать? — робко спросила Машенька.

— Конечно, — разрешил художник.

Маленькие пальчики осторожно погладили гриву коня, провели по спинке. Девочка улыбнулась так широко, словно получила самый дорогой подарок на свете.

И тут Гоги подумал о другой девочке — дочери Берии. Светлане, для которой он рисовал иллюстрации. Она тоже ребёнок, тоже, наверное, любит игрушки. Только её отец — один из самых влиятельных людей в стране, а значит, у неё есть всё — дорогие куклы, игрушки из Германии, заводные механизмы.

«А вот такую простую деревяшку вряд ли кто дарил», — подумал он с усмешкой.

— Василий Иванович, присмотрите за Машенькой, — сказал Гоги, поднимаясь. — Я сейчас вернусь.

Зашёл в дом, взял ещё один кусок липы — поменьше, нежнее. Если делать игрушку для девочки, она должна быть изящной, женственной. Вернулся на завалинку с заготовкой и ножом.

— Что ещё мастерить будешь? — поинтересовался старик.

— Птичку, — ответил Гоги, делая первый срез. — Для одной девочки.

Руки снова начали работать сами собой. Но теперь из дерева рождалась не лошадка, а жар-птица — та самая, что он рисовал днём на иллюстрации. Только маленькая, помещающаяся на детской ладошке.

Машенька села рядом, не сводя глаз с ножа. Ей было интересно наблюдать, как из бесформенного куска дерева появляется нечто прекрасное.

— А это кто будет? — спросила она.

— Жар-птица из сказки, — объяснил художник. — Красивая, волшебная птичка.

Крылья он сделал распростёртыми, словно птица готовилась взлететь. Каждое пёрышко — отдельная линия, вырезанная с ювелирной точностью. Хвост получился пышным, веером, как у настоящего павлина.

— Для кого это? — спросил Василий Иванович, наблюдая за работой.

— Для дочери одного… важного человека, — осторожно ответил Гоги.

Он не мог сказать прямо — дочери Берии. Но старик был не дурак, кое-что понял по интонации.

— Понятно, — кивнул Василий Иванович. — Добрый ты человек, Георгий Валерьевич.

Головку птицы Гоги вырезал особенно тщательно. Клюв изящный, слегка изогнутый. На голове — хохолок из тонких пёрышек. Глаза — живые, умные, словно птица действительно могла видеть и понимать.

— Красавица! — восхитилась Машенька, когда работа была закончена.

Действительно, жар-птица получилась прекрасной. Лёгкая, воздушная, но с характером. В ней чувствовалась та же сказочная магия, что и на иллюстрациях.

Гоги поднял фигурку на свет фонаря. Липа отполировалась под пальцами до шелковистости, приобрела тёплый медовый оттенок. Птица казалась живой — вот-вот запоёт волшебную песню или упорхнёт в звёздное небо.

— Понравится девочке, — уверенно сказал Василий Иванович.

— Надеюсь, — ответил художник.

Он представил себе реакцию Берии на такой подарок. Заместитель председателя Совмина, привыкший к официальным презентам и дорогим подношениям, получает простую деревянную игрушку, вырезанную вечером на завалинке барака.

«Может, он и не поймёт, — думал Гоги. — А может, наоборот — оценит искренность».

Ему было всё равно. Он не делал эту птичку, чтобы угодить Берии или произвести впечатление. Он просто создавал красоту — для девочки, которая, как и все дети, заслуживает чуда.

— Спасибо, дядя Гоги! — Машенька всё ещё гладила Конька-Горбунка. — Он такой хороший!

Художник улыбнулся. Вот за что он жил — за эти моменты, когда созданная его руками красота приносит радость. Неважно, ребёнок это из барака или дочь высокопоставленного чиновника. Искусство должно служить людям, а не власти.

Он отдаст жар-птицу вместе с иллюстрациями. И пусть Берия думает, что хочет. Художник просто жил, чтобы творить и созидать.

И этого было достаточно.

Утром Гоги сел за стол с намерением продолжить работу над «Коньком-Горбунком». Разложил краски, взял кисть, окунул в воду… и замер. Рука не двигалась. Перед глазами был чистый лист, а в голове — пустота.

Он попробовал ещё раз. Набрал на кисть синей краски, поднёс к бумаге — и снова остановился. Словно что-то невидимое блокировало движение, не давало сделать даже простой мазок.

«Странно», — подумал художник, откладывая кисть.

Попытался взяться за деревянную заготовку и нож. Тот же результат — руки не слушались, пальцы не находили привычных движений. Будто внутренний источник творчества внезапно иссяк.

Гоги встал, прошёлся по комнате. Может, просто усталость? Последние недели он работал не покладая рук — иллюстрации к «Двенадцати месяцам», потом «Снежная королева», теперь «Конёк-Горбунок». Плюс резьба по дереву, мебель, ночные зарисовки…

«Колодец пересох», — понял он с неожиданной ясностью.

Каждый творец черпает из внутреннего источника вдохновения. Но если черпать без устали, не давая источнику пополниться, он неизбежно иссякнет. Нужна пауза, передышка, время для восстановления.

Гоги надел пиджак и вышел из барака. Утро было свежим, прохладным. Он направился не к центру, а к окраинам Москвы, туда, где город постепенно переходил в подмосковные поля и леса.

Шёл медленно, не торопясь, просто впитывая окружающий мир. Вот старуха кормит кур во дворе — её движения размеренны, спокойны, отточены годами повторения. Вот мужик чинит забор, тщательно подгоняя каждую доску. Простые люди, простые дела, но в них есть своя красота.

Дошёл до Сокольников, углубился в парк. Здесь было тише, воздух чище. Осенние листья шуршали под ногами золотым ковром. Где-то в кронах перекликались птицы, готовясь к отлёту на юг.

Гоги сел на скамейку у пруда и просто смотрел. Вода тёмная, спокойная, отражающая небо и облака. По поверхности изредка расходились круги — рыба поднималась за упавшим листом или насекомым.

«Когда последний раз я просто сидел и ничего не делал?» — подумал он.

Не помнил. С момента попадания в это тело он постоянно что-то творил, создавал, изобретал. Словно боялся остановиться, потерять темп, оказаться ненужным.

Но творчество — не конвейер. Его нельзя штамповать по графику. Оно требует пауз, тишины, времени для размышлений.

С пруда поднялась утка, полетела куда-то в сторону леса. Гоги проследил её полёт взглядом, отметил, как красиво играет солнце на её крыльях. Простое наблюдение, без желания зафиксировать, нарисовать, использовать.

Встал, пошёл дальше. Тропинка вела к роще, где росли старые дубы. Их стволы были покрыты мхом, ветви переплетались причудливыми узорами. Здесь пахло прелыми листьями, грибами, тишиной.

Он шёл между деревьев, касался рукой шершавой коры, слушал шелест листвы над головой. Никуда не спешил, ничего не планировал. Просто был.

К полудню вышел к полю, где паслись лошади. Они мирно щипали траву, изредка поднимая головы и глядя на него умными глазами. Одна кобыла подошла к забору, позволила погладить себя по морде.

«Вот она, живая красота, — подумал Гоги. — Не нарисованная, не вырезанная. Настоящая».

Прошёл через деревню, где бабы стирали бельё у колодца. Послушал их неспешный разговор о погоде, урожае, внуках. В их словах не было ничего особенного, но была жизнь — простая, понятная, искренняя.

К вечеру добрался до небольшого холма с видом на Москву. Город лежал внизу, дымился трубами, мерцал огнями. Отсюда он казался не страшным механизмом власти, а просто местом, где живут люди.

Гоги сел на траву, достал из кармана кусок хлеба, который захватил из дома. Жевал медленно, смакуя простой вкус. Когда последний раз он ел не торопясь, не думая о работе?

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в розовые и оранжевые тона. Красота неповторимая, которую никакой художник не передаст полностью. Можно лишь попытаться поймать отдельные мгновения, отдельные оттенки.

«Завтра снова буду рисовать, — подумал он. — Но уже не из пустоты. Колодец наполнился».

День, проведённый без творчества, оказался самым творческим за последние недели. Он не создал ни одного произведения, но восстановил связь с источником вдохновения.

На обратном пути заглянул в придорожную церковь — маленькую, скромную, полузаброшенную. Внутри горели свечи, пахло ладаном. Он постоял в тишине, не молясь, просто впитывая особую атмосферу места.

Домой вернулся уже в сумерках. В комнате зажёг лампу, заварил чай. И почувствовал, как в пальцах снова зашевелилось желание взять кисть.

Но не сегодня. Сегодня он просто посидит с чаем, вспоминая прожитый день. А завтра…

Завтра колодец снова будет полным.