Художник из 50х

Глава 9

Барельеф Гоги завернул в чистую ткань, аккуратно уложил в портфель. Вечерняя Москва встретила его прохладой и тишиной. Солнце село, но небо ещё светилось — белые ночи приближались.

По Тверской шёл неспешно, наслаждаясь вечерней атмосферой. Витрины магазинов светились жёлтым светом, редкие прохожие торопились по своим делам. Трамваи звенели на поворотах, автобусы пыхтели дизельными моторами.

У Пушкинской площади остановился. Памятник поэту стоял задумчивый в лучах заходящего солнца. Несколько человек читали стихи у подножия — тихо, для себя. Гоги послушал знакомые строки о любви и свободе.

Свернул на Тверской бульвар. Здесь было тише — старые липы шелестели листьями, на скамейках сидели влюблённые парочки. Воздух пах цветами и свежестью. Москва показывала свое лучшее лицо.

Чёрный автомобиль держался на расстоянии, почти незаметно. Гоги краем глаза видел знакомые очертания, но не обращал внимания. Пусть следят — он идёт к архитектору по честному делу.

На Арбате было оживлённее. Уличные музыканты играли на гармошках, художники рисовали портреты прохожих. Запахи кафе смешивались с дымом папирос. Богемная Москва жила своей особой жизнью.

Гоги купил у старушки букетик фиалок — небольшой, но ароматный. Щусеву в подарок, как знак уважения. Хорошие манеры никогда не помешают.

Остоженка встретила его тишиной старинных особняков. Здесь жила московская интеллигенция — профессора, архитекторы, художники. Люди, для которых культура была не роскошью, а необходимостью.

Дом пятнадцать оказался красивым зданием в стиле модерн. Изящные балконы, лепнина, витражные стёкла в подъезде. Гоги поднялся на второй этаж, нашёл квартиру номер семь.

— Проходите, проходите! — радушно встретил Щусев. — Как раз чай заваривал.

Квартира поразила Гоги. Высокие потолки, антикварная мебель, полки с книгами от пола до потолка. На стенах — репродукции великих мастеров и собственные архитектурные проекты.

— Садитесь, располагайтесь. — Щусев указал на кресло у камина. — А что принесли показать?

Гоги достал барельеф, развернул ткань. Щусев взял работу в руки, долго рассматривал при свете лампы.

— Поразительно, — прошептал он наконец. — Кремль в японской стилистике. Узнаваемо, но совершенно по-новому.

— Вам нравится?

— Очень. Это синтез культур, диалог Востока и Запада. — Щусев поворачивал барельеф, изучая детали. — Техника превосходная, композиция продуманная. Сколько времени потратили?

— День на резьбу, полдня на раскраску.

— Удивительно. У вас природный талант. — Щусев поставил работу на камин, отступил. — В интерьере смотрится отлично. Покупаю.

— Сколько готовы заплатить?

— Семьдесят рублей. Это авторская работа, уникальная.

Хорошая цена. Гоги согласился. Щусев достал деньги, расплатился.

— А ещё такие есть?

— Могут быть. Если заинтересует тематика.

— Конечно интересует! — Щусев налил чай, угостил печеньем. — Знаете, я давно думаю о синтезе архитектурных стилей. Русские формы с восточной эстетикой. Ваши работы — прекрасная иллюстрация этой идеи.

Они проговорили до полуночи. Щусев рассказывал об архитектуре, показывал проекты. Гоги слушал, запоминал, учился. Редко встречались такие образованные собеседники.

— А вы случайно не знакомы с Алексеем Толстым? — спросил Щусев под конец. — Писатель наш, академик. Он как раз интересуется восточной культурой.

— Не знаком.

— Жаль. Он бы ваши работы оценил. Может, как-нибудь познакомлю.

Прощались тепло. Щусев проводил до двери, пожал руку.

— Обязательно приносите новые работы. И не стесняйтесь экспериментировать. Искусство должно развиваться.

Обратный путь Гоги проделал в отличном настроении. В кармане лежали деньги, в душе — удовлетворение от признания. Барельеф нашёл достойного владельца.

Чёрный автомобиль по-прежнему следовал за ним. Но теперь Гоги это почти не волновало. Пусть знают — он общается с уважаемыми людьми, занимается искусством. Ничего предосудительного.

А то, что каждая встреча, каждый разговор ложатся в досье — об этом думать не хотелось. Искусство выше политики. Красота не знает границ.

По крайней мере, так казалось в ту тёплую майскую ночь.

Домой Гоги вернулся около часа ночи. Во дворе было тихо, только кот Васька прошмыгнул между сараями. В окнах соседей не горел свет — все давно спали.

В своей комнате он зажег керосиновую лампу, поставил чайник на примус. Пока вода закипала, достал из тайника альбом японского искусства, купленный на Сухаревке. Семьдесят рублей в кармане грели душу — хорошая цена за вечернюю работу.

Заварил чай крепкий, почти чёрный. Налил в стакан, сел к столу под лампой. Жёлтый свет падал на открытую книгу, выхватывая из темноты изящные гравюры.

Первая страница — Хокусай, «Большая волна в Канагаве». Знаменитая работа, которую Гоги помнил из какой-то другой жизни. Волна-дракон, пенные когти, рыбацкие лодки под нависшей водяной стеной. Динамика, застывшая в одном мгновении.

Он пил горячий чай и изучал каждую линию. Как художник передал движение воды, игру света на гребнях, страх людей перед стихией. Всего несколько цветов — синий, белый, коричневый. А какая сила воздействия!

Следующие листы — пейзажи Хиросигэ. «Пятьдесят три станции Токайдо». Дороги, мосты, путники под дождём. Каждая гравюра — маленькая история, рассказанная без слов. Япония времён самураев, когда мир был проще и понятнее.

Гоги внимательно изучал технику. Как мастера добивались такой выразительности минимальными средствами. Одна линия передавала контур горы, несколько штрихов — дождевые струи. Экономия средств, точность каждого мазка.

Чай остыл, но он не замечал. Весь мир сузился до альбома и керосиновой лампы. На страницах оживали птицы и цветы, актёры театра кабуки, красавицы в кимоно. Целая вселенная, где красота ценилась превыше всего.

Особенно поразили пейзажи. Горы в тумане, озёра в лунном свете, вишнёвые сады в цвету. Природа не как фон для человеческой деятельности, а как самостоятельная ценность. Философия созерцания, гармонии с миром.

— «Видеть мир в песчинке», — прошептал Гоги, вспомнив строчку из английского поэта.

Странно — откуда он знал английскую поэзию? Но сейчас было не время для размышлений о загадках памяти. Японское искусство открывало новые горизонты творчества.

Он достал блокнот, начал делать наброски. Пытался понять принципы восточной композиции. Асимметрия вместо классического равновесия. Пустота как активный элемент. Недосказанность, намёк вместо прямого изображения.

Особенно интересными были изображения драконов. Не западные чудовища, а мудрые существа, повелители стихий. Они извивались в облаках, играли с жемчужинами, дарили дождь полям. Символы силы и мудрости одновременно.

Гоги попробовал нарисовать дракона в японском стиле. Длинное тело, усы, рога. Не страшный, а величественный. Несколько линий тушью — и вот уже в небе парит мифическое существо.

— Неплохо, — сказал он сам себе.

Листал дальше. Цветы и птицы — излюбленная тема японских мастеров. Сакура в цвету, журавли в полёте, лотосы на воде. Каждый образ нёс символический смысл. Сакура — краткость жизни, журавль — долголетие, лотос — чистота души.

В советском искусстве тоже были символы, но другие. Серп и молот, красные знамёна, индустриальные пейзажи. Символы борьбы, труда, светлого будущего. Но где в них красота? Где поэзия?

Гоги допил остывший чай, потянулся. За окном начинало светать — он просидел с альбомом всю ночь. Но время прошло не зря. Японское искусство открыло ему новый язык выражения.

Теперь можно было создавать работы в восточном стиле, опираясь не только на интуицию, но и на знание традиций. Соединять русские сюжеты с японской техникой, советскую тематику с восточной эстетикой.

Искусство без границ. Красота, которая принадлежит всему человечеству.

Он убрал альбом в тайник, потушил лампу. Пора было спать — завтра новый день, новые работы, новые эксперименты.

А японские мастера будут незримо направлять его руку, подсказывать секреты мастерства. Учителя из далёкого прошлого, говорящие на языке красоты.

Утром Гоги проснулся с ясной головой и новым видением. Вчерашнее знакомство с японским искусством перевернуло представления о композиции и технике. Захотелось попробовать новые принципы на знакомом сюжете.

Он взял блокнот и тушь, вышел во двор. Обычный барачный посёлок — покосившиеся домики, протоптанные тропинки, бельё на верёвках. Серые будни, которые он видел каждый день. Но теперь хотелось взглянуть на них глазами японского мастера.

Сел на ступеньки своего барака, открыл блокнот. Первый принцип — асимметрия. Не ставить главный объект в центр, а сместить влево или вправо. Пусть барак займёт треть листа, остальное — небо и пустота.

Второй принцип — экономия средств. Не прорисовывать каждую доску, а передать характер строения несколькими точными линиями. Покосившаяся крыша — одним изгибом кисти. Окна — тёмными пятнами.

Начал с горизонта — тонкая линия, отделяющая землю от неба. Потом силуэт барака — не детально, а обобщённо. Основные массы, характерные углы. Крыша, стены, труба с дымком.

Передний план — земля с проталинами и лужами. Но не как на фотографии, а стилизованно. Несколько штрихов, намекающих на неровности почвы. Лужа — простое тёмное пятно с белым бликом.

— Что рисуешь, Гоша? — спросила Нина, выходя с коромыслом к колодцу.

— Наш дом. Но по-особенному.

— По-особенному?

— Как японцы рисуют. Не все подробности, а только главное.

Нина заглянула через плечо. На листе виднелся лаконичный набросок — несколько линий, создающих образ бедного жилища.

— Похоже, — сказала она задумчиво. — Только… грустно как-то.

— Грустно?

— Ну да. Видно, что люди небогато живут. Хотя у японцев тоже небогато было, наверное.

Точное наблюдение. Японские мастера умели передать поэзию простой жизни. Не прятали бедность за красивыми словами, а находили в ней своё очарование.

Гоги добавил детали. Бельё на верёвке — несколько вертикальных штрихов. Дым из трубы — волнистую линию. Кота, греющегося на завалинке — тёмное пятно с изгибом хвоста.

Самое сложное — небо. В японских гравюрах оно было не просто фоном, а активным элементом композиции. Гоги оставил его почти пустым, лишь намекнув на облака едва заметными мазками.

— Готово, — сказал он, откладывая кисть.

На листе возник удивительный образ. Убогий барак превратился в поэтичное жилище. Не идеализированное, но увиденное с пониманием и состраданием. Дом простых людей, достойный изображения.

— А можно мне посмотреть? — попросил подошедший Пётр Семёнович.

Гоги показал рисунок. Пётр Семёнович долго разглядывал, хмурясь.

— Странно как-то. Вроде наш дом, а вроде и не наш. Какой-то… китайский что ли.

— Японский стиль. Они так природу рисуют.

— А зачем нам японский стиль? У нас своё искусство есть.

— Искусство общее для всех. Красота не знает границ.

Пётр Семёнович покачал головой, но спорить не стал. Ушёл по своим делам, бормоча что-то о заграничных влияниях.

А Гоги перевернул страницу, начал новый рисунок. Теперь — вид на весь посёлок с высоты птичьего полёта. Несколько бараков, дорожки между ними, люди как точки на пространстве.

Принцип японской живописи — показать единство человека и природы. Даже в этом убогом уголке Москвы можно найти гармонию. Деревья между домами, птицы на проводах, облака над крышами.

Рисовал быстро, уверенными штрихами. Каждая линия была продумана, каждое пятно — на своём месте. Композиция складывалась как музыка — ритм линий, мелодия пятен.

— Интересно получается, — сказал Николай Петрович, присев рядом. — А что это за манера такая?

— Учусь у японских мастеров. Они умели в простом видеть прекрасное.

— Дельная мысль. — Николай Петрович закурил папиросу. — Действительно, зачем наш барак хуже их хижин? Тоже люди живут, трудятся.

Именно! Гоги понял, что нашёл верный подход. Не идеализировать советскую действительность, но и не очернять её. Просто показывать такой, какая есть — с пониманием и состраданием.

К полудню у него было готово несколько набросков. Барак с разных ракурсов, двор в разное время суток, соседи за повседневными делами. Всё в японской манере — лаконично, поэтично, без лишних подробностей.

Получилась своеобразная хроника барачной жизни. Не парадная, не агитационная, а честная. Такая, какую мог бы создать японский мастер, поселись он в московском предместье.

Искусство как мост между культурами. Восточная мудрость в советских реалиях. Красота, которая не зависит от политических режимов.

Это было новое направление в его творчестве. И, возможно, самое важное.

Вечером Гоги сидел на кухне с дымящимся стаканом крепкого чая. Соседи разошлись по комнатам, только самовар тихо гудел на столе. За окном сгущались сумерки, где-то играла гармошка.

Рассматривал утренние наброски барака в японском стиле. Работы получились удачными — простые линии передавали характер места лучше детальных изображений. Восточная эстетика помогла увидеть поэзию в серых буднях.

В голове неожиданно сложились слова:

*Барачный двор…*

*Кот умывается на солнце —*

*Тоже красота.*

Хокку! Трёхстрочное японское стихотворение, которое схватывает мгновение и вкладывает в него целый мир. Гоги удивился собственной мысли — откуда он знал эту форму?

Достал блокнот, записал строчки. Не обычным почерком, а особой вязью — кириллица с восточными нотками. Буквы получались изящными, плавными, похожими на иероглифы.

Отпил чаю, посмотрел на запись. А ведь верно подмечено — даже кот, умывающийся на завалинке, может стать источником поэзии. Японцы это понимали лучше других.

В голове родилось ещё одно:

*Очередь за хлебом.*

*Женщины молча стоят —*

*Осенние листья.*

Записал и это. Смысл был глубже поверхностного сравнения. Люди в очереди тоже часть природы, часть большого круговорота жизни. Принимают судьбу с тихим достоинством.

Чай помогал думать. Гоги налил ещё стакан, продолжил складывать:

*Заводской гудок.*

*Воробьи не испугались —*

*Знают своё время.*

*Красный флаг на ветру.*

*И на нём садится птица —*

*Не спросив партком.*

*Сталинский портрет*

*Смотрит из каждого окна.*

*Луна — лишь одна.*

Последнее хокку получилось рискованным. Намёк на вездесущность вождя, противопоставление искусственного культа живой природе. Такие стихи могли довести до лагеря.

Гоги перечитал написанное. Получалось что-то новое — советские хокку. Русские реалии в японской форме. Взгляд с Востока на социализм.

Писать было интересно. Хокку заставляло видеть обычные вещи под новым углом. Находить поэзию там, где её не ждёшь.

*Коммунальная кухня.*

*Десять семей, одна плита —*

*Терпение старше горы.*

*Субботник в парке.*

*Люди сгребают листья.*

*Ветер их разносит.*

*Демонстрация.*

*Тысячи одинаковых лиц —*

*Снег под сапогами.*

Записывал тщательно, красивым почерком. Эти стихи никто не увидит — слишком опасно. Но сам процесс творчества доставлял радость.

Японская форма помогала выразить то, что нельзя было сказать прямо. Недомолвки, намёки, образы вместо прямых утверждений. Искусство иносказания.

*Новая квартира.*

*Соседи через стенку —*

*Их сны снятся мне.*

*Радио на кухне*

*Говорит о светлом дне.*

*Дождь стучит в окно.*

*Портрет вождя*

*На каждом письменном столе.*

*А где портрет души?*

Последнее хокку Гоги зачеркнул — слишком откровенно. Нужно было быть осторожнее даже с собственными записями.

За окном стемнело совсем. Где-то хлопнула дверь, кто-то прошёл по коридору. Обычные звуки барачной жизни, которые теперь казались материалом для поэзии.

*Ночь в бараке.*

*Храп соседей за стеной —*

*Симфония усталых.*

*Керосиновая лампа*

*Дрожит от каждого шага.*

*И тени танцуют.*

*Сон рабочего.*

*Ему снятся станки и план.*

*А мне — журавли.*

Гоги закрыл блокнот, допил остывший чай. Получилось больше двадцати хокку — целый цикл о советской жизни глазами восточного поэта.

Никто их не прочтёт, не оценит. Но для него самого это была важная работа — попытка осмыслить окружающий мир через призму другой культуры.

Искусство как способ выживания. Красота как противоядие от серости. Поэзия как тайная свобода души.

Блокнот он спрятал в самый дальний угол сундука, под старое бельё. Пусть лежит, как память о том, что даже в самых тяжёлых условиях человек может творить.

А хокку будут жить в его памяти, помогая видеть мир яснее и глубже.