Художник из 50х

Глава 8

Утром Гоги решил пройтись до Красной площади — давно не видел центр города, а после вчерашнего успеха с плакатом настроение было хорошее. Солнце светило ярко, воздух был свежий, люди спешили на работу с довольными лицами.

На Тверской он заметил чёрный автомобиль — «ЗИС-110», длинный, с затемнёнными стёклами. Машина ехала медленно, держась позади на постоянном расстоянии. Когда Гоги останавливался у витрины, останавливалась и она. Когда шёл дальше — трогалась следом.

Сердце ёкнуло. Наружное наблюдение. За ним следят. Встреча с Берией дала о себе знать — теперь он под колпаком.

Гоги свернул в Камергерский переулок, оглянулся. Автомобиль проехал мимо, не поворачивая. Может, показалось? Он постоял у театральной афиши, вышел обратно на Тверскую. Машина стояла у тротуара, мотор работал.

Определённо следят. Но пока просто наблюдают, не вмешиваются. Значит, изучают — кто он, как живёт, с кем общается. Обычная процедура при проверке на благонадёжность.

Гоги заставил себя успокоиться. Паника — худший советчик. Если за ним следят открыто, значит, прямой угрозы нет. Хотят напугать или просто ведут досье. Нужно вести себя естественно, как ни в чём не бывало.

Он дошёл до Манежной площади, остановился у фонтана. Чёрный автомобиль припарковался неподалёку. Из него никто не выходил, но Гоги чувствовал на себе взгляд.

— Ну и ладно, — пробормотал он. — Посмотрите, как честный советский художник любуется родной Москвой.

И действительно начал любоваться. Площадь была красивой — широкая, величественная, обрамлённая историческими зданиями. Манеж, университет, Исторический музей. Каждое здание дышало историей, рассказывало о прошлом страны.

Гоги медленно обошёл площадь, рассматривая архитектуру. Вот и Кремлёвские стены — древние, могучие, помнящие века. За ними — сердце империи, откуда принимаются решения о судьбах миллионов.

На Красной площади было многолюдно. Туристы, экскурсии, почётный караул у Мавзолея. Гоги постоял в очереди, поклонился Ленину — как положено советскому гражданину. Чёрный автомобиль ждал у въезда на площадь.

Собор Василия Блаженного поражал красотой. Разноцветные купола, затейливая архитектура, сказочный облик. Гоги представил, как бы он нарисовал этот храм — не в академической манере, а в своём восточном стиле. Купола-лотосы, стены-драконы, небо в японских облаках…

— Красиво, правда? — спросил кто-то рядом.

Обернулся — пожилой мужчина в потёртом пальто, с добрыми глазами.

— Очень красиво. Чудо архитектуры.

— Хотели снести в тридцатые годы. Говорили — мешает демонстрациям. Хорошо, что передумали.

Опасная тема. Гоги промолчал.

— Вы художник? — продолжал старик. — По рукам вижу — краской запачканы.

— Да, художник.

— Прекрасная профессия. Красоту людям дарите. — Старик вздохнул. — Жаль, что нынче красота не в моде. Всё больше про план да производство.

— Красота вечна, — сказал Гоги осторожно. — Мода проходит, а искусство остаётся.

— Верно говорите. — Старик кивнул и пошёл дальше.

Гоги направился к Васильевскому спуску. Москва-река блестела в солнечных лучах, по ней плыли баржи и катера. На противоположном берегу строились новые дома — сталинская архитектура, помпезная и величественная.

Город восстанавливался после войны. Медленно, трудно, но неуклонно. Новые заводы, жилые кварталы, парки. Люди верили в будущее, работали с энтузиазмом. И в этой вере была своя красота.

Чёрный автомобиль по-прежнему следовал за ним. Но Гоги уже не обращал внимания. Пусть следят — он ничего запретного не делает. Просто гуляет по родному городу, любуется архитектурой.

На обратном пути зашёл в парк Горького. Аллеи, клумбы, аттракционы. Дети играли, молодёжь каталась на лодках. Обычная мирная жизнь, которая продолжается несмотря на все тревоги.

У фонтана увидел Нину с подругой. Они ели мороженое, смеялись, о чём-то болтали. Гоги подошёл поздороваться.

— Гоша! — обрадовалась Нина. — А мы как раз о тебе говорили.

— Надеюсь только хорошее?

— Лида твой плакат видела, хвалит.

Подруга — симпатичная блондинка — смущённо улыбнулась.

— Правда красивый. Необычный какой-то.

Они поговорили о пустяках, Гоги угостил девушек новым мороженым. Чёрный автомобиль стоял у входа в парк. Пусть видят — у него простые человеческие отношения, ничего подозрительного.

Домой возвращался спокойно. Наблюдение продолжалось, но агрессии не было. Просто изучают новый объект, составляют досье. Рано или поздно либо отстанут, либо придут с вопросами.

А пока можно жить обычной жизнью. Рисовать, гулять, встречаться с Ниной. И радоваться красоте мира, который медленно, но верно восстанавливается после страшной войны.

Москва была красивой. И её красота не зависела от того, кто за кем следит.

Вечером, когда соседи разошлись по комнатам, Гоги остался на кухне один. Заварил чай крепкий, почти чёрный — такой, что ложка стоит. Напиток получился горьким, вязким, но бодрящим. Чифир, как называли его в лагерях и на зоне.

Он сидел у окна с дымящимся стаканом и думал о драконах. Весь день в голове крутились образы из восточных сказок — мудрые змеи, летающие по небу, повелители стихий. В китайской поэзии они символизировали мощь и мудрость, в японских гравюрах — изящество и грацию.

Достал из сундука новую заготовку — кусок самшита, твёрдого и плотного. Размером с ладонь, идеально подходящий для небольшой скульптуры. Взял нож, прикрыл глаза, попытался почувствовать, что скрыто в дереве.

И увидел его — дракона. Не огромного, не страшного, а изящного, почти кошачьего. Свернувшегося кольцом, с поднятой головой и внимательными глазами. Восточный дракон, символ мудрости.

Первый надрез дался легко. Самшит был твёрдым, но послушным. Стружка падала тонкими завитками, обнажая светлую древесину. Гоги работал медленно, снимая микроскопические слои.

Чай остывал, но он не замечал. Весь мир сузился до куска дерева и ножа. Постепенно из заготовки проступали очертания — изгиб спины, сложенные лапы, длинный хвост.

Голова требовала особой осторожности. Гоги сменил нож на более тонкий — тот японский, что купил на рынке. Лезвие входило в дерево как в масло, позволяя прорабатывать мельчайшие детали.

Глаза, ноздри, рога — всё вырезалось с ювелирной точностью. На морде проступала характерная улыбка восточного дракона — мудрая, чуть насмешливая. На теле — намёк на чешую, сделанный крошечными насечками.

— Красиво получается, — раздался голос за спиной.

Обернулся — в дверях стояла Нина в домашнем халате. Волосы распущены, лицо сонное.

— Не спится?

— Не очень. Услышала, что кто-то на кухне возится. — Она подошла ближе, посмотрела на фигурку. — Это дракон?

— Дракон. Восточный.

— А зачем тебе дракон? Они же… не наши.

Хороший вопрос. Драконы действительно не вписывались в советскую эстетику. Но красота не знает границ.

— Просто нравятся. Красивые, изящные.

Нина села рядом, наблюдала за работой. Её близость успокаивала — тёплый запах кожи, тихое дыхание, доверчивый взгляд.

— А ты его раскрашивать будешь?

— Да. Когда закончу резьбу.

Работа продолжалась ещё час. Дракон обретал завершённый вид — каждая деталь была проработана, каждая линия выверена. Изящная скульптура размером с кулак, полная восточного очарования.

— Готово, — сказал Гоги, откладывая нож.

— Какой красивый! — восхитилась Нина. — Как живой.

Теперь нужны были краски. Гоги достал купленные на рынке тубы, выдавил понемногу на палитру. Золотой, красный, чёрный — цвета традиционных китайских драконов.

Раскрашивал тонкой кистью, слой за слоем. Тело — золотистое, с красными переливами. Грива — чёрная, лакированная. Глаза — ярко-красные, с золотыми зрачками. Когти и рога — белые, как слоновая кость.

— Вот это да, — прошептала Нина. — Совсем как настоящий.

Последний штрих — тонкие линии на крыльях, имитирующие перепонки. И блики на чешуе — крошечные точки золотой краски. Дракон ожил, засиял, стал похож на драгоценность.

— Можно потрогать?

— Осторожно. Краска ещё не высохла.

Нина взяла фигурку в ладони, повертела на свету. Краски переливались, создавая впечатление движения.

— Гоша, ты волшебник.

— Не знаю. Само получается.

— А мне можно оставить? — спросила она неожиданно.

— Дракона?

— Да. Он такой красивый… Я буду беречь, обещаю.

Гоги посмотрел на неё — сонную, тёплую, доверчивую. В глазах читалась просьба, надежда. Отказать было невозможно.

— Конечно, бери.

— Правда? — Нина просияла. — Спасибо! Я поставлю его на комод, буду каждый день любоваться.

Она встала на цыпочки, поцеловала его в щёку. Быстро, по-детски, но от её губ словно исходило тепло.

— Спокойной ночи, Гоша. И спасибо за дракона.

Она ушла, унося с собой фигурку. А Гоги остался в кухне, убирал инструменты и думал о том, что подарил не просто резную игрушку. Подарил частичку своего мира — необычного, красивого, полного тайн.

И Нина этот мир приняла. Без вопросов, без осуждения. Просто поверила в его красоту.

Может быть, это и есть любовь — способность принимать чужие миры такими, какие они есть.

На следующий день, копаясь в сундуке в поисках холста, Гоги наткнулся на завёрнутые в промасленную ткань инструменты. Рубанок, стамески разных размеров, пила-ножовка, молоток. Всё старое, но добротное, с отполированными до блеска рукоятками.

Взял рубанок в руки — лёг удобно, привычно. Странно. Георгий Гогенцоллер умел работать с деревом? Память молчала, но руки помнили правильный хват, нужный угол наклона.

За сараем во дворе лежали доски — остатки от чьего-то ремонта. Хозяин разрешил взять, только попросил убрать мусор. Гоги выбрал хорошие куски сосны — без сучков, прямослойные.

Принёс доски в свою комнату, разложил на полу. Мысленно прикинул конструкцию — простой стул, без изысков. Сиденье, спинка, четыре ножки. Базовая столярка.

Начал с разметки. Карандашом наметил линии распила, проверил углы угольником. Потом взялся за пилу. Зубья входили в дерево мягко, ровно. Рука двигалась с правильным ритмом — не торопясь, но и не медля.

Первая ножка готова. Потом вторая, третья, четвёртая. Все одинаковой длины, с точными пропилами для соединений. Гоги работал сосредоточенно, забыв о времени.

Сиденье выстругал рубанком. Широкими движениями снимал стружку, пока поверхность не стала гладкой как шёлк. Приятная работа — дерево послушно подчинялось, превращаясь из грубой заготовки в деталь мебели.

— Гоша, что ты там делаешь? — раздался голос Петра Семёновича.

— Стул делаю.

— Сам? А умеешь?

— Похоже, что умею.

Пётр Семёнович заглянул в комнату, посмотрал на работу.

— Ого! Да ты мастер! А где научился?

— Не помню. После контузии многое забылось.

— Понятно. Ну, работай. Хорошее дело.

К вечеру основа стула была готова. Гоги собрал детали, проверил соединения. Всё подходило идеально, без зазоров и перекосов. Склеил столярным клеем, стянул струбцинами.

На следующий день, когда клей высох, принялся за отделку. Зашкурил наждачной бумагой, убрал все неровности. Стул получался добротным, крепким, приятным на ощупь.

Но чего-то не хватало. Простая мебель — это скучно. Хотелось добавить красоты, индивидуальности.

Гоги взял самый тонкий нож, наметил на спинке узор. Не сложный — виноградные лозы с листьями. Классический мотив, который не вызовет подозрений.

Резьба далась удивительно легко. Нож словно сам знал, куда идти. Под лезвием оживали изящные завитки, листья с прожилками, гроздья винограда. Всё в невысоком рельефе, тонко и изящно.

На ножках вырезал более простой орнамент — витые полоски, спиральные узоры. На сиденье — по краю тонкую кайму из мелких листочков.

— Ой, какая красота! — воскликнула Нина, заглянув к нему. — Это ты сам вырезал?

— Сам.

— А можно посидеть?

— Конечно.

Нина осторожно села на стул, провела рукой по резной спинке.

— Удобный. И такой красивый! Как в музее.

— Не преувеличивай. Обычная работа.

— Нет, не обычная. У тебя золотые руки, Гоша. И рисуешь, и режешь, и теперь ещё мебель делаешь.

Последним этапом была отделка. Гоги покрыл стул морилкой — светло-коричневой, подчёркивающей текстуру дерева. Потом воском, отполировал до блеска.

Стул преобразился. Простая сосна заиграла богатыми оттенками, резьба стала выразительнее. Получилась не просто мебель, а произведение прикладного искусства.

— Продавать будешь? — спросил Николай Петрович, оценив работу. — За такой стул хорошие деньги дадут.

— Подумаю.

Но продавать не хотелось. Это была первая серьёзная столярная работа, память о том, что руки помнят больше, чем голова. К тому же стул получился не просто красивым, но и удобным — сидеть на нём было приятно.

Гоги поставил его у окна, рядом с мольбертом. Теперь можно было работать с комфортом, любуясь видом во двор. А резная спинка напоминала — у него есть ещё один талант, который стоит развивать.

Дерево — благодарный материал. Оно помнит прикосновения мастера, хранит тепло его рук. И отвечает красотой на заботу.

Может быть, это и есть настоящее искусство — не только изображать красоту, но и создавать её. Чтобы люди могли не только смотреть, но и прикасаться, пользоваться.

Красота для жизни, а не для музеев.

Утром Гоги проснулся с ясным видением в голове. Кремль — но не такой, каким его привыкли видеть. А стилизованный под японскую гравюру, с изящными линиями и восточной эстетикой. Барельеф, который можно повесить на стену.

Из оставшихся досок выбрал самую ровную — липу, мягкую и податливую. Размером в ладонь, толщиной в два пальца. Идеально для резной картины.

Сначала набросок углём. Кремлёвские башни, но упрощённые, геометричные. Спасская башня как пагода, стены — волнистые линии. На переднем плане — Москва-река, стилизованная под японские ручьи с завитками пены.

Резьба заняла весь день. Гоги работал тонкими ножами, снимая древесину слой за слоем. Башни получались объёмными, стены — с игрой света и тени. Река — рябью мелких волн.

Особое внимание уделил небу. Не ровная поверхность, а стилизованные облака в японской манере — завитки и спирали. А в углу — солнце-диск, символ вечности.

К вечеру барельеф был готов. Гоги отшлифовал его тонкой наждачкой, смахнул пыль. Кремль смотрелся непривычно — знакомые формы в незнакомой подаче.

Теперь краски. Не яркие, а сдержанные — охра, умбра, белила. Кремлёвские стены покрыл тёплым кирпичным цветом, крыши башен — тёмно-зелёным. Небо — нежно-голубое с белыми облаками. Реку — серо-синей с белыми бликами.

Последний штрих — золото на куполах. Тонкая кисть, осторожные мазки. Барельеф заиграл, ожил, стал похож на драгоценность.

— Готово, — сказал Гоги, откладывая кисть.

Работа получилась удачной. Кремль узнавался, но выглядел как в восточной сказке. Советская символика в японской эстетике — смелое решение.

Вспомнил про Щусева, архитектора, который покупал картину на мосту. У него была визитка — где-то в кармане пиджака. Нашёл, прочитал адрес. Телефон тоже был указан.

Гоги вышел на улицу, дошёл до ближайшего телефона-автомата. Опустил пятак, набрал номер.

— Алло, Щусев слушает.

— Алексей Дмитриевич? Это художник Гогенцоллер. Мы встречались на мосту.

— А, конечно! Как дела? Есть новые работы?

— Есть одна. Барельеф Кремля в необычном стиле. Интересно будет?

— Очень интересно. Где можно посмотреть?

— Могу принести к вам. Или встретимся где-нибудь.

— Приезжайте ко мне. Адрес знаете — Остоженка, дом пятнадцать, квартира семь. Буду ждать через час.

Гоги положил трубку, направился домой за работой. Полностью забыл о том, что за ним могут следить. Увлёкся творчеством, перспективой продажи.

А чёрный «ЗИС» стоял у угла, незаметно фиксируя каждое движение. В машине сидели двое — молчаливые люди в тёмных костюмах, которые всё видели и всё запоминали.

Номер телефона, адрес на Остоженке, время звонка — всё легло в досье. Теперь будут проверять и Щусева тоже. Круг знакомств расширяется, картина становится яснее.

Но Гоги об этом не думал. Он шёл домой, предвкушая встречу с ценителем искусства. Барельеф получился удачным — Щусев точно оценит.

А то, что каждый его шаг фиксируется, что телефонные разговоры прослушиваются, что за ним ведётся досье — об этом он вспомнит позже. Когда будет слишком поздно что-то менять.

Пока же художник просто шёл по вечерней Москве с работой под мышкой, думая о красоте и искусстве. И о том, как хорошо, когда творчество находит своего зрителя.