Художник из 50х

Глава 28

Утром Гоги приехал к начальству с готовым плакатом, аккуратно упакованным в картонную папку. Анна Фёдоровна проводила его к Виктору Криду, который уже ждал за своим массивным столом.

— Доброе утро, Георгий Валерьевич, — кивнул Крид, не поднимая головы от документов. — Покажите, что получилось.

Гоги достал плакат и разложил его на столе. Крид внимательно изучал композицию, водил пальцем по контурам фигур, проверял читаемость надписей с разного расстояния.

— Хорошо, — наконец произнёс он. — Очень хорошо. Информативно, понятно, запоминается. Именно то, что нужно.

Он взял лупу и рассмотрел детали.

— Цветовое решение правильное. Красный для опасности, зелёный для безопасного направления, чёрные силуэты людей хорошо читаются на любом фоне. Символы запретов понятны интуитивно.

Крид откинулся в кресле и посмотрел на Гоги поверх авиаторов.

— Работа принята. Завтра отправим в типографию. А сегодня покажу вам кое-что интересное. То, ради чего ваши плакаты действительно необходимы.

Он встал и взял трость.

— Пойдёмте. Увидите, с какими технологиями работает наша страна.

Они вышли из кабинета и направились по длинному коридору к лифту. Спустились в подвал, потом ещё ниже, в какие-то подземные уровни, о существовании которых Гоги даже не подозревал.

— Это специальные лаборатории, — пояснил Крид, ведя его по освещённому тоннелю. — Здесь испытывают новые технологии, которые завтра изменят мир.

Они подошли к массивной стальной двери с несколькими замками. Крид приложил к считывателю какую-то карточку, набрал код, приложил руку к металлической пластине. Дверь медленно открылась с шипением.

За ней оказался огромный зал, похожий на научную лабораторию из фантастических романов. Вдоль стен стояли сложные приборы, мигали лампочки, жужжали вентиляторы. А в центре зала, за толстым защитным стеклом, располагались два странных устройства.

Каждое устройство представляло собой металлический цилиндр размером с автомобильный двигатель, окружённый кольцами из какого-то светящегося металла. В центре цилиндра пульсировал ярко-синий свет, а вокруг колец плясали разряды, похожие на миниатюрные молнии.

— Термоядерные элементы непрерывного действия на палладиевой основе, — сообщил Крид, подходя к защитному стеклу. — Или, как их называют инженеры, ТЭНы. Каждый такой элемент вырабатывает энергию, эквивалентную работе десяти электростанций.

Гоги завороженно смотрел на пульсирующий синий свет. Энергия буквально ощущалась в воздухе — волосы на руках поднимались от статического электричества, а в ушах звенело от высокочастотных вибраций.

— Это… это безопасно? — спросил он.

— При правильном обращении — абсолютно, — кивнул Крид. — Но если защитная оболочка будет повреждена… — он сделал выразительную паузу. — Взрыв одного такого элемента сравним с детонацией ядерной бомбы. Вот почему так важны ваши инструкции по безопасности.

Он подвёл Гоги к пульту управления.

— Смотрите. — Крид нажал несколько кнопок, и на экране появились схемы и графики. — Один ТЭН может обеспечить энергией целый город. Танк с таким двигателем может проехать тысячу километров без дозаправки. Самолёт — перелететь континент.

— А военное применение? — осторожно поинтересовался Гоги.

— Революционное, — глаза Крида за тёмными стёклами засветились. — Пушка, питающаяся от ТЭНа, может пробить любую броню. Торпеда с термоядерным двигателем развивает скорость в триста узлов под водой.

Крид провёл его к соседнему залу, где за стеклянными витринами демонстрировались образцы оружия. Массивная винтовка с толстым стволом и странными радиаторами сбоку. Пистолет, больше похожий на научный прибор. Граната размером со спичечный коробок.

— Плазменная винтовка, — пояснил Крид, указывая тростью. — Дальность поражения три километра, пробивает броню толщиной в полметра. Ионный пистолет — поражает цель разрядом в миллион вольт. А эта малышка — термоядерная граната — может уничтожить целый квартал.

Гоги чувствовал, как мир вокруг него становится всё менее понятным. Ещё утром он думал, что рисует обычные плакаты по технике безопасности. А теперь выяснилось, что речь идёт о технологиях, которые могут как накормить всё человечество, так и уничтожить его.

— Наша страна на пороге великих перемен, — продолжал Крид, медленно прохаживаясь между витринами. — Через десять лет СССР станет не просто сверхдержавой, а хозяином планеты. Термоядерные технологии изменят всё — промышленность, транспорт, сельское хозяйство, оборону.

Авиаторы словно поглощали весь свет в помещении, и Гоги не мог разглядеть его глаз. От этого становилось не по себе — казалось, что разговаривает не с человеком, а с какой-то машиной в человеческом обличье.

— Но с великой силой приходит великая ответственность, — философски заметил Крид. — Один неправильный шаг, одна ошибка техника — и катастрофа неминуема. Вот почему ваша работа так важна, Георгий Валерьевич.

Они направились к выходу из секретного комплекса, но по дороге встретили знакомую фигуру. Пауль Робертович Селельман, тот самый «академик Сеченов», шёл им навстречу с папкой документов под мышкой.

— А, Виктор, — поздоровался он, увидев Крида. — Как дела? Показываете новому сотруднику наши достижения?

— Именно так, Пауль Робертович, — кивнул Крид. — Георгий Валерьевич должен понимать масштаб задач. Как, кстати, испытания в Корее?

Лицо Селельмана помрачнело.

— Амфибии показывают хорошие результаты на суше, но в воде всё ещё проблемы с манёвренностью. Гидродинамика подводит. Да и энергопотребление великовато — батареи садятся через четыре часа активной работы.

— Понятно, — Крид постучал тростью по полу. — А боевые показатели?

— Тут всё отлично. Плазменные пушки работают безупречно, бронирование выдерживает прямые попадания. Один наш робот стоит роты пехоты. Американцы в шоке от эффективности машин.

Гоги слушал этот разговор как в тумане. Роботы в Корее? Плазменные пушки? Что это за война идёт, если там используют такие технологии? И почему об этом не пишут в газетах?

— А когда вы планируете перевести амфибий на термоядерные элементы? — поинтересовался Селельман. — С ТЭНами они смогли бы работать неделями без подзарядки.

— Как только завершим испытания безопасности, — ответил Крид. — Пока риск взрыва слишком велик. Представьте — робот с ТЭНом попадает в руки противника. Одно неосторожное движение, и половина Сеула превращается в радиоактивную пустыню.

— Понимаю, понимаю, — вздохнул Селельман. — Но мои машины работают не в полную силу. Им нужна постоянная энергия, а не батарейки.

— Потерпите ещё немного. К концу года, думаю, сможем оснастить первую партию боевых роботов термоядерными двигателями.

Селельман кивнул и пошёл дальше по коридору, а Крид повернулся к Гоги.

— Пойдёмте, покажу вам ещё кое-что интересное.

Но Гоги уже ничего не воспринимал адекватно. В голове звенело от обилия информации, которая никак не укладывалась в понятную картину мира. Термоядерные реакторы, плазменное оружие, боевые роботы в Корейской войне — всё это звучало как бред сумасшедшего.

А рядом шёл Виктор Крид, уверенный и невозмутимый, словно линкор, рассекающий морские волны. Его авиаторы действительно поглощали свет — казалось, что за тёмными стёклами не глаза, а две чёрные дыры, втягивающие в себя всё окружающее.

— Георгий Валерьевич, — обратился к нему Крид, — я вижу, вы потрясены увиденным. Это нормально. Не каждый день человек узнаёт, что живёт в эпоху научно-технической революции.

Гоги кивнул, не доверяя своему голосу.

— Главное — помните о секретности. То, что вы увидели сегодня, не должно выйти за стены этого здания. Даже намёк на существование таких технологий может стоить жизни не только вам, но и вашим близким.

В голосе Крида не было угрозы — только спокойная констатация факта. Но от этого становилось ещё страшнее.

— Понимаю, — хрипло произнёс Гоги.

— Отлично. Теперь вы знаете, ради чего работаете. Каждый ваш плакат может предотвратить катастрофу планетарного масштаба. Каждая инструкция может спасти не просто жизни людей, а само существование цивилизации.

Они поднялись на поверхность, и дневной свет показался Гоги благословением после подземных лабораторий с их зловещими машинами и пульсирующими реакторами.

— Завтра принесите эскизы следующего плаката, — сказал Крид на прощание. — Тема — действия при радиационной аварии. После увиденного, думаю, вы понимаете актуальность темы.

Гоги кивнул и направился к выходу. За спиной он чувствовал взгляд Крида — холодный, оценивающий, проникающий насквозь. Авиаторы превращали этот взгляд в нечто нечеловеческое, механическое, лишённое всякого тепла.

Выйдя из здания на Лубянке, Гоги почувствовал острую потребность в чём-то обычном, земном, человечном. Голова гудела от обилии информации, а в желудке скребло от стресса. На углу Мясницкой он заметил вывеску столовой «Москва» — простое, без изысков заведение для трудящихся.

Толкнул тяжёлую дверь и оказался в знакомой атмосфере советского общепита. Запах щей и котлет, звон посуды, гомон голосов за столами. Обычные люди обедали, разговаривали о житейских проблемах, жаловались на начальство. После подземных лабораторий с их зловещими машинами это казалось глотком свежего воздуха.

Взял поднос и встал в очередь к раздаче. Впереди стояла пожилая женщина в телогрейке — наверное, уборщица из какого-то учреждения. Она долго выбирала между супом и борщом, пересчитывая мелочь в потёртом кошельке. За ней — молодой парень в рабочей спецовке, явно с завода. Обычные советские люди с обычными заботами.

А он стоял среди них с головой, полной невероятных тайн. Термоядерные реакторы, плазменное оружие, роботы в Корее. Неужели эти простые люди даже не подозревают, в каком мире живут? Что где-то под землёй пульсируют синим светом устройства, способные накормить всё человечество или уничтожить его?

— Следующий! — окликнула его раздатчица, полная женщина с красным лицом и в белом колпаке.

Гоги машинально показал на первое попавшееся блюдо.

— Щи, котлета, гречка, — перечислила раздатчица, накладывая еду. — Компот будете?

— Да, — кивнул он, не особенно вслушиваясь.

Расплатился и прошёл в зал. Нашёл свободный столик у окна и сел, поставив поднос перед собой. Начал есть машинально, не чувствуя вкуса. Ложка сама поднималась ко рту, челюсти двигались, но мысли были совсем в другом месте.

Щи оказались обычными — капуста, картошка, морковка. Простая человеческая еда, которую готовили тысячи лет, задолго до всех этих научных революций. Но даже она не могла заглушить тревогу, поселившуюся в душе.

За соседним столиком сидели двое мужчин средних лет и обсуждали футбольный матч. Один доказывал, что «Динамо» играет лучше «Спартака», другой спорил. Обычный разговор обычных болельщиков.

— А вот в прошлом году, помнишь, как Стрельцов забил, — говорил один.

— Помню, помню, — кивал второй. — Красивый был гол.

Гоги слушал их разговор и завидовал этой простоте. Когда самая большая проблема — это результат футбольного матча, а самая большая тайна — зарплата или семейные дела.

Котлета была жёсткой, гречка — разваренной, но он продолжал жевать, потому что организм требовал пищи.

Крид показал ему лишь верхушку айсберга — несколько образцов техники, а Пауль пару роботов в витринах. А сколько всего скрыто в глубинах государственного аппарата? Какие ещё тайны хранятся в подвалах московских зданий? И главное — зачем всё это ему показали?

За другим столиком молодая женщина кормила ребёнка. Малыш капризничал, не хотел есть суп, и мать терпеливо уговаривала его.

Гоги допил компот и откинулся в кресле. Еда не принесла облегчения — желудок наполнился, но тревога никуда не делась. Наоборот, теперь к ней прибавилось ощущение тяжести, будто он съел не обычную столовскую еду, а кусок свинца.

В зале было шумно и людно. Рабочие с заводов, служащие из учреждений, студенты из институтов — все они жили своей обычной жизнью, не подозревая о том, что творится в секретных кабинетах. Может быть, это и к лучшему? Зачем простым людям знать о вещах, которые они всё равно не могут изменить?

Но тогда получается, что он теперь не простой человек. Его посвятили в тайны, возложили на него особую ответственность. Каждый его плакат может спасти или погубить тысячи жизней. Каждое неправильно нарисованное действие может привести к катастрофе.

От этой мысли кусок котлеты встал поперёк горла. Гоги запил его остатками компота, но чувство удушья не прошло. Слишком большая ответственность для человека, который ещё недавно рисовал сказочных персонажей и вывески для магазинов.

А что, если он не справится? Что, если нарисует что-то неправильно, и из-за этого произойдёт авария? Сможет ли он жить с осознанием того, что его ошибка стоила жизней?

В углу зала играло радио — передавали сводку новостей. Диктор сообщал о трудовых достижениях, о строительстве новых заводов, о культурных мероприятиях. Ни слова о тайных лабораториях, о термоядерных технологиях, о роботах в Корее. Официальная реальность и секретная были как два параллельных мира.

Гоги встал из-за стола и направился к выходу. Нужно было вернуться в офис, продолжать работать, делать вид, что всё нормально. Но внутри что-то навсегда изменилось. Он больше не мог быть просто художником, просто советским гражданином. Теперь он был винтиком в огромной машине, назначение которой он не до конца понимал.

На улице светило солнце, люди спешили по своим делам, трамваи звенели на поворотах. Обычная московская жизнь продолжалась, не подозревая о тех силах, которые скрывались в её недрах. А он шёл среди этих людей, неся в себе знание, которое было одновременно и привилегией, и проклятием.

К половине седьмого Гоги закончил работу над эскизами нового плаката — на этот раз о действиях при радиационной аварии. После всего увиденного в подземных лабораториях каждая линия, каждый символ давались особенно трудно. Он знал теперь, что это не просто теоретические инструкции, а руководство по выживанию в мире, где термоядерные реакторы могут взорваться в любой момент.

Убрав работу в сейф, он спустился во двор, где его ждал Семён Петрович.

— К артели на Пятницкой, — попросил он, садясь в машину.

— Слушаюсь, товарищ художник.

Дорога показалась особенно длинной. За окнами проплывала вечерняя Москва — простые дома, простые люди, простая жизнь. После сегодняшних открытий всё это казалось невероятно хрупким, словно декорации, за которыми скрываются страшные тайны.

В артели кипела работа. До премьеры оставалось всего ничего, и все были на взводе. Степан Фёдорович курил над эскизом нового задника, Василий Кузьмич поправлял детали батальной сцены, Анна Петровна колдовала над костюмами.

— А вот и наш спаситель! — обрадовалась она, увидев Гоги. — Как раз вовремя. У меня с боярским кафтаном проблема — никак цвет не ложится правильно.

Гоги подошёл к её рабочему месту. Действительно, золотая парча выглядела слишком новой, не по-театральному яркой.

— Попробуйте добавить умбру жжёную, — посоветовал он. — Совсем немножко, чтобы приглушить блеск. И ещё можно пройтись сухой кистью — создать эффект потёртости.

— Точно! — хлопнула в ладоши Анна Петровна. — А я голову ломала, как это сделать.

Работа в артели успокаивала. Здесь всё было понятно и осязаемо — краски, кисти, холст, дерево. Никаких термоядерных реакторов, никаких плазменных пушек, никаких роботов-убийц. Просто люди создавали красоту для других людей.

— Георгий Валерьевич, — подошёл Пётр Васильевич, — а глянь-ка на мой пейзаж. Что-то мне кажется, что перспектива съехала.

Гоги внимательно изучил декорацию. Горный пейзаж для сцены отступления белых — скалы, ущелье, далёкие вершины.

— Да, вот здесь линия горизонта чуть завалена, — показал он. — И этот утёс слишком крупный для заднего плана. Нужно его уменьшить или сдвинуть.

— Вот и я думаю то же самое, — кивнул Пётр Васильевич. — Но боялся переделывать — вдруг испорчу.

— Не испортите. Тут работы на полчаса.

Гоги взялся помогать, и время потекло незаметно. Исправил перспективу у Петра Васильевича, помог Анне Петровне с кафтаном, подсказал Михаилу Игоревичу, как лучше закрепить декорацию. Обычные, земные дела, которые приносили простое человеческое удовлетворение.

— Спасибо тебе, — сказал Степан Фёдорович, когда работа была закончена. — Без тебя мы бы до утра возились.

— Да ладно, — отмахнулся Гоги. — Мне самому приятно.

Гоги попрощался с товарищами и вышел на улицу. Водитель был предусмотрительно спроважен домой. Вечер был тёплым и светлым — июнь в самом разгаре. Хотелось пройтись пешком, подышать воздухом, очистить голову от тяжёлых мыслей.

Он не торопясь шёл по Пятницкой, потом свернул к Москве-реке. Набережная была полна гуляющих — молодёжь, семьи с детьми, влюблённые парочки. Обычная московская идиллия летнего вечера.

— Гоша! Гоги… Георгий Валерьевич!

Он обернулся на знакомый голос. По тротуару к нему шла Аня — в привычном берете, с сумкой через плечо, в лёгком летнем платье в цветочек.

— Аня! — обрадовался он. — Какая встреча! А я думал, мы увидимся только в пятницу.

— И я не ожидала, — улыбнулась она. — Была в библиотеке, возвращаюсь домой. А вы откуда?

— Из артели. Помогал товарищам с декорациями.

— А как дела на новой работе?

Гоги помрачнел. Как рассказать ей о том, что он видел сегодня? О термоядерных реакторах и плазменных пушках? Конечно, никак. Подписка о неразглашении — это святое. Мысленно одёрнул себя прогоняя первые нотки конформизма.

— Нормально, — уклончиво ответил он. — Рисую плакаты по технике безопасности. Не очень творческая работа, но зарплата хорошая.

— Понятно, — кивнула Аня. — А хотите прогуляемся? Вечер такой прекрасный.

— С удовольствием.

Они пошли вдоль набережной, не торопясь, наслаждаясь тёплым воздухом и видом на реку. Москва играла отблесками заходящего солнца, где-то плескались утки, на противоположном берегу виднелись купола церквей.

— Знаете, — сказала Аня, — а я сегодня читала Блока. «Двенадцать». Удивительная поэма — и страшная, и прекрасная одновременно.

— «По городу оборванному, по всей стране метёт метель», — процитировал Гоги. — Да, сильная вещь. Хотя многие её не понимают.

— А что там понимать? Революция — это метель, которая сметает старый мир. И идут по этой метели двенадцать красногвардейцев, как апостолы нового времени.

— Вы так думаете? — заинтересовался Гоги. — А мне кажется, поэма гораздо сложнее. Блок ведь сам не знал, к добру это или к злу — вся эта революционная буря.

— Как не знал? — удивилась Аня. — В конце же Христос идёт впереди красногвардейцев. Это же ясно — благословение небес на новый путь.

— А может быть, наоборот? — возразил Гоги. — Может, Христос идёт не впереди, а навстречу им? Останавливает, предупреждает? Ведь сами красногвардейцы Его не видят.

Они остановились у парапета и посмотрели на реку. Разговор о поэзии отвлекал от тяжёлых мыслей, возвращал к нормальной человеческой жизни.

— Интересная трактовка, — задумчиво сказала Аня. — Я как-то об этом не думала. А что вы читаете из современного?

— Честно говоря, времени мало на чтение, — признался Гоги. — Работа отнимает все силы. А вы?

— Твардовского очень люблю. «Василий Тёркин» — удивительная поэма. И смешная, и грустная, и правдивая. Настоящий народный характер.

— Да, Твардовский умеет писать просто о сложном. Без пафоса, без фальши. Помните: «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, снег шершавый, кромка льда…»

— «А между ними — переправа, и ружейный лязг слышна», — подхватила Аня. — Как музыка звучит.

Они медленно шли по набережной, и разговор плавно перетекал от одного поэта к другому. Есенин с его болезненной любовью к России, Маяковский с его революционным надрывом, Пастернак с его удивительными образами природы.

— А из прозаиков кого любите? — спросила Аня.

— Бунина, — не задумываясь ответил Гоги. — «Антоновские яблоки», «Лёгкое дыхание» — это же жемчужины русской прозы.

— Но он же эмигрант, — осторожно заметила Аня. — У нас его почти не издают.

— А искусство не имеет границ, — философски ответил Гоги. — Красота есть красота, где бы она ни родилась.

Разговор становился рискованным, и он поспешил перевести тему:

— А из наших писателей очень люблю Паустовского. «Золотая роза» — удивительная книга о том, как рождается искусство.

— О да! — оживилась Аня. — А его рассказы о природе! «Мещёрская сторона», «Летние дни»… Читаешь и чувствуешь запах трав, шум ветра в листьях.

— У него особый дар — видеть поэзию в обыкновенном. Вот идёт дождь, и для большинства это просто непогода. А для Паустовского — целая симфония звуков и красок.

Они дошли до Крымского моста и повернули обратно. Солнце уже почти зашло, на небе появились первые звёзды. Москва постепенно утопала в вечерних сумерках.

— А знаете, что меня поражает в русской литературе девятнадцатого века? — сказала Аня. — Какая глубина психологического анализа! Толстой, Достоевский, Тургенев — они умели заглянуть в самые потаённые уголки человеческой души.

— Это правда, — согласился Гоги. — Возьмите «Преступление и наказание». Весь роман — это исследование одной человеческой души, её падения и воскрешения.

— А «Войну и мир»! Там целый мир, целая эпоха. И каждый персонаж живой, настоящий. Наташа Ростова, князь Андрей, Пьёр Безухов — как будто знаешь их лично.

— Толстой вообще гений в изображении внутренних монологов, — заметил Гоги. — Помните, как он описывает мысли Левина во время сенокоса? Или размышления князя Андрея под небом Аустерлица?

— Да, это потрясающе! А ещё меня восхищает, как они умели соединять личное и общественное. У них нет чисто камерных историй — всё связано с эпохой, с историей, с судьбой страны.

Разговор о литературе действовал на Гоги как бальзам. После всех сегодняшних потрясений он снова чувствовал себя человеком, а не винтиком в государственной машине. Литература напоминала о вечных ценностях, о том, что есть в жизни нечто более важное, чем политика и тайные технологии.

— А из поэтов прошлого века кого больше любите? — спросил он.

— Пушкина, конечно, — улыбнулась Аня. — «Евгений Онегин» — это же энциклопедия русской жизни. И стихи удивительные: «Я помню чудное мгновенье…»

— «Передо мной явилась ты, как мимолётное виденье, как гений чистой красоты», — продолжил Гоги. — А мне ещё очень нравится Лермонтов. Особенно поздние стихи — «Выхожу один я на дорогу…»

— Лермонтов — это космос, — мечтательно сказала Аня. — У него такое ощущение бесконечности, вечности. «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом…»

Они остановились на том же месте, где встретились в первый раз. Звёзды уже ярко светили на небе, и Аня, как всегда, подняла голову к небу.

— А вы знаете, — сказала она, — иногда мне кажется, что поэты девятнадцатого века умели лучше нас чувствовать связь с космосом, с вечностью. У них нет этой суеты, этой спешки, которая характерна для нашего времени.

— Может быть, они просто жили медленнее, — предположил Гоги. — У них было больше времени для размышлений, для созерцания.

— А может, они были ближе к природе? Сейчас все в городах живут, от земли оторвались. А тогда даже в столицах чувствовали смену времён года, слышали пение птиц.

— Это точно. Помните у Пушкина: «Мороз и солнце; день чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный…» Когда в последний раз мы так радовались зимнему утру?

Они долго стояли у реки, разговаривая о поэзии, о красоте, о том, как искусство помогает человеку оставаться человеком в любых обстоятельствах. Гоги чувствовал, как напряжение дня постепенно отпускает, как душа снова обретает равновесие.

— Спасибо вам за эту встречу, — сказал он, когда стемнело совсем. — После тяжёлого дня это было как глоток свежего воздуха.

— И вам спасибо, — улыбнулась Аня. — Редко встретишь человека, с которым можно так поговорить о литературе. Обычно все только о работе да о бытовых проблемах.

— Увидимся в пятницу?

— Конечно. До свидания, Георгий Валерьевич.

— До свидания, Аня.

Он проводил её до перекрёстка и только тогда поймал такси домой. В машине сидел молча, переваривая впечатления дня. Утром — термоядерные реакторы и роботы-убийцы. Вечером — разговор о Пушкине и Лермонтове. Две реальности, два мира, между которыми он теперь должен был жить.

Но разговор с Аней напомнил ему главное — что бы ни происходило в мире политики и технологий, есть вещи вечные, непреходящие. Поэзия, красота, человеческие чувства. И именно ради этого стоит жить и работать, даже если приходится хранить страшные тайны.