Когда в июне замерзла Влтава

Глава 6 Mea culpa

Около восьми часов вечера — то есть за два часа до официального времени закрытия всех пражских трактиров, харчевен и погребков — двое работяг-подёнщиков миновали угол Скотного рынка у дома Фауста и зашагали вниз по Шпитальской улочке, которая когда-нибудь, возможно, будет и в этом мире называться Вышеградской.

Мужчины были одеты в суконные штаны с кожаными заплатами на коленях и суконные же куртки, изрядно поношенные и засаленные. Поверх, для тепла, оба нацепили траченные молью овчинные жилеты, на головы нахлобучили войлочные шляпы с мягкими обвислыми полями. У одного — видимо, он был побогаче — имелся потёршийся кожаный пояс, другой ограничился расшитым кушаком, на котором цветные нити вышивки от времени и грязи почти слились с чёрным фоном. Оба носили простые кожаные поршни поверх шерстяных носков, у обоих за правым голенищем торчала роговая рукоятка ножа.

Хозяин пояса, безусый и безбородый, с припухлым, будто от вечных запоев, лицом, с кустистыми бровями и длинными белыми патлами, время от времени совал руку под шляпу и начинал яростно чесаться. Его спутник, наконец, не выдержал и прошипел:

— Хватит!

— Похоже, что в этой рванине жили блохи.

— И что?

— По-твоему, откуда приходит «чёрная смерть»?

Владелец кушака — пониже ростом, чем приятель, но зато обладатель великолепной окладистой бороды, длиннющих усов и крохотных поросячьих глазок — истово перекрестился:

— Тьфу на тебя! От миазмов, известно. А те — Божья кара.

— От блох она приходит, — проворчал первый, снова запуская пятерню под шляпу. — Блоха кусает заразного человека и переносит заразу на здорового.

— У нас, по счастью, заразных нет.

— Ты не представляешь, сколько всякой дряни есть помимо чумы, — вздохнул первый.

— Хватит жаловаться. Придёшь домой — попросишь своих женщин нагреть воду, Эвка тебе накидает в бочку всяких нужных травок, попаришься — и дело с концом. Ты же вроде ни разу за три года и не болел?

— Не болел, — согласился Максим. — И не хочу начинать.

— Ну и не начинай. У меня вот поршни на честном слове держатся, подошва такая тонкая, что я каждый камушек ощущаю во всём многообразии его граней. Но я же не жалуюсь! Кстати, нам бы хорошо и имена сменить. Твоё уж больно звучное.

— А твоё?

— И моё тоже. Есть предложения?

— Болек и Лёлек, — проворчал Макс, срывая с головы шляпу и принимаясь ловить в волосах настырную блоху. Иржи, с недовольством поглядывая на эту охоту, заметил:

— Ты всё равно запросто можешь подцепить ещё десяток в Эмаузах.

— Там правда всё так скверно, как считает пан Чех?

— Ну, пан Чех — строгий католик, для него утраквисты немногим лучше чертей. Но в Эмаузском трактире в самом деле собирается очень разношёрстная публика.

— А кто этот Филономус?

Иржи с удивлением воззрился на друга:

— Пан Резанов чего-то да не знает про Золотую Прагу⁈ Вот те на… Не думал и не гадал такое услышать.

— Хватит издеваться.

— Ладно, не держи обиду, — Иржи деловито разгладил пальцем усы, но старания были тщетны: вместо грозно закрученных «бараньих рогов» всё равно опять получилась скорбная вислая поросль, которой мог бы позавидовать пан Чех. — Вообще зовут его Матоуш Бенешовски, он не только аббат, но и ректор университета. Один из самых учёных мужей Праги, водит дружбу с паном Браге и паном Кеплером — с первым больше потому, что сам задира, каких поискать, и выпить не дурак. Со вторым — потому что сведущ в математике, хотя, конечно, уступает пану Кеплеру. Но, к слову, вовсе не считает зазорным признавать его превосходство. Кстати, с паном Фаустом они тоже приятели, но тут оба сошлись уже по части алхимии. Случается, на два-три дня запираются у одного из них дома над своими колбами и ретортами. Между прочим, нынешние Эмаузы — это в каком-то смысле продолжение университета. Там останавливается много бродячих философов, астрономов, поэтов, живут некоторые из студентов, и в пивной не только пьют и поют похабные песенки, но и проводят научные и богословские диспуты. Тогда там собирается совсем иная публика, чем в обычные вечера.

— А в обычные?

— В обычные не забывай, что нож у тебя — в носке справа. И всеми святыми заклинаю, не ляпни чего-нибудь в своём духе. С такой рожей ты и считать до пяти должен с трудом, а из знаний об окружающем мире усвоить только «Отче наш» и то, что правителя нашего королевства зовут Рудольф. И уж тем более простому подёнщику неоткуда знать, что там ещё только будет.

Резанов с силой сжал пальцы, потом поднёс их ближе к глазам, с отвращением разглядывая пятнышко крови от раздавленной блохи.

— Вернусь — спалю эти тряпки, — угрюмо пообещал он.

В бывшей трапезной, а ныне кабачке «На Слованах», было людно и шумно. В спёртом воздухе пахло мокрыми кожухами, потом, пивом, кислой капустой и подгоревшими шпикачками. В углу трое солидного вида господ — то ли купцы, то ли чиновники из ратуши — дымили трубками. На них со смесью зависти и недовольства поглядывали сидевшие за соседним столом школяры.

Подавальщик — долговязый прыщавый парень в когда-то белом, но теперь заляпанном и мятом фартуке — приветственно взмахнул рукой и пристукнул костяшками пальцев о ближайший стол, за которым имелась пара свободных мест. Соседом Иржи слева оказался сухонький старичок, который, казалось, заснул над своей кружкой пива. Соседом Максима справа был широкоплечий верзила-тролль, о чём-то быстро говоривший с сидевшим напротив него гномом. Время от времени собеседники покатывались со смеху. Макс прислушался, но речь соседей показалась ему тарабарщиной: те беседовали на каком-то жаргоне, в котором привычные чешские слова были исковерканы практически до неузнаваемости, а те, что всё-таки узнавались, явно имели совершенно иное значение.

На столе появились две глиняные кружки с пивом и тарелка, на которой с одной стороны лежали ломти чёрного хлеба, а с другой — шпикачки и маринованные целиком луковички.

— Два крейцера. Деньги вперёд, — равнодушным тоном потребовал прыщавый и, получив плату, удалился.

— Надо было торговаться, — вполголоса буркнул Иржи. — Хватило бы с него и крейцера!

— В следующий раз платишь ты.

— Как скажешь.

Прихлёбывая пиво, оказавшееся вполне приличным на вкус, Макс осторожно оглядывал зал. Пан Бецалель дал достаточно подробное описание того, как теперь одет беглый монах. Пока Шустал и Резанов переодевались и мазались средством со Златой улички, пан Чех, взяв в конюшнях кордегардии пегую лошадку, объехал все пражские ворота и убедился, что человек с соответствующими приметами город не покидал.

Круг поисков, таким образом, сужался уже до Нового Места, и Максим интуитивно ощущал, что идея отправиться в Эмаузы была правильной. Правда, среди посетителей кабачка не обнаружилось никого, хотя бы отдалённо похожего на беглого монаха — но ведь и до конца вечера ещё было порядочно времени. Несмотря на действующие строгие запреты, это заведение, по словам Иржи, никогда не закрывалось раньше полуночи.

— Доброго вечера, достопочтенные паны.

Шустал, делавший глоток из кружки, закашлялся, и часть пива осталась на его длинных усах. Макс ошарашенно наблюдал, как взамен куда-то подевавшихся гнома и тролля на лавку — на оставленное гномом место — садится худой длинноносый человек с козлиной бородкой и завитыми усиками. Резанов сразу узнал и зелёный дублет, и тирольскую шапочку с алым петушиным пером. Тёмные глаза под острыми бровями смотрели чуть насмешливо.

— А вам, почтеннейший пан, разве полагается… — капрал-адъютант многозначительно смолк.

— Полагается, полагается, пан Болек, — старый знакомый приветственно отсалютовал ему глиняным стаканом, от которого шёл терпкий аромат глинтвейна. — Можно, пожалуй, даже сказать, что я — в своём законном праве.

— А пан Чех, выходит, не так уж неправ, — вполголоса заметил Иржи, вытирая пиво с усов. Петушиное перо на тирольской шапочке качнулось в его сторону и подсевший, перегнувшись через продолжавшего спать старичка, заговорщически подмигнул Шусталу:

— Не люблю радикалов, но иногда и они выдают дельную мысль.

— Надеюсь, почтеннейший пан… — снова вмешался Максим.

— Помню, помню: вы не любитель договоров и сделок. Но я сегодня с совсем другим предложением. Это скорее рекомендация.

— Нам?

— Вам или пану Томашу, — собеседник с безразличным видом пожал плечами. — Вам, если вы намерены продолжать выполнение порученного вам дела. Ему — если он решит перепоручить это дело кому-то ещё. Не надо.

— Что — не надо?

— Это и есть рекомендация. Не надо лезть в то, что вас не касается. Оставьте пана Ареция его судьбе.

— Кого-кого?

Тонкие губы под длинным носом изогнулись в насмешливой гримасе.

— Простите. Вы же даже не знаете его имени. Ах, эти женщины! Что им до несущественных деталей!

— Вы про монаха?

— Про него самого.

Приятели переглянулись с некоторым смущением. Хеленка в самом деле забыла назвать им имя беглеца, а настоятель Страговского монастыря, похоже, был уверен, что имя ночной вахте прекрасно известно, и не посчитал нужным его уточнять.

— Пан Ареций, — задумчиво повторил Макс, словно проверяя, как теперь будет восприниматься образ беглого монаха, когда к описанию внешности добавилось и имя.

— Не ваша забота, — закончил сидящий напротив и сделал ещё глоток из своего стакана.

— Наша, — возразил Иржи. Капрал смотрел на обладателя зелёного дублета с опаской, но всё-таки говорил твёрдо. — Если из-за него творится это непотребство с погодой.

Худое лицо недовольно сморщилось:

— Если я скажу, что не из-за него — вы мне поверите?

Ответом ему было молчание. Собеседник хмыкнул и демонстративно закатил тёмные глаза, будто говоря: «И вот так всегда!» Неспешно сделал пару глотков, медленно опустил стакан на столешницу и чуть пристукнул им об отполированные сотнями рукавов доски.

— Или это из-за тех, кто идёт по следам пана Ареция? — тихо спросил Макс, всматриваясь в собеседника. Острые брови удивлённо вскинулись. Потом обладатель тирольской шапочки прищурился, разглядывая Резанова и будто прикидывая что-то.

— А я ведь был прав. С вами приятно беседовать — как и со всяким умным человеком.

— Это значит «да»?

— Это значит, что дальше мы вступаем в область так не любимых вами договоров и сделок, и я вперёд должен спросить: что мне с того будет?

— Благодарю, но мы, пожалуй, воздержимся, — заметил Иржи.

— Говорить вы можете только за себя, пан Лёлек, — петушиное перо качнулось назад, руки скрестились на груди. — Пан Болек?

— Я тоже пас.

— Как пожелаете. Прошу только уточнить для ясности: вы мою рекомендацию приняли к сведению?

— Приняли.

Петушиное перо снова качнулось: склонив голову набок, обладатель зелёного дублета с интересом рассматривал обоих приятелей. Потом по тонким губам проскользнула усмешка:

— Но проигнорировали. Ну что ж, упрямство — это тоже по-своему хорошо. Однако, в таком случае не взыщите: всяк защищает свои интересы, как может.

Максим не успел заметить, когда и куда исчез их сосед по столу, потому что прежде, чем тот успел закончить свою фразу, об стену над головой Резанова разбилась глиняная кружка, и мощный, но совершенно пьяный голос, проревел на весь зал кабачка:

— Лойза, сучий потрох! Вот ты где!

Драка вышла жаркой. Дремавший над кружкой старичок, пискнув, исчез под их общим столом, когда в него боком влетел какой-то зеленокожий субъект, получивший крепкий правый хук от мрачного вида болотца в рваном чёрном плаще. Макс видел, как компания школяров навалилась на любителей табака, а тролль, прежде сидевший рядом с Резановым, орудует кулаками у стойки, прикрываемый со спины своим приятелем-гномом.

Подавальщики тоже не остались в стороне: обслуживавший «Болека и Лёлека» прыщавый парень, выхватив из-под стойки короткую дубинку, щедро охаживал ею всех, кто только подворачивался под руку. Его коллеги, кто с такой же дубинкой, кто с голыми руками, даже не пытались прекратить мордобой — напротив, каждый будто стремился внести свою лепту в нараставший конфликт. Из кухни выскочили двое поварят и сплошь заросший шерстью повар, вооружённый здоровенной сковородой.

— К двери! К двери давай! — Иржи, раздавая удары, рвался к выходу. Максим, захвативший со стола кружку, опустил её на голову какого-то почтенного вида пана в расшитом серебром дублете, собиравшегося ткнуть Шустала со спины в шею выхваченным из камина поленом. Пан рухнул на пол, полено покатилось в сторону, рассыпая искры. Чьё-то тело упало сверху на тлеющие угольки, и почти тут же с визгом вновь вскочило, почуяв жар.

Будь это возможно, Резанов сейчас от души высказал бы забористым матом всё, что он думал об их давешнем собеседнике. Но, во-первых, не у каждого нужного слова были в чешском языке подходящие эквиваленты. А, во-вторых, капрал-адъютант прекрасно понимал, что во власти обладателя петушиного пера было бы устроить им куда более серьёзные неприятности, чем потасовка в кабаке. Тем более что, несмотря на доносившиеся со всех сторон звуки оплеух и затрещин, до сих пор не было слышно ни звона стали, ни вскриков тех, кого успели полоснуть ножом. Кабачок сражался в «честной» рукопашной.

Приятели были уже почти у самых дверей, когда те распахнулись, и на пороге замерла изумлённая открывшейся картиной фигура. Макс успел заметить лысину, блеснувшую в неверном свете свечей — колёсные обода под низкими сводами трапезной раскачивались теперь как безумные — и глаза навыкате, с набрякшими под ними мешками.

— Болек! — Иржи, только что пинком в живот отшвырнувший от себя какого-то кряжистого, но невысокого, посетителя, указал на дверь. Беглый монах Ареций то ли заметил это движение, то ли просто счёл за лучшее убраться подобру-поздорову, но дверь тут же захлопнулась. Ворча себе под нос проклятия, приятели потеряли ещё несколько драгоценных секунд, но всё-таки прорвались к выходу и выскочили в холодный безлунный вечер.

— Туда! — Шустал махнул вправо, и они помчались вдоль стены костёла Девы Марии, резко свернули ещё раз направо, под низкую сводчатую арку, соединявшую дворик с площадкой перед костёлом. Слева, вдоль старой, покосившейся каменной стены, были свалены груды какого-то мусора и строительных материалов, местами прикрытые полуистлевшими полотнищами. Впереди, за маленькой церковью Святых Космы и Дамиана, заскрежетал по камню металл.

— Лестница! — выдохнул сквозь зубы Иржи, устремляясь на звук. По спине Максима проскользнул неприятный холодок.

Они пробежали между углами соседствующих храмов, свернули налево, и Шустал нырнул в полуоткрытую низенькую калитку, набранную из изрядно заржавевших железных прутьев. Как и описывали путеводители, лестница в эту эпоху была крытой, хотя гонт от времени и непогоды почернел, как и сами стропила деревянных скатов, а местами конструкции прогнили настолько, что от крыши успели отвалиться целые куски. Сейчас через образовавшиеся дыры внутрь заглядывали звёзды, но их свет был не в состоянии рассеять тьму спуска. Дробные шаги убегающего человека меж тем звучали всё ниже и ниже.

— Чтоб тебя! — Иржи, насколько мог быстро, заторопился следом. Макс не отставал от приятеля, и оба были у западной стены церкви Святых Космы и Дамиана, когда внизу раздался вскрик, несколько глухих ударов — и следом что-то тяжёлое рухнуло на каменные ступени.

— Стоять! Именем императора! — взревел Резанов, забыв, что сейчас они с капралом меньше всего похожи на стражников ночной вахты. Однако в темноте кто-то завозился, и торопливый топот убегающих ног снова принялся удаляться вниз по лестнице.

Иржи, шедший впереди, первым споткнулся о тело, и почти тотчас через лежащего человека едва не перелетел Максим. Оба склонились, силясь разглядеть, кто это. Макс, нащупав в темноте голову, ощутил под пальцами кожу лысины. Иржи уже спешил вниз по ступеням, надеясь настичь убийцу. Резанов дёрнулся было вслед за приятелем, но тут придушенный, запинающийся голос забормотал в темноте:

— Mea culpa… Mea culpa… Mea maxima culpa…

— Брат Ареций? — позвал капрал-адъютант, и ему показалось, что лысина под его ладонью слабо вздрогнула. — Брат Ареций, кто на вас напал?

— Тут, на Подскали, — монах, похоже, даже не слышал вопроса. — У старой Магеровой. Доченька, — он зашёлся тихим плачем, потом вдруг задышал быстрее, как-то надсадно, и забормотал торопливо, будто совсем перестав понимать, кто перед ним:

— Отец Варфоломей, отпусти грехи, не дай умереть без покаяния! Виноват, во всём виноват, каюсь, каюсь! Златка… Элишка… Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa…

Максим посмотрел вниз по лестнице, по шаги Шустала уже стихли в отдалении. Не зная, как вообще должна проходить исповедь у католиков, парень секунду-другую растерянно искал выход, и потом тихо произнёс:

— Бог простит, ступай с миром.

Умирающий ещё что-то бормотал, но слова уже было толком не разобрать. Потом послышался протяжный вздох — и брат Ареций затих. Вверх по лестнице, шаркая, поднимался человек.

— Ушёл, сволочь, — запыхавшийся Иржи судорожно сглотнул. — Дублета, как я понимаю, нет?

Макс ощупал грудь и живот убитого, но нашарил только тонкую ткань рубашки на худощавом теле, мокрую и липкую на правом боку.

— Нет. Он что-то говорил про дочь, просил отпущения грехов у отца Варфоломея. Я не знаю, как у вас это положено.

— Ты не священник, тебе вообще не положено, — заметил Иржи и, нагнувшись, тоже принялся ощупывать тело. Внезапно капрал коротко то ли хрюкнул, то ли крякнул, и голос его, зазвучавший вслед за этим, выговаривал слова как-то очень медленно и тщательно:

— Он говорил?

— Ну да. Наверное, пытался исповедоваться, — Максим растерянно поднял лицо, глядя в темноте туда, где, судя по звуку, должно было быть лицо друга.

— Макс… У него же голова отрезана.