Костёр и Саламандра. Книга третья

7

В ту ночь мы чуть-чуть погуляли по набережной.

Я уже отвыкла. Забыла о том, как пахнет ветер с моря, какой он невероятно свежий, как пахнут акации на берегу, какие поздней весной бывают громадные мохнатые звёзды. Я опьянела от свежего воздуха, даже голова кружилась.

Ещё не примешивался бы к этому ветру запах дыма с верфи. В порту горели огни, там шла работа и ночью. Силуэты броненосцев на рейде чернели в лунном мерцании моря. И, кажется, мы с Клаем были единственной парочкой: нам встречались только деловитые матросы, спешащие куда-то, портовые работяги да попалась стайка девиц, не менее деловитых, чем матросы.

Фонари светились тускло, я оступилась — и Клай меня подхватил, как девочку, которая могла бы разбить себе коленку.

— Леди-рыцарь, подвальный житель, — сказал Клай. — Под глазами синяки, сама зелёная, в паутине и с метлой, которой полагается размешивать зелье в котле.

— Не ломай мне романтику, — фыркнула я. — Видишь, у леди свидание с мёртвым женихом!

— Я бы тебя поцеловал, — сказал Клай. — Очень хочется. Но боюсь, что зуб тебе выбью: губы-то фарфоровые. В мирное время попрошу мессира Фогеля придумать какой-нибудь амортизатор… слой каучука, что ли. Чтобы тебя не покалечить.

— Обойдёмся, — сказала я. — Нагнись.

И сама его поцеловала. Холодный, чуть шершавый неглазурованный фарфор, на вид больше напоминающий человеческую кожу, чем на ощупь. Держала за руки, снова приходя в тихий восторг от его рук, от бронзы и костей, от того, что можно гладить эти пальцы.

Но и вспомнила Вильму тут же. И её я давно не видела, и у неё такие руки…

Фарфоровый офицер, фарфоровая государыня — любовь моя бестелесная…

— Тебе опять надо бежать, — сказал Клай.

— Чувствуешь меня, как поднятый, — хмыкнула я.

— Я поднятый, — сказал Клай со смешком. — Тобой. А тебе нужно во Дворец, мне это Олгрен сказал, даже если бы я сам не знал.

— Проводи меня, — сказала я. — Хочу, чтоб ты со мной пошёл и вообще никуда не уезжал. В принципе. Никогда. Я думаю, что тебе слишком скоро уходить, и хочется злиться и реветь.

— Как только кончится война — немедленно стану твоим фарфоровым котиком, — сказал Клай. — У тебя был такой котик в детстве? Кивающий головкой, мануфактура Гойра делала? Я тоже могу кивать.

Я еле проглотила комок в горле.

— Не котик. Ослик был кивающий. Я на его шее завязала бантик — и он перестал кивать.

Клай меня обнял, сказал в самое ухо:

— Осликом тоже могу.

Только слова — без дыхания.

Мы вместе дошли до Дворца. И оказалось, что у главной лестницы нас ждёт Друзелла — сообщить, что государыня и мессир адмирал ожидают в нашей маленькой гостиной.

— Какой-какой адмирал? — переспросила я.

У меня просто не умещалось между ушей, что наша милая камеристка может так мило сообщать о Князе вампиров. Буднично так: вместе с государыней — мессир адмирал. Всего-то делов! И что б тут делал Олгрен, если он собирался присматривать за Доликой?

— Мессир барон, — удивилась Друзелла. — Из вампиров.

Клай то ли кашлянул, то ли хихикнул.

— Очень рада вас видеть в добром здравии, мессир Клай, — сказала Друзелла.

— Мэтр, — сказал Клай. — Простите, леди.

— Ах, прекраснейший мессир офицер, не стоит спорить! — улыбнулась Друзелла. — Позвольте напомнить: вас ожидают.

Вот тут я и спохватилась, что не просто Сумерки, а сильно за полночь уже. И бегом поднялась по лестнице, Клай — за мной, а Тяпка нас обогнала.

А в нашей любимой гостиной — все в сборе, ждали только нас! Вильма пискнула и обняла меня, а я — её. Я будто сто лет её не видела, я так соскучилась! Но, хоть я и обнимала королеву свою драгоценную, самую во всех мирах замечательную, всё-таки заметила: Олгрен, морской змей, впрямь был здесь. И Долика — с ним.

Вот это номер!

— Это мы все вместе дружно не даём тебе спать, да? — сказала я. — При том, что ты весь день кружишься, как юла…

Вильма потёрлась щекой о мою щёку, и я невольно подумала, что — другое: тёплая Вильма будто и не фарфоровая вовсе. Как это, оказывается, важно!

— Выспимся в раю! — сказала она, смеясь. — Других случаев не представится. Зато я наконец-то вижу мою сестрёнку. Милая Карла, ты молодец, ты всё сделала правильно, и прекраснейший мессир Олгрен тоже всё сделал правильно. Мессир Клай уже давно делает всё просто идеально правильно. И моя новая подруга Долика тоже, представьте, друзья, всё сделала правильно! В общем, мы все молодцы — и я горжусь своими подданными!

И Долика звонко рассмеялась, совсем по-детски, и захлопала в ладоши. Почему-то здесь, во Дворце, этого её внутреннего ужаса не чувствовалось совсем.

— А как тут оказалась Долика? — спросила я.

— Ну, — с таинственным видом изрёк Олгрен, — государыня пожелала посмотреть на девочку, девочке очень хотелось хоть краешком глаза взглянуть на государыню — почему бы старому пирату и не порадовать милых дам? Мы с девочкой прошли Сумеречным Путём, дорогая тёмная леди. Через зеркало.

— Ого! — вырвалось у Клая.

— И как? — спросила я.

— Ой, ужасно холодно! — радостно выпалила Долика. — И там так необыкновенно! Там был такой мост из зеркальных ниток, а под ним город — странный и весь светится, только мессир адмирал мне не велел смотреть вниз, а у меня на волосах снег осел!

— Что это за город? — спросила я у Олгрена.

Он неопределённо покрутил пальцами в воздухе:

— Ну… как вам объяснить, дорогая тёмная леди… Мы же проходим между разными пластами бытия, а порой — между бытием и небытием… и видим всякое… не всегда реальное. Но девочку весьма развлекло, она не боится — и это мне очень понравилось.

Клай чуть-чуть кашлянул:

— Многоуважаемое общество… это ничего, если я задам вопрос?

— Конечно, задавайте, мессир капитан, — сказала Виллемина.

Я могла поклясться чем угодно: она улыбалась.

Не постигаю, как ей удалось заставить улыбнуться кукольное личико, но иллюзия была абсолютная.

А Клай растерялся:

— Так ведь… прошу прощения, прекраснейшая государыня, но ведь я же поручик.

Виллемина покачала головой:

— Нет. Вы, мой добрый друг, капитан Особого Отряда. И я сегодня подписала указ о вашем дворянстве и об ордене Доблести со Звездой для вас. Я хочу, чтобы вы знали: я очень ценю вашу работу, дорогой мессир Клай.

— Господи, — пробормотал Клай. — Прекраснейшая государыня, нам всем повезло, что я фарфоровый, потому что будь я живым — сгорел бы от смущения, а от моего возгорания случился бы пожар и во Дворце. То есть… простите, служу короне и Прибережью!

— Мессир капитан перешёл в гражданский режим, — хихикнула я.

— Это ничего, — сказал Олгрен. — У мессира капитана будет время вернуться в режим солдата. Однако я не ошибся, вы видите, Клай, не так ли?

— Да, — сказал Клай. — Вы были правы, адмирал: девочка тоже сумела пройти. И это значит, что мы теперь — совсем особая боевая единица. Туз в вашем рукаве, прекраснейшая государыня, если мне можно использовать такое шулерское сравнение.

— Ах, какие пустяки! — рассмеялась Виллемина. — Если бы у меня была краплёная колода, я бы использовала её в этой игре, не задумываясь: с нами играют шулерскими картами, да ещё и держат нас на прицеле. Мы живы, держимся и можем надеяться победить лишь благодаря настоящим героям — как вы, мессир Клай. Позвольте?

Взяла со стола пурпурную бархатную коробочку — и орден Доблести, с золотой Звездой и мечом, приколола на китель Клая сама. И он тронул Звезду кончиками пальцев.

— На удачу, государыня. Нам очень понадобится удача.

— Она будет, — сказала Виллемина. — Я верю.

— Полагаю, — сказал Олгрен, — вы даёте своим героям позволение действовать, прекрасная государыня?

— Да, — сказала Виллемина. — Мессира Клая и Долику вы заберёте сейчас, дорогой адмирал, а Дорин отправится в тренировочный лагерь Особого Отряда завтра утром, обычным человеческим путём, вместе с фуражирами. И связь мы будем поддерживать с помощью обычных писем, верно?

— Да, — поклонился Олгрен. — Которые передам я сам или кто-то из моих посвящённых.

— А мы идём на войну?! — восхищённо спросила Долика.

— Мы, беленькая мэтресса, идём учиться, — сказал Клай. — Мы с вами должны научиться работать вместе, как команда, верно? А уж когда научимся — пусть перелесцы за воздух держатся.

— Уже уходите… — вырвалось у меня.

— Прости, леди-рыцарь, — сказал Клай. — Ты же понимаешь. Обязательно надо.

Мне хотелось вцепиться и орать. Мы на секундочку взялись за руки — и еле-еле разжали пальцы.

— Удача обязательно будет, — сказала Вильма. — Простите меня, друзья мои. Впрямь надо. Я сделаю для вас всё, что в моих силах, клянусь.

И они ушли в зеркало, в громадное зеркало в нашей любимой гостиной — как в тёмную воду, не в отражение, а в золотистую тьму, пронизанную неживыми огнями.

Вот тут меня и сорвало. Я обняла Вильму изо всех сил, прижала к себе, уткнулась в её волосы, в запах фиалки и кукольного клея — и не ревела даже, а выла, скулила, от ужаса, от тоски, от любви, от безнадёги, от усталости. Моя государыня, прекраснейшая из всех, гладила меня по спине, молча — и слава Богу, что молча.

Скажи она что-нибудь — я вообще не смогла бы взять себя в руки. А так — получилось. Я постепенно успокоилась — и Вильма мне лицо вытерла и поправила волосы.

И улыбнулась. Снова.

Я мотнула головой:

— Слушай, я с ума схожу или… как ты это делаешь?!

— Что делаю? — удивилась Вильма. — Жалею тебя? Карла, милая, выпьем вишнёвого сока? Будешь?

— И ты со мной? — у меня даже хватило духу хихикнуть.

— Я с тобой всей душой, — сказала Вильма невозмутимо и протянула мне чашку.

— Ты улыбаешься.

— Я улыбаюсь.

Вот так вот.

— Хорошо, — сказала я. — Допустим. Но как, как тебе это удаётся?

Виллемина рассмеялась:

— Ловкость рук мессира Фогеля и немного мошенничества — лично моего. Ты же знаешь, дорогая, как девочки любят смотреть на себя в зеркало! Вот я и смотрела, думая, что можно сделать с моим неподвижным лицом. И кое-что придумала. Смотри!

И снова улыбнулась. И показала:

— Когда люди улыбаются, они сужают глаза и приоткрывают рот. Губы важно не столько растягивать, сколько чуть приоткрывать — получается то, что поэты называют «улыбкой глаз». Мне оставалось только научиться чуть-чуть прищуриваться и приоткрывать рот ровно настолько, чтобы это было похоже на улыбку. А чтобы вышло ещё лучше, мы с Гленой и мессиром Фогелем немного поправили мою маску. Вот здесь, в уголках губ. Эти тоненькие штришки-морщинки в углах глаз. И ямочки на щеках: я научилась чуть наклонять голову — тогда их обозначает тень.

— Стоп, — сказала я. — Они тебе что, лицо пилили? Резали, пилили, шлифовали? По живому?

Вильма обняла меня, взглянула снизу. Фантастически оживляла кукольное лицо, была невероятно мила, — как не может быть мила никакая кукла, — мила, как живая.

— Ну что же ты, милая Карла! Ах, мы же аристократки, мы же умеем терпеть и преодолевать себя, чтобы выглядеть подобающе! А это — пустяки сравнительно. Право, не больнее, чем… ах, я не знаю… не так больно, как вырвать зуб. Быть может, так же, как позволить смазать йодом разбитое колено в детстве, — и рассмеялась. — Такая пустяшная боль — и такая серьёзная выгода. И — я чувствовала себя такой живой… и чувствую сейчас! Это ведь важно, важно, дорогая моя сестрёнка.

— Зачем? — еле выдохнула я. Мне было больно за неё, я ни секунды не сомневалась, что она лжёт, что её измучила эта дикая процедура. — Ну вот зачем?

— Как зачем?! — поразилась Вильма, и её взгляд сделался лукавым. — Разве это не очаровательно?

Я поцеловала её в переносицу. Тёплая.

— Это так очаровательно, что можно обалдеть. Но зачем это очарование, ради которого тебя пилят и шлифуют, как каменную плиту? Я не могу понять.

Вильма задумчиво опустила ресницы. Она переставала быть куклой.

— Сестрёнка моя, светлая, честная и прекрасная, — сказала она странным тоном, то ли насмешливым, то ли печальным. — Я люблю тебя всей душой, и всегда буду любить, потому что ты, кажется, одна такая на свете: ты не умеешь, не любишь и не хочешь лгать. Ты естественна, как бабочка, как птенец. Я восхищаюсь, но не могу такого себе позволить. Мне нужно двигать лицо, мне нужно менять его выражения, моё лицо — это инструмент. Я учусь управлять лицом, а это тяжело, когда оно фарфоровое.

— На что величайшая из королев тратит время, когда война идёт…

Вильма притянула меня к себе, коснулась губами моей щеки — как поцелуй.

— На оружие, дорогая моя Карла. На своё личное оружие. На то, что пойдёт в пропаганду, на то, что нужно для дипломатии. Я слишком хорошо знаю, что улыбка вовремя может спасти не одну сотню жизней, если речь идёт о дипломатической игре. Я поставила в ружьё дворцовые службы: в официальных приёмных, в зале Большого Совета, в Белой гостиной, в Синей гостиной — а потом и в прочих помещениях — переделывают светильники, потому что мне важен правильный свет. Там, где я могу на него воздействовать, он будет работать на меня. Я изучаю возможности этого тела. Я знаю: послы шепчутся, что Божье чудо оживило фарфор. Превосходно. Это нам на руку.

— Вместо того чтобы отдыхать, ты учишься вот этому всему…

— А раненые солдаты учатся ходить на протезах, чтобы вернуться на фронт. По сравнению с их ратной работой моя — салонные пустяки. Им надо быстро и чётко двигаться, бегать, ползать, стрелять. А мне надо уметь солгать так, чтобы поверили. Мне надо уметь очаровывать — и мне приходится переучиваться. Идёт неплохо, — улыбнулась Виллемина. — Однако взгляни на бедную собаку на полу — она, кажется, глубоко опечалена. Тяпочка, Тяпочка!

Тяпка с готовностью запрыгнула на диван и втиснулась между нами. Вильма принялась её гладить, Тяпка прижала лапой её руку и лизала пальцы. Свободной рукой Вильма обняла меня.

— Если бы ты знала, дорогая, — сказала она глухо, — как моей душе темно и пусто без тебя и без твоей собаки. Я ведь знала, насколько важное и необходимое дело ты делаешь — теперь ещё знаю, что ты сделала его настолько прекрасно, насколько вообще возможно… но как же мне хотелось порой послать за тобой немедленно!.. Ох, прости. Не подумай, что я упрекнула тебя. Просто настолько глубоко тебе верю, что смею иногда пожаловаться…

— Мы победим, — сказала я. — Видно по всему. И вообще — Господь же должен быть за нас!

— Да, но он зрит, не вмешиваясь, — сказала Вильма. — Не считая неожиданных чудес вроде молитв Ричарда.

— А где Валор? — спросила я. — Его я тоже давно не видела.

— Я тоже, — кивнула Вильма. — Он очень занят. Вместе с мессирами Айком и Диэлем, тритоном, военными инженерами и экипажем «Миража» согласовывает наши будущие поставки оружия жителям вод. Они составляют основу договора — ну и прикидывают, сколько глубинных бомб сравнительно безопасно отвезти на «Мираже» за один рейс. Завтра утром мы провожаем подводное судно в новый поход — тогда мессир Валор и освободится.

Выходит, в эти дни Вильма была совсем одна. Одна — и ворох тяжёлой работы. И вот эта жуткая процедура…

И тут меня осенило:

— Королева моя драгоценная, — сказала я, чуть не плача, — ты что же, специально так выбрала время, чтобы переделать лицо? Когда меня не будет? Чтобы я не пыталась отговаривать и под руки не лезла?

Вильма ткнулась лицом мне в шею — длинные чудесные кукольные ресницы, тёплая, Боже мой… Ничего не сказала — не захотела сознаться, да и так ведь понятно.

— Ты очень устала, я знаю, — сказала я тихонько.

— Очень, — так же тихо сказала Вильма. — Я засыпаю, дорогая Карла. Я бы хотела просто поболтать с тобой… чуть-чуть… но…

Подняла голову и зевнула. И улыбнулась:

— Могу зевать, представь. Даже больше того — получается само собой.

— Тебе надо немедленно лечь в постель, а не демонстрировать мне удивительные возможности, — сказала я.

Виллемина не стала возражать. Я проводила её в нашу спальню и помогла раздеться. Она сняла причёсанный парик и надела его на манекен — и я подумала, что Друзелла позаботилась, а у моей Вильмы появились новые привычки. В чепчике с оборками моя королева почему-то выглядела ещё живее — живой, но больной девочкой…

Она уснула мгновенно, еле опустив голову на подушку, а мне не спалось никак. Такая уж у меня странная особенность: от слишком сильной усталости происходит какая-то инерция, мешающая заснуть, постель кажется неудобной, маятно и тяжело. И я потихоньку встала, оставив Вильму спокойно спать в обнимку с блаженно дрыхнущей Тяпкой.

Теперь моей собаке тоже нужен сон.

А я словила бессонницу.

Я укуталась в шаль поверх рубашки и тихонько вышла в нашу гостиную. Открыла окно — ночной воздух, густой, сырой и холодный, пахнул пьяной весной, и захотелось бродить по кромке прибоя без башмаков, пока рассвет не высветит небеса…

Я сидела на подоконнике и смотрела в небо, бездумно, в каком-то полусне наяву, — и, наверное, в конце концов задремала бы — но вдруг гостиная позади меня начала наливаться странным светом. Будто кто-то растопил камин: такие же тёплые отблески. Но камина-то нет!

Я вскочила — и сразу всё увидела.

Свет шёл из зеркала. А за зеркалом стоял, приложив ладони к стеклу, милый друг Ричард — и улыбался своей чудесной щербатой улыбочкой. Дырка на месте выбитого резца дивно гармонировала с белоснежными вампирскими клыками, а его тонкое лунное лицо и вишнёвые очи — с потасканной шинелькой без погон.

Князь Перелесский. Нарочно не выдумаешь.

— Привет, Ричард! — радостно сказала я. — Я ж тебе передавала: заходи запросто. Что ты мнёшься там, за зеркалом?

Он улыбнулся ещё шире и сделал шажок в сторону — показал мне апартаменты. Апартаменты были из ряда вон: какой-то натурально склеп, тёмный и обшитый досками по стенам, с печкой-чугункой, в которой горел огонь, с грубо сколоченными нарами, на которых лежали, по-моему, тюфяки, набитые соломой. И чудесным светом горели светильники, сделанные из снарядных гильз, — как канделябры в вампирском замке.

Юные вампиры встали с нар, чтобы мне поклониться: прожжённого вида мужик в добела застиранном перелесском кителе, со шрамом на умном и спокойном лице, молодой офицер-медик в золотых очках, с нашивкой, изображающей трилистник живи-травы над перелесским флагом, и неожиданная девушка в простеньком платьице горожанки, без шляпки, с прекрасной длинной косой.

— Это твои посвящённые? — спросила я. — Славные. А старые где?

Ричард вышел в гостиную из рамы — и блиндаж-склеп-замок, вампирский гламор, тут же исчез, растаяв в отражении.

— Здравствуйте, леди Карла, — сказал он. — Не могу говорить через стекло, неловко как-то. Очень хотелось вас повидать — и рассказать много разного. Важного. А старые-то работают. Лангр хотел на нейтралку, там двое умирающих, наш и ваш, живые подобраться не могут, только ему Эглин не велел. Сказал, Лангр без опыта только пару пуль поймает, а Эглин ходил уже. Нарваться-то сильно можно, хуже, чем на пулю… я расскажу потом. Так что новые сейчас пойдут к тем, кто зовёт, а Лангра с барышней мы в тыл послали. Им там привычней, да и безопаснее: ад большей частью тут, на фронте.

— Эглин — старый вояка со шрамом? — спросила я.

— Нет, — Ричард улыбнулся мечтательно. — Солвер — отличный мужик, он бы тоже мог, но Эглин — медик, ему привычно к раненым подбираться. Чудесный парень, даром что из офицеров, дворянин. Образованный и понимает много. Я его сам из-под огня тащил, с осколками в позвоночнике и в лёгком, так он же меня признал, Эглин! Представляете? Ты ж, говорит, братец, сумеречный проводник… обрадовался, что я пришёл. С другими — тяжелее идёт, необразованные. Ада боятся. Пока сообразят — перемучаются. Но ничего, кое-что получается уже. Плохо, что мало нас пока… не успеваем всюду. И эти… тварюги адские… очень уж мешают.

— Ты, говорят, развоплотил жруна ведь? — спросила я.

Ричард махнул рукой:

— Да что! Я ещё живой был — чувствовал, что не устоять ему против молитвы. Теперь вот ещё надо посвящённых научить: что-то они не так делают.

Я еле удержалась, чтоб не хихикнуть. Он сам не очень понимал, чего стоит, Ричард. Если верить легендам, благие — все такие.

— Это пустяки, леди Карла, — продолжал Ричард. — У меня всяких новостей полна коробочка. Хотите своими глазами взглянуть, а? Способность-то эта — она никуда не делась, так при мне и осталась, и смерть её не берёт.

— Ещё бы! — восхитилась я.

И Ричард протянул мне руку уже без всякого смущения, как старому боевому товарищу.