Костёр и Саламандра. Книга третья

6

Я в госпитале Лаола с детьми прожила несколько дней. Забросила все дела. Но уйти никак нельзя было: Долика ко мне привыкла и доверилась, Тяпка её веселила.

Вся беда в том, что в госпитале, кроме нас с Гленой, женщин не было вообще. В простых госпиталях — «ласточки», медички, а тут — только мужчины, технари и анатомы, те, кто может тащить тяжёлую и грязную работу, очень тяжёлую и очень грязную. А мужчин Долика дичилась, даже наших.

Из всех наличных существ мужского пола признавала только брата. Они действительно были двойняшки, копия друг друга — маски, снятые Раулем, дорабатывала Глена, сделала здорово, очень нежно и правильно, лучше, чем у неё выходили солдаты. Ну, плюс я ещё ей делала эскизы с натуры… как они выглядели живыми… ладно, неважно.

Важно, что мы в ребят вложили очень много сил. И мне очень повезло, что я Долике понравилась, а нам всем очень повезло, что с ней остался Дорин, который жизнь отдал, пытаясь её защитить. Дорину она отчаянно не хотела причинить никакого вреда. Наверное, в сущности, кому угодно могла в таком состоянии, а Дорину — нет. Это нас всех спасло.

Дух-мститель — слишком страшная штука. Самое страшное — что ему всё равно, в общем, у него ни своих, ни чужих уже нет. Долика, останься она на произвол судьбы, убивала бы всех мужчин подряд, всех, до кого смогла бы дотянуться. А дух с такой силой много до кого может, если уж начистоту. Окончательно перестав быть человеком, Долика быстро добила бы и брата, просто втянула бы его душу в себя. Эта стихия — слишком уж громадная, слишком непредсказуемая: чем сильнее боль, обида, тоска, ненависть — тем больше сил… а Долика пережила такой ужас, такую боль нестерпимую…

Скорее всего, все окрестности несчастной деревни превратились бы вскоре в проклятое место. И даже некроманты обходили бы по широкой дуге, потому что упокоить духа-мстителя не каждому под силу. Слишком древние, слишком страшные тут работают чары — до самой сути, до основ рода, крови, родной земли, до самой сердцевины, из которой мы все вышли.

Южане не дадут соврать: у них такие вещи особенно красочно выглядят, и их порой можно прекратить только страшными обрядами, кровавыми жертвами — чудовищным искуплением, которое ещё не всегда и принимают.

Тётка Ика всё-таки умница. Они вообще бывают на редкость умными житейски, эти тётки, бабки, повитухи, травницы… Выбрала идеально точные слова: объяснила Долике, что, останься она духом — конец Дорину.

Брат сестрёнку опять спас — и ещё очень много кого, я даже представить боюсь, чем вся эта история могла бы закончиться.

Поэтому мы все их утешали, веселили, спрашивали, чего они хотят, как бы им было приятно выглядеть. Всё показывали, на что они хотели смотреть.

Дорин хотел быть человеком. И мы ему сделали самое реалистичное, самое достоверное, какое у нас с Фогелем только получилось, человеческое тело, привязали его тремя Узлами. Он чёлку себе захотел, захотел, чтоб ему веснушки вернули, — покойная мать говорила, что это звёздные метинки, Божье благословение, — мы с Гленой ему веснушки нарисовали, лицо у него было почти живое.

Узлы Дорину я вязала сама — и в тот момент, когда его звезда начала светиться, свистнула свою собаку. Точно знала, что и Дорин будет не против, и Небо будет не против этой капельки чуда для моей псинки… а у Тяпки будет немного больше настоящей жизни. Так и случилось: надо было видеть, как они с Дорином носились вместе, а потом обнимались, во дворе, под луной, в этом ветре, тёплом, солёном…

— Хорошо, что реветь не могу, — сказал мне Дорин. — Я собак люблю.

А Тяпка радостно хахала и совала ему голову под ладонь, чтоб гладил.

Но с Доликой вышла совсем другая история. Ей не хотелось — человеком и девочкой. Ей хотелось — машиной. Я ей пообещала, что она будет машиной, — и ей это душу грело и лечило. Мы с Фогелем и Динглом сделали ей механическое тело, как сумели, добавили бронзы, всю механику прикрыли полупрозрачным каучуком, чтобы просвечивало, а шарниры даже не попытались прикрыть. В фаланги пальцев она попросила стальные плашки с шипами, кулак у неё стал как кастет. Практического смысла не очень много, но ей понравилось. Маску Долика нам запретила раскрашивать, велела оставить белый фарфор, мы только белые ресницы наклеили — чтобы песок в глаза не попадал. Человеческих ощущений ей не хотелось вообще — и я её привязала двумя Узлами всего. А ещё ей белого хотелось, чистоты стерильной. Жутковато она выглядела, — белая девочка, волосы белоснежные, белый фарфор, платье белое, глаза из матового белого стекла — но на себя с наслаждением смотрела в зеркало подолгу. Прикасалась к себе — и, мне кажется, просто в болезненное удовольствие ей была фарфоровая бесчувственность.

В общем, ребята стали меньше похожи друг на друга. Зато Долика перестала шарахаться и скидывать руку Дорина, если он её обнимал. И было ещё кое-что.

Когда я привязала душу Долики, то точно не ожидала, что она начнёт так же носиться по госпитальному двору с собакой, как её брат. Она из часовни вышла медленно и осторожно, будто прислушивалась к себе, Дорин её встретил… я решила дать им поговорить, не мешать, отозвала Тяпку, ушла разговаривать с братцем Фрейном и Фогелем. И поэтому меня просто поразило…

Визг. Долика визжала.

Не от ужаса, а восхищённо, как визжат девочки, когда купаются. И через миг Дорин так же восхищённо заорал. Это не они — я перепугалась, выскочила из часовни в ужасе, а Тяпка понеслась во двор впереди меня.

Долика прыгала и хлопала в ладоши, а Дорин уже не вопил, но стоял в такой победительной позе, будто пожар плевком потушил.

— Вы что! — рявкнула я. — В корпусе раненых спят же!

— Простите, пожалуйста, леди Карла, милая, — замурлыкала Долика, как кошечка, и за руку меня взяла. — Я просто не удержалась. Простите, пожалуйста, я так боялась, так боялась, что из тела оно уйдёт, а оно… — и прижала ладонь к груди. — Там. На месте.

И камешек из палисадника сорвался с места, взмыл вверх, как шутиха — рраз! — и пропал в небесах. Не знаю, где он упал — где-то очень далеко. Дорин восхищённо присвистнул, а мне померещился этот светящийся белый туман у Долики в глазах.

А Тяпка снова устроилась позади моих ног, да так и осталась там.

— Она боится? — заметила Долика, спросила погрустневшим голосом.

— А как ты думаешь, — проворчала я. — Между прочим, я тоже боюсь. А Дорин не боится только потому, что не знает, на что ты в действительности способна.

Долика присела, протянула руку к Тяпкиной морде:

— Собаченька, собаченька, не бойся! Пожалуйста! Я никогда не буду обижать хороших. Только гадов!

— Это же правда, — сказал Дорин. — Она же чудесная, леди Карла! Она будет только гадов. Мы же воевать будем. Она же оружие, да?

Тяпка слушала, пошевеливая ушами, но из-за моих ног не выходила.

— Оно у тебя на месте, — сказала я. — Но ты же знаешь, что всех солдат учат обращаться с оружием?

Долика подняла глаза на меня.

— Учат, правда, — сказал Дорин.

— Иначе ведь ствол ружья может разорвать, — сказала я. — И пушка может взорваться, и бомба может взорваться прямо в руках. И новое тело не поможет: ты уйдёшь и наверняка ещё кого-нибудь погубишь. Поэтому ты должна научиться это контролировать. Замечательно, отлично контролировать, как самый лучший солдат — свою винтовку.

— Я могу, — сказала Долика.

— Ты визжишь среди ночи. А там люди спят, без рук и без ног. Которые убивали гадов.

Долика встала. Дорин обнял её за плечо, и она не отстранилась.

— Я поняла, — сказала она странным тоном. Не виноватым, но… раздумчивым. — Я просто… должна же была проверить. И я очень хочу на фронт. Я буду контролировать, я могу.

— А то, что на фронте будут командиры, ты понимаешь? — спросила я.

— Фарфоровые, — кивнула Долика. — Так я и не против.

Тогда я и приняла решение окончательно.

В зеркало в холле госпиталя, в то самое, куда полюбила смотреться Долика, я позвала адмирала… ладно-ладно, своего друга Олгрена.

Он быстро пришёл. Мне показалось, что он обрадовался. Соскучился по мне, что ли… удивительно. Но в любом случае улыбался он во все клыки:

— Драгоценнейшая леди-рыцарь, как долго я не имел удовольствия и счастья лицезреть! А как же обсуждать слухи, сплетни и сведения о происходящем в Сумерках?

— Сплетни? — я сильно удивилась. — Ты что, Олгрен? Ты ли это?

— Ну, — ухмыльнулся он, — я просто не знаю, как это назвать. У меня есть ворох новостей для тебя — и ни малейшей возможности оторвать вас от дел, дорогая. Я же вижу, каким жутким светом сияет в последнее время это, несомненно, богоугодное заведение. Я не суюсь вам под руку и помалкиваю. Тут ни я, ни кто-то из моей свиты точно не сможем помочь.

— А, вот как, — до меня дошло. — Ты знаешь про Долику?

— Все знают про Долику, — ухмыльнулся Олгрен ещё шире. — Но это мы пока оставим: есть более насущные вопросы. К примеру, наша связь. Через зеркала связываться опасно, телеграф есть не везде. Те, кто хочет подать или получить весточку, в отчаянии, леди-рыцарь. Они опасаются. Боятся, что посвящённые Эрнста смогут перехватить эту весточку и шепнуть кому-нибудь по другую сторону Межи. И я дожидался момента, когда вы не будете так нестерпимо заняты, чтобы предложить вам услуги почтальона, дорогая.

— Придётся невероятно кстати, — сказала я. — Спасибо. Ты чудесный.

— И я вас люблю, милая леди, — сказал Олгрен и двинул бровью, этак якобы многозначительно. — Но с чего же мы начнём? С того, что я должен доставить от вас, или с того, что у меня припасено для вас?

Я задумалась. Я знала, что именно и кому нужно доставить, но… вдруг есть какие-то важные новости, которые смогут всё изменить?

— Сначала ты, — сказала я.

— Дивно, — Олгрен бросил треуголку на пол у конторки, за которой обычно читал братец Фрейн. Милейший был жест, будто шляпа вовсе и не видимость. — Начнём с того, что наш с вами побратим в Сумерках, маленький Ричард, просит разрешения заходить к вам запросто. Он слишком юн, чтобы намекнуть лично, и слишком серьёзно к вам относится, чтобы приходить без зова.

— Конечно, пусть приходит. А как он? — спросила я. — Тяжело ему?

— Для начала ему очень повезло с жильём, — сказал Олгрен. — Люди Райнора приняли его гроб и поставили на первое время в блиндаж. Потом начался обстрел из тяжёлых орудий, блиндаж засыпало — и у Райнора хватило сообразительности его не раскапывать. Конечно, блиндаж — это не фамильный замок, не родовой склеп и даже не затонувший корабль, но все мы помним, из какой среды наш юный друг вышел. Он сказал, что устроился очень удобно, и я склонен поверить…

— А эти… — я щёлкнула пальцами в досаде, забыла имена, — ну… Гелира и парень…

— Лангр, — подсказал Олгрен. — Верны присяге. Хорошая была присяга. Кроме них, у Ричарда уже трое личных посвящённых, связанных Линией Крови. По моему ощущению, это будет совершенно чистый клан… но вот что я хотел сказать о Ричарде. Ричард развоплотил жруна.

— Как это? — удивилась я. — Что значит — развоплотил? Как мы — плавуна? Это вообще возможно?

— Мы думали, что нет, — сказал Олгрен. — Но вот Ричарду удалось. Я склонен думать, что он впрямь благой. Вы не поверите, леди-рыцарь: он его просто порвал. На души. Те, кто это видел, говорили, что зрелище незабываемое, фантастическое и феноменальное. Понимаете, Карла: пришёл мальчик и стал отпускать мёртвых. Как подобает.

— Нет, — сказала я, пытаясь это себе представить. — Не понимаю.

— Хорошо. Вообразите, что жрун — это демон, заключённый в оболочку из тел мертвецов, движимый по эту сторону силой, я сейчас полагаю, душ этих самых мертвецов — и кроме того подпитывающий себя теми душами, которые ему удастся поймать и сожрать, условно говоря… но условно: полностью их в себе растворить демон, конечно, не может. Просто держит в себе, внутри собственной сущности, как топливо, как керосин в топливном баке мотора… думаю, идея ада в том, что в момент гибели плотской оболочки жруна он прихватывает с собой эти несчастные души. Добычу. Жертву, плату — и наказание смертным за попытку причинить аду вред.

Дар внутри меня полыхнул чистым пламенем от ярости.

— Гадство, — прошипела я, сжимая кулаки. — И подлость! Поэтому на останках никаких следов душ нет?

— Очевидно, — кивнул Олгрен. — Демон всё начисто слизывает. Полагаю, что вы, люди, не ощущаете присутствия этих бедных душ, пока гад ещё шевелится, именно потому, что они находятся как бы внутри его брюха. Он их гасит, они слабы, еле тлеют, как головни в костре. Но Ричард, конечно, ощутил как один из нас. Как истинный Князь Сумерек — в полноте.

У меня в голове начали появляться проблески понимания.

— И что, ты хочешь сказать, что он просто… ну… проводил души эти? Как положено вампиру? Выдернул из негодной оболочки и освободил?

Олгрен поднял палец:

— Вот именно, милая леди. Наш недоучившийся семинаристик за них помолился — как за умирающих. И забрал. Мне рассказывали, что плоть жруна просто лопнула, разлетелась брызгами слизи и огня, а демон, голый и беззащитный, нырнул в преисподнюю, как лягушка в пруд.

— Обалдеть… потрясающе! — выдохнула я. — Ты хочешь сказать, что так может сделать любой вампир? Вот так просто?

Олгрен развёл руками:

— Увы. Пока повторить никому не удалось. Но маленький Ричард очень сильно впечатлил — и в особенности он впечатлил свой клан. Похоже, — добавил он, улыбаясь, — дети ночи думают, что их Князь — святой чудотворец. Хотя… по нынешним странным временам я бы не удивился.

— Ну вот, — сказала я. — Он поклялся защищать своих — и, быть может, ему Господь и помогает. Ну может же иногда такое случиться?

— Чудо? — ухмыльнулся Олгрен. — Да запросто!

— А дальше?

— А дальше, дорогая Карла, мне придётся вас огорчить, — продолжал Олгрен. — Ваш мальчик, которого вы отправили сопровождать Ричарда, потерялся.

— Ларс?! — заорала я. — Как потерялся?!

— А вот во время того же обстрела, когда засыпало блиндаж с гробом Ричарда, — сказал Олгрен. — Начался обстрел, огонь, грохот, кошмар, рядом лес — мальчик и бросился туда. Наверное, подумал, что деревья его защитят… и, полагаю, не ошибся. Райнор и его люди после боя сбились с ног, жандармы тоже искали — не нашли. Но Ричард ночью сумел его позвать. Улыбнитесь, леди: позвал из лужи, словно из зеркала.

— Оригинально, — пробормотала я. — Но ладно, живой — уже хорошо.

— Живой и здоровый, — сказал Олгрен. — Уверил Ричарда, что с ним всё в порядке, что тут, в лесу, он познакомился с мёртвыми дяденьками-военными, и они, конечно, помогут ему выйти к своим.

— А что, интересно, призраки дяденек-военных делают в том лесу? — у меня даже нос сам собой сморщился. — Кто-то не донёс до солдат, что должен делать призрак, если не покинул юдоль? Нет, я не спорю, хорошо, что с Ларсом духи взрослых, но…

— Так, милая леди, — ухмыльнулся Олгрен, — это не наши. Это перелесцы. Дезертиры. Их свои там кончили и тела в болото бросили. И они, я вас уверяю, будут возиться с ребёнком, потому что от ребёнка им тепло и спокойно, и потому что понимают: они помогут ему, а он даст им покой. Не думаю, что их так уж сильно смущает мысль, что это дитя врагов.

— Твои новости просто с ног сбивают, — проворчала я.

Но на самом деле мне стало полегче. Не понимаю почему, но духам казнённых перелесцев я почему-то доверяла больше, чем нашим собственным жандармам.

Некромант и духи — это как-то естественнее.

— С моими новостями почти покончено, — сказал Олгрен. — Исключая одну, последнюю. Если вы, дорогая тёмная леди, соизволите подождать совсем чуть-чуть, я продемонстрирую вам одну… скажем так, свою научную находку.

— С каких пор занимаешься наукой? — удивилась я.

— С тех пор, как это модно, — сказал Олгрен и нырнул в зеркало, будто в воду.

Меня это здорово удивило — было как-то не похоже на Олгрена вот так уходить, и не особенно понятно, зачем. Я просто пронаблюдала, как у конторки братца Фрейна медленно растаяла в воздухе забытая адмиралом шляпа. Времени прошло больше, чем я ожидала, и мне уже хотелось плюнуть и уйти, но тут!

Они вышли из зеркала вдвоём!

Олгрен — и Клай! Клай!

Ледяной холод Сумеречных путей на нём просто инеем осел — волосы в инее, ресницы в инее. А лицо — в серых трещинках, на скуле — даже скол, вполне заметный. Совершенно живое лицо. Живой Клай.

Мы обнялись, от него несло злой зимой, морозной ночью в Новогодье, мы переплели пальцы — и бронза шарниров была холоднее костей.

— Я холодный, — сказал он с улыбкой в голосе. — Вы озябнете, леди-рыцарь.

— Сколько ты прошёл?! — выдохнула я. — Прочее — не важно.

— Живым столько не пройти, — сказал Клай. — Жар Дара согреет на несколько мгновений только, ты же знаешь, а мне пришлось пройти изрядно. Но, видишь ли, лёд Сумерек этому телу не вредит и не мешает, я же мёртвый, леди, какая мне разница…

Тяпка его узнала, сунулась ласкаться, стуча хвостом, и он стал гладить мою псинку, трепать по спинке, шею ей чесать. А она прижимала уши — и всё равно лезла, ей было холодно — но она всё равно лезла Клая любить. Как и я.

— Это твоя научная находка? — спросила я Олгрена.

Он кивнул:

— И ценная, тёмная леди. Некоторым нашим мёртвым бойцам нипочём смертный холод, видите ли. И это открывает кое-какие возможности. Между прочим, мои прекрасные живые друзья, обратите внимание: нас подслушивают!

Я бы здорово дёрнулась, если бы Олгрен не ухмылялся так. Да и понятно же, кто подслушивает, просто я уже слишком привыкла, что это чувствую, что Дар это воспринимает как постоянное пиликанье сверчка или далёкий лай собаки. Я уже притерпелась: понятно, что она где-то рядом.

Но как-то неуютно, что тайком и совсем близко.

— Мессир имеет в виду… — начал Клай и замялся. Взглянул на меня. — Это ведь Долика?

— Долика, выходи, тебя заметили, — сказала я.

Улыбнулась. Весело сказала, в общем. Приветливо.

Чувствовала совершенно несочетаемое: с одной стороны, мне было её остро жаль, она натерпелась такого кошмара, какой мне даже представить нестерпимо, но с другой…

Что-то жуткое было в ней. Нечеловеческое уже. Но даже не в том дело. Ей нравилось это нечеловеческое — совершенно искренне, по-девчоночьи нравилось. И я всё время чувствовала, что она нетерпеливо ждёт — ждёт, когда можно будет применить, приложить эту силу.

Долика вышла из тени, из-за двери в коридор, где мастерские и секционные, тихая, как белая кошечка, и присела, как очень вежливая девочка:

— Добрый вечер, мессиры, — и повернулась ко мне: — Просто брат спит, леди Карла. А мне было скучно, вот я и вышла. Можно?

— Беленькая мэтресса… — ласково сказал Клай.

Она на него быстро взглянула — и я почувствовала Даром, что это её новое свойство внутри неё даже не шелохнулось. Долике понравился Клай, а Олгрена она как минимум не испугалась.

— Подойди-ка ближе, беленькая мэтресса, — сказал Олгрен.

Вот тут она напряглась слегка, насторожилась, как дикий зверёк: из-за её этой странной сущности я видела чувства Долики, будто они были в книжке описаны. Так вот она насторожилась. Но подошла.

Взглянула на Олгрена снизу вверх, а он ещё приподнял её лицо за подбородок. На миг словно с собой не совладал — весь высветился, как тогда, на корабле у себя, когда общался с Ричардом. Долика должна бы была стать на миг тёмным силуэтом в этом свете. Но не стала.

А адмирал хмурился и рассматривал. И пригладил её белоснежные волосы, поправил локон.

— Хм-м… вот, значит, как… Ну что ж. Я впервые вижу это так близко — и я понял, как оно устроено, маленькая мэтресса. Это не адский артефакт, это часть твоей души — и тебя невозможно его лишить, не ранив душу… огромная и опасная сила… Вот что, — подытожил он жёстко. — Если что-то случится, люди не смогут тебя остановить, девочка. Но я — смогу. И остановлю.

— Остановите, если — что? — серьёзно спросила Долика.

— Если перестанешь быть девочкой и превратишься в тварь, — сказал Олгрен.

— Вот ещё, — фыркнула Долика. — Я такими, как те, не буду никогда!

— Значит, мы с тобой навсегда союзники, — ухмыльнулся Олгрен. Клыки показал, морской змей. — И тебя будут звать Белой Мстительницей.

— Да! — восхитилась Долика. — Вы возьмёте меня на фронт?

— Возьмёт мэтр Клай, — сказал Олгрен. — Верно? — обернулся он к Клаю.

— А что, — я услышала в голосе Клая лихую улыбочку. — Меня ведь для этого и пригласили сюда. Познакомиться с тобой, Долика. Верно, леди-рыцарь?

— Мне надо с тобой поговорить об этом, — сказала я. — Я как раз хотела попросить адмирала, чтобы он как-то устроил нам разговор. А он придумал лучше.

— Мне тоже надо с тобой поговорить, — сказал Клай в тон. — Но если ты о двойняшках, то это можно хоть прямо сейчас решить. Это наши сиротки, милая леди, и я их заберу, буду с ними работать и за ними присмотрю. Отличный способ завести детей, по-моему, особенно если ты фарфоровый. Лишь бы дети были не против.

Долика хихикнула — смущённо и, кажется, польщённо.

— А трещины на морде откуда? — спросила я и погладила его по щеке.

— Комары, — сказал Клай сокрушённо. — Не убережёшься. Всю красоту испортили, заразы.