Курс на СССР: В ногу с эпохой!

Глава 14

Самое жуткое место в больнице у дверей в операционный блок. Даже случайно проходя мимо этого места ощущаешь какое-то особое чувство, будто находишься перед дверью, за которой открывается путь совсем в другой мир. Откуда не все возвращаются. Только там можно увидеть настоящие человеческие чувства. Там отключаются все эмоции и срываются маски, включается опыт, профессионализм и желание не дать попавшему туда не по своей воле уйти безвозвратно. И только один человек остаётся совершенно безучастным ко всему этому. Тот, кого везут на каталке.

Санитары в белых халатах на мгновение остановилась перед закрытой дверью, и я смог протиснуться к лежащему на носилках Хромову.

— Коля! Кто тебя так? Это Весна? — я прикоснулся к его холодной, кажущуюся безжизненной, кисть.

Он медленно приоткрыл веки. Губы его дрогнули, и я едва разобрал хриплый, полный леденящей уверенности шепот:

— Нет…

Больше он ничего не успел сказать. Санитар оттолкнул меня, и дверь в операционную захлопнулась с тихим щелчком.

«Нет» напряженным набатом пронеслось у меня в голове. Значит это не банальная ревность отвергнутого соперника, а все гораздо, гораздо хуже.

В коридоре показалась дежурная бригада, направляющаяся в операционную. Я узнал того самого Журавлёва, который сейчас будет делать операцию. Наверняка ему что-то известно о характере ранения.

Я метнулся к нему, но он лишь бросил на меня суровый, отрешенный взгляд поверх маски.

— В сторону! — оттолкнула меня медсестра. — Сейчас не до вопросов!

— Доктор, — я схватил за рукав идущего последним молодого врача, по виду интерна. — Скажите, что с ним?

— Отстаньте, гражданин! Не мешайте работать! — тот резко дернул руку и скрылся за дверью.

Я стоял, вжавшись в холодную стену, и не мог оторвать глаз от двери в операционную, куда только что скрылись носилки с бледным, как полотно, Колей. В ушах стоял оглушительный гул, заглушавший все другие звуки.

«Горячее ножевое»…

Весь остаток дня я провел у закрытой двери, как приговоренный, не в силах сдвинуться с места. Медсестры пытались прогнать меня, но, видя отчаянье на моём лице, отступали, ограничившись ворчанием. Время растянулось в бесконечную, мучительную пытку неизвестности.

Наконец, ближе к вечеру, дверь открылась. На пороге появился уставший до немоты хирург Журавлев. Он снял шапочку, вытер ею влажный лоб и встряхнул головой.

— Доктор, — срывающимся голосом прохрипел я.

Тот посмотрел на меня усталыми глазами и нахмурился.

— Вы что тут делаете? Вы же пациент! У Вас режим, а вы у операционной дежурите. Не порядок. Живо в палату, выздоравливать. — Он помолчал и, заметив тревогу в моих глазах, улыбнулся. — Жив. Критический период миновал, удалось стабилизировать. Теперь все зависит от его организма и от ухода.

Я понимал, что врачи обладают каким-то суеверием и никогда не говорят об улучшении состояния больного, поэтому сейчас я был особо благодарен доктору за его слова. Коля жив. Надежда вернулась ко мне, а с ним и холодная, цепкая ясность. Враг сделал свой ход. Значит, и мы должны отвечать.

Меня все же отправили обратно в палату, но уснуть я уже не мог. Лежал и смотрел в потолок, выстраивая в голове возможные варианты развития событий.

Ближе к вечеру следующего дня ко мне зашел отец. Он выглядел потрясенным и постаревшим. Известие о покушении на Хромова поразило его не меньше, чем по меня.

— Саша, как ты? Я только что у реанимации был, к Коле не пускают… — он бессильно опустился на табурет.

— Пап, — перебил я его, садясь на койке. — Слушай внимательно. Ты взял с собой телефон? Свою разработку, ТКСС-1.

Отец с недоумением кивнул, доставая из внутреннего кармана пиджака компактный, еще сырой прототип.

— Конечно. Всегда с собой. На случай, если из комиссии позвонят…

— Дай его мне, — тихо, но очень твердо попросил я.

— Саша, но… зачем? Ты же в больнице…

— Именно поэтому, — я встретил его взгляд, стараясь передать ему всю серьезность ситуации без лишних слов. — Он может мне понадобиться.

— Звонить по поводу Коли? — догадался он.

— Верно.

— Хорошо, береги его, — только и сказал он.

— Обещаю, что не сломаю, — пообещал я и спрятал телефон.

Едва отец ушел, я вытащил телефон из-под матраса. Тяжелый, угловатый прототип лежал на ладони, холодный и безмолвный. Он был моей единственной связующей нитью с внешним миром, моим оружием в этой вынужденной изоляции. Первым делом я набрал номер дежурной части городского УВД.

— Дежурная часть, сержант Прохоров, — раздался в трубке ровный голос.

— Здравствуйте, это корреспондент газеты «Заря» Александр Воронцов, — сказал я, стараясь придать голосу профессиональную твердость. — Интересует информация о криминальном происшествии, произошедшем в городе сегодня днем. Пострадавший Хромов Николай. Что-нибудь можете сообщить по существу?

В трубке повисла короткая пауза, слышался лишь шелест бумаг.

— Информация по уголовным делам на стадии расследования не разглашается.

— Понимаете, это очень важно, я лично знаком с пострадавшим, — я попытался добиться у дежурного сочувствия. — Это мой друг!

— Понимаю, — ответил дежурный без тени сочувствия. — Но правила есть правила. Обращайтесь в пресс-службу в рабочее время.

Раздались короткие гудки. Я сжал кулаки от отчаяния. Официально узнать не получилось, значит действуем по-другому. Я набрал номер Сидорина. Трубку сняли почти сразу.

— Слушаю, — его голос прозвучал устало, но собранно.

— Андрей Олегович, это Воронцов, — выпалил я. — С Хромовым беда. Его порезали. Тяжело. Он в реанимации областной больницы.

Сидорин резко выдохнул. Слышно было, как он зажигает сигарету.

— Чертовщина… Подробности?

— Я сам сейчас в больнице, на обследовании, поэтому толком ничего не знаю. Узнал случайно, когда его привезли.

— Это в той комнате, которую он снимает его порезали?

— Нет, где-то по пути домой.

— Бытовуха?

— Тоже вряд ли. Я успел спросить, кто это сделал. Он прошептал что нет.

— «Нет»? — Сидорин переспросил. — Это на что «нет»?

— Я спросил, Весна ли это был. Тот музыкант. У них там своя история… Коля с девушкой дружит, с которой раньше Весна этот ходил. Но Коля сказал: нет, не он. И потерял сознание. Андрей Олегович, прошу вас, узнайте, что там происходит. Я попытался узнать в дежурной части, но мне ничего не говорят.

— Хорошо, — коротко бросил Сидорин. — Сообщу, как только что узнаю. Ты сам как?

— Да я-то… Нормально в целом. Сейчас не обо мне. Перезвоните, как что-то узнаете.

— Понял. Держись.

Следующие несколько часов показались адом. Я метался по палате, не в силах найти себе места. Мозг лихорадочно работал, выстраивая и тут же опровергая версии. Если не Весна, то кто? «Сокол»? Метелкин? Кто-то, кого мы даже не знаем в лицо? Но зачем так грубо, так по-бандитски? Нож — это не метод профессионала-шпиона. Это почерк уголовников. Или… или это была тщательно спланированная имитация, подстава?

Утром, едва пробило восемь, я снова схватил телефон. Сидорин снял трубку на первом гудке.

— Ну что, Андрей Олегович? — спросил я, с трудом переводя дух. — Есть какая-нибудь информация?

— Дело, в общем-то, раскрыто, — без предисловий начал Сидорин. Его голос был ровным, но в нем чувствовалась какая-то затаенная неуверенность. — Вчера вечером, в районе восьми, в соседнем квартале от больницы, был задержан гражданин. Пьяный в стельку, в крови с головы до ног. Оказался тот самый музыкант, Веснин, или Весна. Его нашли спящим в подъезде, в двух шагах от места, где, по предварительным данным, и произошло нападение на Хромова.

— Как это… не может быть… Что-то не сходится… И… он признался?

— В том-то и дело, что нет, — Сидорин хмыкнул. — Ничего не помнит. Говорит, ушел в запой после увольнения, последние два дня — провал. Но улики против него серьезные. Нож со следами крови нашли в кустах неподалеку. Очевидцы видели, как он вечером шатался в том районе и что-то бубнил себе под нос, явно не в себе. Следствие считает, что мотив — ревность, личная неприязнь. Мол, Хромов отбил у него девушку, вот он и решил сводить счеты.

— Но Коля сказал «нет», это не Весна! — тихо, но настойчиво повторил я. — Он был в сознании, он видел нападавшего.

— Я понимаю, — вздохнул Сидорин. — И я тебе верю. Но, Саша, посмотри на это глазами следователя. У тебя есть задержанный с уликами, и есть слова человека в коме, который, возможно, вообще ничего не говорил, а ты ему приписываешь. Чье слово весомее?

— Но ведь Коля сказал…

— Александр, послушай. Хромов сейчас в таком состоянии… Да он едва ли вообще тебя понимал, когда ты его спрашивал. Одно простое «нет» — это не алиби. Так что…

— Но это же подстава! — не сдержался я. — Кто-то все подстроил! Подбросил нож, испачкал его в крови… Весна просто козел отпущения!

— Возможно, — не стал спорить Сидорин. — Но, чтобы это доказать, нужны факты. А факты пока кричат об обратном. Я буду копать, обещаю. Но официально дело будет вестись в том ключе, что есть. И Веснин пока главный подозреваемый.

Мы закончили разговор. В палате было тихо. Соседи спали. А я сидел на кровати, и в голове у меня звучал один-единственный вопрос, от которого стыла кровь.

Если не Весна… то кто?

Кто-то, кто знал о его конфликте с Хромовым. Кто-то, кто мог выследить Колю. Кто-то, кто хладнокровно подставил несчастного алкоголика, зная, что тот не сможет оправдаться.

Работа профессионала. Чистая, точная, без единой погрешности. И этот убийца все еще на свободе. Где-то рядом. И теперь он знал, что его первая попытка убить Хромова провалилась. И наверняка готовился ко второй.

Тишину ночной палаты нарушил сдавленный, испуганный крик: «Не трогайте коллекцию! Отдайте альбом!»

Я вздрогнул, проснулся, сел на койке. В свете луны, падающем из окна, увидел, как мой сосед по палате Ростислав Игоревич мечется в постели, его лицо было искажено гримасой ужаса. Интеллигентная сдержанность, привычная ему днем, полностью исчезла, обнажив испуг.

— Ростислав Игоревич, — тихо окликнул его я, подходя к его кровати. — Проснитесь. Вам приснился кошмар.

Старик вздрогнул, широко раскрыл глаза и с трудом перевел дух. Увидев меня, надел очки, лежавшие на тумбочке.

— Простите, Александр… Наверное, я вас разбудил. Глупости все это…

— Какие глупости? — мягко сказал, присаживаясь на край кровати. Спать все равно не хотелось. — Вы кричали про какую-то коллекцию. Про альбом.

Ростислав Игоревич тяжело вздохнул, его плечи сгорбились еще сильнее. Казалось, он боролся сам с собой, но потребность выговориться пересилила.

— Да, пустяк в общем-то… Видите ли… Я филокартист. Собираю старые открытки. И не просто так, для себя, а я… — он сделал паузу, даже приосанился, — я считаюсь одним из лучших в области специалистов по дореволюционной открытке.

— Понимаю, коллекционеры часто волнуются, — сочувственно сказал я. — Особенно, когда им снится очередная недосягаемая мечта.

— Но это не совсем то, из-за чего… — он снова замолчал, нервно теребя край одеяла.

— Вы можете рассказать мне обо всём, что Вас тревожит, — предложил я. — Иногда, чтобы найти выход из кажущейся безвыходной ситуации надо просто озвучить проблему.

— Перед тем как попасть сюда, — наконец выдавил он, понизив голос до шепота, — я приобрел для своей коллекции одну очень редкую вещь. Это портрет Василия Кандинского. Уникальная открытка. Таких известно всего несколько экземпляров. Очень дорогая вещь.

— И что же? — уже более заинтересованно спросил я, профессионально почувствовав тему для будущей статьи про коллекционера редких открыток, не все же про милицию писать и технологические прорывы.

— Ко мне уже приходили… нехорошие люди, — признался Ростислав Игоревич, и в его глазах мелькнул страх. — Сразу после покупки. Предлагали продать. Назвали сумму, втрое превышающую ту, что я заплатил. Я отказался. Для меня это не просто бумага, это… часть истории. Тогда они стали угрожать. Говорили, что найдут способ забрать. А потом у меня случился этот гипертонический криз… и вот я здесь. И этот кошмар меня не отпускает.

Он умолк. Мне он показался таким беззащитным и напуганным в своем больничном халате, что я невольно проникся его чувствами, но, пребывая в состоянии стресса из-за ранения Хромова, сначала не придал особого значения ночному кошмару соседа. А тот, излив мне то, что у него на душе, казалось, успокоился и заснул.

Утром в палату вошел новый санитар. Грубоватый мужчина с бычьей шеей, слишком тщательно рассматривал личные вещи пациентов, и его взгляд надолго задержался на стареньком дипломате Ростислава Игоревича.

Интуиция сработала безотказно. Санитар вел себя очень странно. Пугать соседей по палате я не стал, но решил проследить за странным типом.

Во время тихого часа я притворился спящим и сквозь приоткрытые веки заметил, как тот самый санитар бесшумно вошел в палату и направился к кровати коллекционера. Тот крепко спал, отвернувшись к стене.

Санитар присел и протянул руку под кровать, туда, где стоял дипломат с вещами Ростислава Игоревича.

«Ага, за открыточкой пришел, — догадался я и разозлился. — Ну, я тебе сейчас устрою!»

— Вы что-то ищете? — спросил я, резко вскочив с койки. — Вы по какому поводу? На процедуры вроде рано. Да и уколов никто не назначал.

Санитар, пойманный на месте преступления, на мгновение замер, резко выпрямился и обернулся. Его лицо исказила злая гримаса, но он попытался совладать с эмоциями и пожал плечами.

— Простыни проверяю, — невнятно пробормотал он первое, что пришло ему на ум и спешно покинул палату.

Я не стал мешкать, и только странный санитар скрылся за дверью, повернулся к Ростиславу Игоревичу. Тот уже проснулся и сидел на кровати, бледный как смерть, и нервно теребя край одеяла.

— Ростислав Игоревич, одевайтесь, — сказал я тихо, но твердо. — Мы идем к главному врачу. Сейчас же.

— Но, Александр… Может, не стоит? — залепетал он, его взгляд бегал по сторонам. — Я не хочу лишнего шума… Вдруг это показалось? Вдруг, почем зря наговариваем на санитара…

— Мне ничего не показалось, — отрезал я, уже натягивая поверх пижамы свой халат. — Этот тип рылся в ваших вещах. И вы сами говорили, что вам угрожали из-за вашей коллекции. Это не случайность. Идем.

Он хотя и сомневался, но послушно поплелся за мной. Мы прошли по длинному и никого не встретили по пути. Секретаря на месте тоже не было. Я распахнул дверь без стука.

Павел Петрович Резниченко сидел за столом и что-то внимательно изучал в истории болезни.

— Воронцов? Ростислав Игоревич? — увидев нас, он очень удивился. — Что случилось? У вас вид, будто вы видели привидение.

— Хуже, Павел Петрович, — я подошел к его столу. — Только что в нашей палате произошло вопиющее безобразие.

Я коротко, без лишних эмоций, изложил суть: ночной кошмар Ростислава Игоревича о коллекции, его опасения, и то, как я только что застал санитара за попыткой завладеть его личными вещами.

— И не простыни он проверял, Павел Петрович, — закончил я, глядя профессору прямо в глаза. — А искал что-то конкретное. И, учитывая рассказ Ростислава Игоревича, мы можем предположить, что именно.

Ростислав Игоревич, всё это время молчавший, кивнул, подтверждая мои слова, его руки слегка дрожали.

Профессор Резниченко нахмурился, откинулся на спинку стула и сложил пальцы домиком.

— Санитар? Мужчина? У нас все честные, ничего дурного за ними не замечено… Опишите внешность.

— Крупный, — сразу же сказал я. — Широкий в плечах, короткая шея. Лицо грубоватое. Волосы темные, коротко стриженные. Глаза маленькие, глубоко посаженные.

Павел Петрович медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло понимание, смешанное с досадой.

— Так… Теперь понятно. Это объясняет его странное поведение.

— Вы его знаете? — не удержался я.

— К сожалению, да, — вздохнул профессор и продолжал, тщательно подбирая слова. — Похоже, это тот самый новый санитар, которого нам прислали вчера взамен внезапно заболевшего Ивана Петровича. У него случился острый приступ радикулита. А работы невпроворот. Пришлось срочно искать замену через кадровое агентство, с которым у нас временный договор. Они прислали этого… гражданина.

— Кадровое агентство? — удивился я. — И они не проверяют своих сотрудников?

— Должны проверять, — развёл руками Резниченко. — Но, видимо, на этот раз проверка оказалась формальной. Или…

— Или его специально внедрили, — я закончил его мысль.

— Павел Петрович, что будем делать? — вступил наконец в разговор Ростислав Игоревич. — Я… я не чувствую себя здесь в безопасности.

Профессор посмотрел на него с искренним сочувствием.

— Ростислав Игоревич, приношу вам свои извинения за этот инцидент. Вы находитесь в медицинском учреждении, и мы должны обеспечить Вашу безопасность.

Он потянулся к телефонному аппарату.

— Я сейчас же распоряжусь, чтобы этого негодяя отстранили от работы и не допускали на территорию больницы. Одновременно я свяжусь с руководством кадрового агентства и потребую самых суровых объяснений. Подобные вещи недопустимы!

— Спасибо, доктор, — прошептал коллекционер.

Мы вернулись в палату, и напряжение, казалось, немного спало. Ростислав Игоревич, получив гарантии главврача, заметно успокоился. Он подошел к своему дипломату, бережно открыл его и достал оттуда плотный бумажный конверт.

— Вот она, — его голос дрожал от волнения. — Та самая причина всех моих бед.

Он извлек открытку и протянул мне. Это была очень старая, пожелтевшая от времени карточка. На ней был изображен мужчина с умными, чуть отрешенными глазами и острыми чертами лица. Портрет Василия Кандинского. Но мой взгляд сразу же уловил странную деталь. Художник на портрете был запечатлен в момент творчества, и в его… в его левой руке была зажата кисть.

— Постойте, — не удержался я, приглядываясь. — Он что, левша?

Ростислав Игоревич встрепенулся, и на его лице появилась тень профессиональной гордости, затмившей на мгновение прежний страх.

— Ах, вы заметили! — воскликнул он. — Да, именно так! Это одна из особенностей данного портрета. Известно, что Кандинский был амбидекстром, то есть одинаково владел обеими руками, но на ряде ранних работ и этюдов он запечатлен работающим левой рукой. Для знатока это добавляет ценности. Вы оказались очень внимательны, Александр!

Я не слушал его последние слова. В моей голове, как удар молнии, сверкнула мысль, от которой перехватило дыхание.

Левша.

Весна. Тот самый музыкант, которого взяли. Я видел, как он играл на гитаре в кафе «Айсберг». У него была особая гитара. Он отбивал сложные рифы, перебирал струны левой рукой. Он был левшой. Стопроцентным левшой.

А значит…

Я вспомнил сцену в приемном покое. Носилки с Колей. Санитары, расстегивающие его окровавленную куртку. Я мельком увидел рану. Один точный, профессиональный удар… с левой стороны грудной клетки, под ребра, направленный вверх, к сердцу. Удар, который мог нанести только правша, стоя лицом к лицу с жертвой.

Левша никогда не нанесет такой удар спереди в левый бок. Ему это неудобно. Его естественный удар будет идти справа налево, или в правый бок.

А значит Колю и в самом деле ранил не Весна.

— Ростислав Игоревич, — мои губы вдруг пересохли. — Вы… вы мне сейчас кое-что подсказали. Помогли.

— Я? — он растерянно моргнул. — Чем это?

— Этой открыткой. Извините, мне срочно нужен телефон!

Я выскочил в коридор, сжимая в кармане прототип отцовского телефона. Пальцы дрожали, когда я набирал номер Сидорина.

— Андрей Олегович, это снова я, — почти выдохнул я в трубку, когда он наконец ответил. — Слушайте, Весна — невиновен. Это стопроцентно.