Художник из 50х

Глава 5

Утром Гоги проснулся рано. Ночная прогулка и её неожиданный финал не дали толком выспаться, но голова была ясной. Он умылся холодной водой, побрился, надел чистую рубашку и вышел на кухню.

Нина уже была там — стояла у окна, заваривала чай в большом фарфоровом чайнике. Утренний свет падал на её лицо, делая кожу золотистой, а волосы — почти рыжими. Она была в простом ситцевом платье, но выглядела очень мило.

— Доброе утро, — сказал Гоги.

Нина обернулась и улыбнулась. В её глазах мелькнуло что-то тёплое, радостное.

— Доброе утро, Гоша. Рано встал сегодня.

— Не спалось. А ты что так рано?

— Да мама на рынок собралась, просила чай заварить. Хочешь?

— Конечно.

Нина разлила чай по стаканам, подвинула ему сахарницу. Пальцы у неё были тонкими, изящными — не рабочими, а скорее музыкальными. Интересно, умеет ли она играть на чём-нибудь?

— Нина, а ты музыку любишь? — спросил он.

— Очень! — Глаза её загорелись. — В клубе хожу на хор, мы песни разучиваем. Народные больше, но иногда и романсы. А что?

— Да так, интересно. У тебя голос хороший, я вчера заметил, когда ты напевала.

Нина покраснела, опустила глаза.

— Ой, да что ты… Я же не умею толком.

— Умеешь. И очень приятно слушать.

Она подняла взгляд, и Гоги увидел в её глазах что-то новое. Не просто дружелюбие соседки, а настоящий интерес. Девичий, застенчивый, но искренний.

— А ты… а ты правда думаешь, что у меня голос хороший?

— Думаю. А ещё думаю, что ты очень красивая.

Слова сами слетели с губ. Гоги удивился собственной смелости — обычно он был сдержаннее с женщинами. Но что-то в утреннем свете, в её улыбке, в запахе свежего чая делало момент особенным.

Нина совсем покраснела, но не отвернулась.

— Гоша, ты… ты серьёзно?

— Серьёзно.

Они смотрели друг на друга через стол, и воздух между ними словно наэлектризовался. Простая кухня, простой завтрак, а ощущение — будто мир изменился.

— А можно… — начала Нина и запнулась. — То есть, если хочешь, конечно… На воскресенье в клубе танцы будут. Может, пойдёшь?

— С тобой?

— Ну… да. Если не против.

Гоги протянул руку через стол, осторожно коснулся её пальцев. Кожа была тёплой, мягкой.

— Не против. Очень даже за.

В дверях послышались шаги. Нина быстро отдёрнула руку, отвернулась к окну. Вошла Марья Кузьминишна с пустой сумкой — собиралась на рынок.

— О, а вы уже чай пьёте! — сказала она, но в голосе слышалось довольство. Видимо, заметила что-то в их поведении.

— Мам, я чай заварила, как ты просила.

— Спасибо, доченька. А ты, Гоша, завтракал уже?

— Ещё нет.

— Так садись с нами. Нинка, хлеб достань, масло. Мужчину голодным нельзя оставлять.

Нина засуетилась, доставая продукты. То и дело поглядывала на Гоги, и каждый раз, когда их взгляды встречались, она улыбалась. Не широко, не кокетливо — просто тепло, по-доброму.

— А что, в воскресенье танцы будут? — спросила Марья Кузьминишна, нарезая хлеб.

— Да, в клубе, — ответила Нина. — Я… я Гошу позвала.

— Правильно сделала. Молодые должны развлекаться, а то всё работа да работа. — Марья Кузьминишна хитро прищурилась. — Только веди себя прилично, доченька.

— Мам!

— Что «мам»? Я же для порядка говорю.

Гоги слушал этот разговор и улыбался. Обычная семейная сценка, какие разыгрывались в тысячах домов. Мать заботится о дочери, дочь стесняется, мужчина радуется женскому вниманию.

— Марья Кузьминишна, я обещаю вести себя как джентльмен.

— Ой, какие слова знает! — засмеялась та. — Джентльмен… Ладно, верю. Ты парень хороший, это видно.

Они позавтракали втроём, неспешно, с разговорами о погоде, о соседях, о предстоящих выходных. Но под обычной болтовнёй текло что-то другое — предчувствие перемен, ожидание чего-то важного.

Когда Марья Кузьминишна ушла на рынок, они остались вдвоём. Нина собирала посуду, а Гоги наблюдал за её движениями. Грациозная, женственная, но без кокетства.

— Нина, — сказал он тихо.

— М?

— А ты… ты раньше замуж собиралась?

Она замерла с чашкой в руках.

— Было дело. Жених был, до войны. Не вернулся.

— Извини, не хотел расстраивать.

— Да ничего. — Она поставила чашку, повернулась к нему. — Это уже прошло. Война у всех что-то отняла.

— У всех, — согласился он.

Они помолчали, каждый думая о своём. Потом Нина подошла ближе, положила руку ему на плечо.

— Но жизнь продолжается, правда? И хорошее тоже случается.

— Случается, — сказал он, глядя в её глаза.

После завтрака Гоги вышел из дома с определённой целью. В кармане лежали деньги от портрета — больше, чем он тратил обычно на еду. А после утреннего разговора с Ниной хотелось сделать что-то приятное для всех домашних.

Он дошёл до Тверской, где знал один особенный магазин. «Гастроном номер один» — так значилось на вывеске. Внутри было просторно, чисто, а главное — здесь можно было купить то, чего в обычных лавочках не найдёшь.

— Что желаете, товарищ? — спросила продавщица — женщина средних лет в белом халате.

— Конфеты есть?

— Есть. «Мишка на Севере», «Красная Москва». А ещё шоколад привезли — «Алёнка».

Гоги выбрал коробку «Мишки на Севере» — красивую, с яркой этикеткой. Для Нины и Марьи Кузьминишны. Потом взял плитку шоколада и пачку печенья «Юбилейное».

— А пряники московские есть?

— Конечно! Свежие, вчера привезли.

Килограмм пряников в красивой коробке — это для общего чаепития. А ещё он купил банку варенья — клубничного, густого, с целыми ягодами.

— Сорок три рубля, — подсчитала продавщица.

Гоги расплатился, попросил красиво упаковать. Продавщица завернула покупки в плотную бумагу, перевязала ленточкой.

— Подарок кому-то делаете?

— Соседям. Хорошие люди.

— Вот и правильно. Добро всегда возвращается.

Дома Гоги постучался к Марье Кузьминишне.

— Заходи, Гошенька, — откликнулась та. — А что у тебя в руках?

— Сюрприз небольшой.

Он развернул свёрток на столе. Глаза Марьи Кузьминишны округлились.

— Боже ты мой! Да это же настоящие конфеты! Нинка, иди сюда скорее!

Нина выбежала из соседней комнаты, увидела сладости и ахнула.

— Гоша, да ты что! Это же целое состояние!

— Ерунда. Хотел порадовать.

— Но за что? — растерялась Марья Кузьминишна. — Мы же ничего особенного не делали.

— А за то, что вы есть. За доброту, за тепло. В моей жизни мало хорошего было, а вы… вы как семья стали.

Марья Кузьминишна вытерла глаза платком.

— Ох, Гошенька, какой ты добрый. Нинка, ставь чайник, будем пробовать.

Но Гоги ещё не закончил. Он вышел в коридор, постучал к Петру Семёновичу.

— Пётр Семёныч, вы дома?

— Дома, заходи.

— Вот, принёс вам гостинец.

Он протянул пачку печенья и половину шоколада. Пётр Семёнович недоверчиво покрутил плитку в руках.

— Настоящий шоколад… Да я его лет пять не видел. Гоша, ты что, в лотерею выиграл?

— Не в лотерею. Работаю хорошо, заказы пошли. Хочется поделиться.

— Спасибо, братец. Жена обрадуется — она сладкое любит.

Следующим был Николай Петрович. Ему досталась половина пряников и банка варенья.

— Варенье клубничное! — восхитился тот. — Да у меня внучка от такого с ума сойдёт. Спасибо, Георгий Валерьевич, от всей души спасибо.

Последним был Василий Иванович. Старик сидел на своей кровати, читал газету при свете керосинки.

— Дядя Вася, вот вам угощение.

Гоги положил на стол оставшиеся пряники и несколько конфет. Василий Иванович снял очки, внимательно посмотрел на гостинцы.

— Пряники московские… — прошептал он. — Сколько лет не ел. Ещё при царе такие делали, в Филипповской булочной.

— Попробуйте, дядя Вася. Говорят, рецепт тот же.

Старик откусил кусочек, долго жевал, прикрыв глаза.

— Тот же, — сказал он наконец. — Совсем тот же. Спасибо, сынок. Детство вспомнил.

Через полчаса на кухне собрались все. Василий Иванович поставил самовар, Марья Кузьминишна достала лучшую посуду. На столе расставили сладости — красиво, празднично.

— Ну что, будем чай пить? — спросила Марья Кузьминишна.

— Будем! — хором ответили мужчины.

Пили не спеша, смакуя каждый глоток. Конфеты ели маленькими кусочками, растягивая удовольствие. Пряники макали в чай, варенье намазывали на хлеб.

— Вот это жизнь! — сказал Пётр Семёнович. — Как в ресторане.

— Лучше чем в ресторане, — поправил Николай Петрович. — В ресторане народу чужого полно, а здесь — свои, родные.

Нина сидела рядом с Гоги, и он видел, как она счастлива. Не только из-за сладостей — из-за общего настроения, из-за того, что он сумел порадовать всех.

— Гоша, — сказала она тихо, — ты такой… особенный.

— Почему?

— Многие думают только о себе. А ты — о других.

— Может, потому что сам знаю, как это — когда тебе плохо, а никому нет дела.

Она сжала его руку под столом. Тепло, крепко, по-настоящему.

— Теперь есть кому дело, — прошептала она.

А вокруг продолжалось чаепитие. Василий Иванович рассказывал истории о дореволюционных кондитерских, Пётр Семёнович — о том, как на фронте мечтали о настоящем сахаре. Марья Кузьминишна вспоминала детство в деревне, когда мёд был единственной сладостью.

Простые человеческие радости. Чай с конфетами, тёплые разговоры, ощущение семьи. Может быть, это и есть настоящее счастье — не громкие слова о светлом будущем, а тихое довольство настоящим.

За окном темнело, но на кухне было светло и уютно. И Гоги понимал — он дома. Наконец-то дома.

Рассвет застал Гоги бодрствующим. Сон так и не пришёл — слишком много впечатлений за день, слишком много мыслей в голове. Он встал, подошёл к окну. За стеклом серело небо, где-то вдали кукарекал петух.

Достал из-за пазухи нож, развернул лезвие. После ночной стычки в подворотне металл требовал ухода. На острие виднелись тёмные пятна — следы прошлой ночи. Гоги поморщился, вспомнив троих грабителей.

Он сел к окну, достал из ящика стола точильный камень — мелкозернистый, хорошо отшлифованный. Смочил его водой из рукомойника, положил на колено. Лезвие легло на камень с тихим звоном.

Точить нож — это ритуал, почти медитация. Плавные движения, правильный угол, равномерное давление. Металл шипел о камень, снимая микроскопические стружки. Постепенно исчезали пятна, лезвие становилось чистым, острым.

За окном светлело. Первые лучи солнца пробились сквозь облака, легли на подоконник золотыми полосами. Где-то во дворе хлопнула дверь — ранние жители спешили на работу.

Гоги провёл пальцем по лезвию — осторожно, едва касаясь. Острота была идеальной. Такой нож мог разрезать волос, снять кожуру с яблока одной тонкой лентой. Или перерезать горло человеку — быстро, почти безболезненно.

Он стёр камень тряпкой, убрал в ящик. Нож сложил, но не спрятал — положил на стол рядом с красками. Пусть полежит, подсохнет.

Из сундука достал новую заготовку — кусок липы, мягкой, податливой. Размером с кулак, без единого сучка. Что бы вырезать на этот раз? Гоги взял заготовку в руки, повертел, прислушался к внутреннему голосу.

Лицо. Человеческое лицо, но не портрет кого-то конкретного. Просто лицо — доброе, спокойное, мудрое. Такие лица он видел у стариков в деревне, до войны, когда мир ещё казался понятным и справедливым.

Первый надрез — контур подбородка. Липа резалась легко, как масло. Стружка падала на пол тонкими завитками, пахло свежим деревом и утренней росой. За окном пели птицы, где-то играла радиола — тихая мелодия на рассвете.

Постепенно из заготовки проступал образ. Лоб, глаза, нос… Гоги работал не спеша, снимая тончайшие слои древесины. Каждый штрих был обдуманным, каждая линия — точной. Дерево словно само подсказывало, где резать, а где оставить.

— Вот это да, — прошептал он, отступив на шаг.

На столе лежала почти готовая работа. Лицо пожилого человека — мудрое, усталое, но доброе. В глазах — понимание, в морщинах — следы прожитых лет. Это мог быть дедушка, учитель, просто хороший человек.

Гоги взял самый тонкий инструмент, начал прорабатывать детали. Морщинки у глаз, линии на лбу, едва заметную улыбку в уголках губ. Работа требовала предельной аккуратности — один неверный движение, и всё испорчено.

Солнце поднималось выше, освещая комнату. На стене заплясали тени от рук Гоги, от движущегося ножа. В коридоре послышались шаги — соседи просыпались, начинался новый день.

— Готово, — сказал он наконец.

Деревянное лицо смотрело на него спокойно и мудро. В нём было что-то знакомое, родное. Может быть, это собирательный образ всех добрых людей, которых он встречал в жизни.

Гоги убрал стружку, протёр нож и сложил его. Фигурку поставил на подоконник рядом с птичкой. Пусть стоят, напоминают о том, что в мире есть красота, которую можно создать своими руками.

За окном разгорался день. Время завтракать, встречаться с соседями, продолжать жить в этом странном, но ставшем родным мире. А работы по дереву будут напоминать — есть вещи вечные, не зависящие от политики и идеологии.

Искусство, красота, человеческое тепло.

Именно они делают жизнь стоящей.

К полудню Гоги решил, что сказочную картину нужно убрать из дома. Слишком опасно держать такое — если нагрянет обыск, объяснить будет нечем. Формализм, буржуазное влияние, отрыв от реальности — статей хватит на десять лет лагерей.

Он аккуратно снял холст с подрамника, свернул живописью внутрь, обернул газетой. Получился неприметный свёрток — можно сказать, что несёт чертежи или эскизы. План был простой: через чёрный ход, переулками, к мастерской одного знакомого художника на Остоженке. Там можно спрятать.

Но едва выйдя во двор, Гоги столкнулся с Петром Семёновичем.

— Гоша, ты куда? А я как раз хотел поговорить — про артель помнишь? Там сегодня собеседование.

— Да некогда мне сейчас, Пётр Семёныч…

— Да ладно, проводи меня. По дороге и поговорим.

Отказаться было неудобно — сосед помог не раз, выручал в трудную минуту. Пришлось согласиться. А артель была в центре, на Кузнецком мосту.

Шли по Тверской. Пётр Семёнович говорил про работу, про планы, про светлое будущее. Гоги кивал, но думал о свёртке под мышкой. Картина была большой, неудобной, газета то и дело съезжала.

— … а зарплата там неплохая, — продолжал Пётр Семёнович. — Сто двадцать рублей в месяц, плюс премии. И социальный пакет — отпуск, путёвки…

На площади у Большого театра движение остановилось. Впереди ехала колонна чёрных автомобилей — длинных, блестящих, с затемнёнными стёклами. Милиционеры перекрыли движение, люди жались к тротуарам.

— Начальство едет, — буркнул Пётр Семёнович. — Небось в Кремль.

Гоги смотрел на кортеж с любопытством. В центральной машине, едва различимая за стеклом, мелькнула фигура в тёмном костюме. Лысина, очки, знакомый профиль…

Внезапно газета сползла с картины. Яркие краски блеснули на солнце — изумрудное небо, золотые башни, летающие драконы. Несколько прохожих обернулись, но Гоги быстро прикрыл свёрток.

Слишком поздно.

Кортеж остановился. Из средней машины вышел человек в сером костюме — плотный, среднего роста, с пенсне. За ним — охранники в одинаковых пиджаках, с внимательными глазами.

Лаврентий Павлович Берия собственной персоной.

Он что-то сказал одному из охранников, кивнул в сторону Гоги. Тот направился к ним, расталкивая толпу.

— Товарищ, — обратился он к Гоги, — что у вас там?

— Картина, — ответил Гоги, стараясь говорить спокойно.

— Можно посмотреть?

Отказаться было невозможно. Гоги развернул свёрток, показал краешек полотна. Охранник посмотрел, вернулся к Берии, что-то доложил.

Берия подошёл ближе. Внимательно, молча разглядывал картину. Лицо его было непроницаемым — ни удивления, ни осуждения. Просто изучал, как энтомолог изучает редкого жука.

— Необычно, — сказал он наконец. — Ваша работа?

— Моя.

— Понятно. — Берия снял пенсне, протер стёкла. — А вы кто по профессии?

— Художник. Георгий Валерьевич Гогенцоллер.

— Гогенцоллер… — Берия задумался. — Интересная фамилия. Немецкая?

— Да, но я русский. Фронтовик.

— Ясно. — Берия надел пенсне обратно, ещё раз посмотрел на картину. — Продолжайте, товарищ художник.

Он развернулся и пошёл к машине. Охранники проводили Гоги взглядами, но ничего не сказали. Кортеж тронулся дальше, движение возобновилось.

— Господи, — выдохнул Пётр Семёнович. — Ты понимаешь, кто это был?

— Понимаю.

— И что он у тебя спрашивал?

— Про картину интересовался.

— А что за картина? Покажи.

— Потом покажу. Пойдём лучше в твою артель.

Они дошли до Кузнецкого моста, но Гоги уже не слушал разговоры о работе. В голове крутилась одна мысль: Берия запомнил его лицо, имя, фамилию.

Такое внимание первого заместителя председателя Совета министров ничем хорошим не заканчивалось. Либо очень плохо, либо очень хорошо — третьего не дано.

После артели Гоги быстро добрался до мастерской на Остоженке, спрятал картину. Возвращался домой окольными путями, то и дело оглядываясь. Пока никого не заметил, но это ничего не значило.

Дома он сел к окну, закурил. Нужно было думать, планировать. Берия заинтересовался — это факт. Вопрос: чем именно? Необычной живописью? Немецкой фамилией? Или просто случайной встречей?

Время покажет. А пока остаётся только ждать.

И быть готовым ко всему.