Художник из 50х

Глава 7

Проснулся Гоги в четыре утра, когда за окном была ещё глухая тьма. Сон прервался резко, без причины, и больше не возвращался. В голове роился рой мыслей — о Нине, о вчерашнем разговоре, о том, что он опять струсил.

Он встал, оделся и собрал краски. Хотелось рисовать — не заказы, не вывески, а что-то своё. Память подсказывала новый стиль, тот самый, что вчера проявился в битве с демоном. Восточный, графичный, полный движения.

Москва-река была недалеко. Гоги дошёл до набережной как раз к рассвету. Вода тихо плескалась о каменные берега, в тумане проступали силуэты домов. Где-то вдали гудел буксир, тащил баржи с углём.

Он выбрал место на мостике — отсюда открывался хороший вид на излучину реки. Установил мольберт, приготовил краски. Не масло — тушь, акварель, всё, что давало чёткие линии и плавные переходы.

Первые мазки — общий тон. Серое небо, тёмная вода, силуэты зданий. Но не фотографически точно, а стилизованно. Упрощённые формы, плавные линии, как в тех странных комиксах, что всплывали в памяти.

Постепенно картина обретала особый характер. Москва-река превращалась в некую мистическую водную артерию. Дома на берегах становились похожими на древние пагоды, мост — на спину дракона. Туман клубился, как живой.

Гоги работал быстро, широкими мазками. Рука двигалась уверенно, словно рисовала в этом стиле всю жизнь. Контраст чёрного и белого, плавные градации серого, точные детали в ключевых местах.

— Интересная техника, — раздался голос за спиной.

Гоги обернулся. Рядом стоял мужчина лет тридцати пяти, в хорошем пальто и шляпе. Лицо интеллигентное, глаза внимательные. В руках — альбом и карандаши.

— Вы тоже художник? — спросил Гоги.

— Архитектор. Делаю зарисовки старой Москвы, пока её не снесли. — Мужчина протянул руку. — Алексей Дмитриевич Щусев.

Гоги пожал руку, представился. Фамилия Щусев была знакома — кажется, известный архитектор. Или будет известным.

— А ваш стиль необычный, — продолжал Щусев. — Не русский, не европейский. Откуда почерпнули?

— Сам не знаю. — Гоги пожал плечами. — Приснилось что-то, вот и рисую.

— Интересно. Смесь реализма с… как бы это сказать… декоративностью. Графично, но живо. — Щусев внимательно изучал работу. — А продаёте свои картины?

— Иногда.

— Вот эту продали бы?

Гоги посмотрел на холст. Река в стиле манхвы была почти готова — мистическая, красивая, непохожая ни на что из официального искусства.

— А зачем вам?

— Для души. Дома повешу, буду смотреть и думать о том, что искусство больше политики. — Щусев улыбнулся. — Пятьдесят рублей устроит?

Хорошая цена за утреннюю работу. Гоги кивнул. Щусев достал деньги, расплатился.

— А у вас ещё такие есть?

— Могут появиться.

— Тогда вот моя карточка. Если что — обращайтесь.

Щусев ушёл с картиной под мышкой, а Гоги остался на мостике. Солнце поднималось выше, туман рассеивался. Обычная московская река, обычное утро. Но в памяти сохранялся образ мистической водной артерии из другого мира.

Он собрал краски, сложил мольберт. В кармане лежали деньги — за работу, которая далась легко и принесла удовольствие. Может быть, это и есть его путь? Рисовать в новом стиле, искать покупателей среди интеллигенции?

Опасно, конечно. Такое искусство могли счесть формализмом. Но пока никто не запрещал утренние пейзажи.

По дороге домой Гоги думал о том, что открыл в себе новую способность. Не просто рисовать, а создавать миры — необычные, красивые, полные скрытых смыслов. Миры, которых не существует, но которые хочется увидеть.

Искусство ради искусства. Красота ради красоты.

В мире, где всё подчинено идеологии, это было маленьким актом сопротивления.

Дома Гоги принял душ в общей ванной комнате — роскошь, которой обладали не все бараки. Холодная вода взбодрила, смыла усталость от раннего подъёма. Побрился, причесался, надел чистую рубашку.

Пятьдесят рублей от Щусева жгли карман. Можно было купить продуктов, отложить на чёрный день. Но художнику нужны краски, кисти, холсты. А в обычных магазинах выбор был скудным.

Сухаревский рынок кипел жизнью уже с утра. Торговцы расхваливали товар, покупатели торговались, милиционеры делали вид, что не замечают полулегальной торговли. Пахло табаком, керосином, жареными семечками.

Гоги прошёлся по рядам, высматривая нужное. Тут продавали всё — от старинных икон до трофейных часов. В углу нашёл лоток со старым мужчиной, торговавшим художественными принадлежностями.

— Краски есть? — спросил Гоги.

— Есть, конечно. — Старик достал из ящика тубы. — Вот масляные, немецкие ещё. Трофейные. Качество отличное.

Гоги взял тубу, прочитал этикетку. «Schmincke» — знаменитая фирма. Краски действительно были превосходными, яркими, с богатой палитрой.

— Почём?

— Десять рублей за тубу. Дёшево не отдам — сам художник, знаю цену.

Дорого, но качество того стоило. Гоги выбрал пять туб — синий ультрамарин, кадмий жёлтый, краплак красный, умбра жжёная, титановые белила.

— А кисти есть?

— Есть. — Старик показал набор. — Колонок, соболь. Тоже трофейные.

Кисти были отличными — тонкие, упругие, с удобными ручками. Гоги купил несколько штук разного размера.

— А холсты?

— Холстов нет, зато есть картон грунтованный. — Старик достал пачку. — Хороший, плотный. Масло держит отлично.

Картон был действительно качественным. Гоги взял десять листов разного размера.

— Сорок рублей всего, — подсчитал старик.

— Тридцать пять.

— Тридцать восемь. Меньше не могу — сам с голоду помру и по миру пойду.

Сделка состоялась. Старик аккуратно упаковал покупки в газету, перевязал бечёвкой.

— Удачи в творчестве, — сказал он. — И поосторожнее будьте — времена нынче такие, что за каждый мазок спросить могут.

Гоги пошёл дальше по рынку. В лотке букиниста наткнулся на интересную находку — альбом репродукций японского искусства. Довоенное издание, редкость.

— Это можно посмотреть?

— Смотрите, — разрешил продавец. — Только аккуратно.

Гоги пролистал альбом. Гравюры Хокусая, Хиросигэ — тонкие линии, изящные композиции, удивительная гармония. Именно то, что нужно для изучения восточного стиля.

— Сколько?

— Пятнадцать рублей. Редкость, понимаете.

Дорого, но альбом того стоил. Гоги расплатился, спрятал книгу во внутренний карман.

У торговца старыми вещами нашёл деревянную шкатулку — красивую, с медными уголками. Внутри оказался набор тушей — китайских, в брикетах. Продавец не знал, что это такое, продал за рубль.

— А это что за железка? — спросил Гоги, указывая на странный предмет.

— Не знаю. Вроде нож какой-то, но странный.

Гоги взял предмет в руки. Нож действительно был необычным — узкое лезвие, изогнутая рукоятка, иероглифы на металле. Японский, похоже. Для резьбы по дереву такой подойдёт идеально.

— Почём?

— Да рубль дайте. Всё равно не знаю, что с ним делать.

Ещё одна удачная покупка. Гоги расплатился, сунул нож в карман к основному ножу.

В лотке с книгами нашёл сборник китайской поэзии — в переводе, но интересный. И ещё альбом архитектурных зарисовок неизвестного автора. Всё купил за пять рублей.

Последней находкой стала шёлковая ткань — китайский шёлк с тонким рисунком. Продавщица не знала ему цену, отдала за три рубля. А Гоги уже представлял, как будет писать на такой основе — тушью, в восточном стиле.

Домой возвращался довольный. Потратил почти все деньги, но приобрёл сокровища. Качественные материалы, книги для вдохновения, инструменты для новых экспериментов.

В комнате разложил покупки на столе. Немецкие краски, японские ножи, китайская тушь, альбомы восточного искусства. Целый арсенал для творчества в новом стиле.

Теперь можно было работать по-настоящему. Создавать те миры, что рождались в воображении. Красивые, необычные, полные скрытых смыслов.

Искусство без границ и запретов.

Именно такое, каким оно должно быть.

В кухне было тихо — соседи ещё не вернулись с работы. Гоги поставил самовар, достал заварочный чайник. Насыпал щедрую ложку чая — хорошего, индийского, который покупал для особых случаев. Этот вечер определённо был особым.

Пока вода закипала, он пролистал сборник китайской поэзии, купленный на рынке. Тонкие страницы, изящный шрифт, имена, которые ничего не говорили уму, но отзывались в душе. Ли Бо, Ду Фу, Ван Вэй… Поэты из другого мира, другого времени.

Самовар загудел. Гоги заварил чай, подождал, пока настоится. Налил в стакан — крепкий, ароматный, цвета янтаря. Сел к окну, открыл книгу наугад.

'Сижу один среди цветущих гор,

И птичьи песни — спутники мои.

Луна встаёт над дальней синевой,

И я с луною говорю, как с другом.'

Простые строки, а от них веяло такой древней мудростью, что дух захватывало. Поэт жил тысячу лет назад, в стране, которую Гоги никогда не видел. Но чувства — одни и те же. Одиночество, красота природы, разговор с луной как с живым существом.

Он перевернул страницу, прочитал ещё:

'Что есть богатство? Горсть весенних цветов.

Что есть слава? Тень на воде.

Лучше сидеть у ручья и слушать,

Как камни поют о вечности.'

Гоги отпил чаю, задумался. В этих стихах была философия, чуждая советскому мировоззрению. Никакой борьбы за светлое будущее, никаких планов пятилеток. Просто принятие мира таким, какой он есть. Мудрое смирение перед течением жизни.

'Дао, которое можно выразить словами,

Не есть истинное Дао.

Мудрец не стремится к действию,

Он действует через недеяние.'

Недеяние… Странное понятие. Как можно действовать, ничего не делая? Но чем больше Гоги думал, тем яснее становился смысл. Не суетиться, не рваться вперёд, а течь по жизни, как вода по руслу реки. Находить путь наименьшего сопротивления.

За окном начинало темнеть. Редкие прохожие спешили домой, где-то играла гармошка. Обычная московская жизнь, а в голове звучали строки о горах, реках, бесконечности неба.

'Осенний лист падает в пруд.

Круги расходятся по воде.

Где лист? Где круги?

Остался только пруд.'

Философия буддизма, даосизма — течения мысли, которые в СССР считались религиозным дурманом. Но в стихах не было религии в обычном смысле. Была попытка понять устройство мира, найти своё место в нём.

Гоги допил чай, перелистнул страницы. Каждое стихотворение — маленькая драгоценность. Несколько строк, а в них — целая вселенная смыслов.

'Мастер спросил ученика:

— Что такое пустота?

Ученик показал на чашку:

— Вот пустота.

Мастер разбил чашку:

— А теперь где пустота?'

Коаны, загадки без ответа. Или с ответом, который нельзя выразить словами. Гоги понимал — это искусство мысли, так же как живопись — искусство образа. Нужно не объяснять, а чувствовать.

В коридоре послышались шаги. Вернулся Пётр Семёнович, усталый после смены. Заглянул в кухню.

— А ты чего сидишь? Книжку читаешь?

— Читаю.

— Что за книжка?

— Стихи. Китайские.

— А-а… — Пётр Семёнович поморщился. — Ну и что там эти китайцы пишут?

— Про жизнь. Про то, как быть счастливым.

— И как же?

Гоги подумал, как объяснить простыми словами сложную философию.

— Не гонись за тем, что не можешь изменить. Радуйся тому, что есть. Будь как вода — мягкий, но непобедимый.

— Ерунда какая-то, — фыркнул Пётр Семёнович. — У нас план есть, цели ясные. Работай, строй социализм — вот и будет счастье.

Он ушёл к себе, а Гоги остался с книгой. Два мира — восточная мудрость и советская действительность. Можно ли их совместить? Или придётся выбирать?

'Мудрый правитель не показывает мудрости.

Великий художник не выставляет картины.

Истинный путь скрыт от глаз,

Но открыт для сердца.'

Может быть, в этом и был ответ. Не бороться с системой в лоб, а найти свой путь внутри неё. Рисовать то, что велят, но сохранять в душе что-то своё. Быть водой, которая обтекает камни, но точит их веками.

Гоги закрыл книгу, собрал посуду.

Утром, за завтраком, Василий Иванович принёс новость:

— Гоша, тебя спрашивали. Из домоуправления приходили, говорят — нужен художник для плаката к первомайской демонстрации.

— Какой плакат?

— Да обычный. Про светлое будущее, про коммунизм. Денег обещали прилично — тридцать рублей.

Гоги допил чай, подумал. Тридцать рублей за агитационный плакат — неплохо. И отказываться опасно — могут подумать, что неблагонадёжный.

— Хорошо, сделаю.

В домоуправлении его встретила строгая женщина в пиджаке — председатель домового комитета Анна Петровна.

— Вот хорошо, что согласились! Нужен плакат к первому мая. Тематика — светлое коммунистическое будущее. Размер — метр на полтора. Срок — неделя.

— А есть какие-то пожелания по композиции?

— Стандартные. Счастливые люди, красные знамёна, может быть, заводы на фоне. Главное — чтобы воодушевляло народ.

Дома Гоги расстелил на полу большой лист картона, приготовил краски и тушь. Стандартный агитплакат… Но что, если сделать его не совсем стандартным?

Он открыл альбом японского искусства, полистал страницы. Вот оно — вдохновение. Смешать советскую символику с восточной эстетикой. Осторожно, незаметно для непосвящённых.

Первый эскиз тушью — общая композиция. На переднем плане — группа людей, но не в привычных рабочих костюмах, а в одеждах, напоминающих восточные. Лёгкая стилизация, едва заметная.

За ними — город будущего. Но не просто заводы и фабрики, а что-то среднее между индустриальным пейзажем и мистическим восточным городом. Башни-пагоды, мосты-драконы, сады между зданиями.

Небо рисовал в японской манере — градиент от тёмно-синего к золотому, с облаками-завитками. На нём — красное солнце, символ коммунизма, но оформленное как восточное солнце восходящее.

Люди на переднем плане получались интересными. Рабочий с молотом, но в позе, напоминающей самурая с мечом. Колхозница с серпом, изящная как гейша. Дети с красными галстуками, но в одеждах, стилизованных под кимоно.

Красные знамёна развевались как японские боевые стяги. Лозунги писал иероглифической вязью, но так, чтобы читалось по-русски. «Вперёд к коммунизму!» выглядело как древняя мантра.

Работал три дня. Тушь ложилась мягко, создавая тонкие переходы тонов. Акварель добавляла цвета — красный, золотой, синий. Палитра была сдержанной, благородной.

Постепенно плакат обретал уникальный характер. С одной стороны — вполне советский агитматериал. Люди труда, светлое будущее, красная символика. С другой — восточная изысканность, мистическая атмосфера, философская глубина.

— Что рисуешь? — спросила Нина, заглянув к нему.

— Плакат заказали. К первому мая.

— А почему такой… необычный?

— Хотелось сделать красиво. Чтобы не как у всех.

Нина внимательно изучала работу.

— Красиво действительно. Только не поймут ли неправильно? Слишком уж… экзотично.

— Посмотрим. Если не понравится — переделаю.

Но переделывать не пришлось. Когда плакат был готов, Анна Петровна долго его рассматривала, потом кивнула с одобрением.

— Интересно сделано. Необычно, но патриотично. Люди заметят, это хорошо.

— А не слишком… иностранно?

— Что вы, товарищ Гогенцоллер! Просто художественный приём. Мы же за дружбу народов, за интернационализм.

Плакат повесили на главном здании района. Гоги часто проходил мимо, наблюдал за реакцией людей. Останавливались, рассматривали, обсуждали. Кто-то хвалил за красоту, кто-то недоумевал из-за необычности.

— Вот это да! — сказал один прохожий другому. — Как в сказке нарисовано. Красота!

— А мне не нравится, — ответил тот. — Непонятно. То ли наше, то ли чужое.

Но официального недовольства не было. Плакат выполнял свою функцию — призывал к светлому будущему. А то, что это будущее было представлено в восточном стиле — так это художественная интерпретация.

Гоги получил свои тридцать рублей и понял важную вещь. Можно работать в системе, не предавая своих принципов. Нужно только быть хитрее, находить способы выражения своего видения в приемлемой форме.

Искусство — это не только что рисуешь, но и как рисуешь.

И в этом «как» была вся свобода.