Навмор

Глава 9. Суд Соломона

«Мы все судим себя строже, чем нас судят боги.»

ᛗᛃ ᚹᛋᛖ ᛋᚢᛞᛁᛗ ᛋᛖᛒᛃᚨ

***

Павел Сергеевич, пятьдесят восемь, судья районного суда. Двадцать лет в мантии, видел всякое: убийц, которые плакали как дети, детей с глазами убийц, матерей, оправдывающих сыновей-насильников. Думал, научился отделять работу от жизни.

Новогодняя ночь. Пустой кабинет, стопка неразобранных дел. Жена с детьми уехали к теще — «Ты же все равно работаешь, Паш». И правда, работал. Легче смотреть в бумаги, чем в зеркало.

Стук в дверь. Мягкий, почти вежливый.

— Открыто, — не поднимая головы от дела об убийстве.

Вошел старик. Седая борода, красный тулуп, мешок за плечами. Дед Мороз? В суде? В час ночи?

— Павел Сергеевич? — голос как скрип старого дерева. — Пришел с подарком.

— Слушайте, если это розыгрыш...

— Никакого розыгрыша. — Старик сел напротив, не дожидаясь приглашения. — Просто подарок для человека, который судит других триста дней в году.

Поставил на стол снежный шар. Внутри — миниатюрный зал суда. За судейским столом — крошечная фигурка. Павел присмотрелся. Фигурка была копией его самого.

— Что это за...

— Посмотрите внимательнее.

Снег в шаре закружился сам собой. Фигурка ожила. Начала двигаться. И Павел увидел.

Это был он. Но моложе. Первое дело. Парень, укравший хлеб для больной сестры. Павел тогда дал максимальный срок — «Закон есть закон».

Снег закружился быстрее. Новая сцена. Женщина, убившая мужа-тирана. «Пять лет. Могла уйти, а не убивать».

Еще быстрее. Подросток с наркотиками. «Колония. Пусть научится».

— Хватит, — Павел потянулся к шару.

Но руки прошли сквозь. Шар был здесь и не здесь одновременно.

— Вы судили по закону, — сказал старик. — Всегда по закону. Но забыли кое-что важное.

— Что?

— Что каждый, кого вы судили, судил себя еще строже. До вас. После вас. Всю жизнь.

Фигурка в шаре села на место подсудимого. И Павел увидел себя — все свои грехи, сомнения, моменты слабости. Взятка, которую почти взял. Любовница, о которой почти никто не знал. Сын, которому вечно не хватало времени.

— Интересно, — старик наклонился ближе. — Какой приговор вынесли бы себе? По закону, конечно.

Павел молчал. В горле ком.

— Вот вам подарок, судья. — Старик встал. — Каждый раз, вынося приговор, вспоминайте — вы судите того, кто уже осудил себя. Может, это поможет находить не только справедливость, но и милосердие.

Моргнул — старика нет. Только снежный шар на столе. И в нем — Павел Сергеевич, плачущий над приговором, который выносит сам себе.

Вечно. По кругу. Без права на апелляцию.

С тех пор судья Павел Сергеевич изменился. Не стал мягче — стал человечнее. Потому что понял простую вещь.

Самый строгий суд — тот, что мы устраиваем себе.

Каждую ночь.

В пустоте собственной совести.

***

Падение было не падением — скорее погружением в чужой кошмар. Или в собственный, вывернутый наизнанку.

Потом — внезапная остановка. Ни звука. Ни стен. Ни смысла.

И впервые за всю Навь — не было холода. Только белизна. Только они. Как будто мир на секунду забыл, что такое смерть.

— Это... не больно, — удивился Лазарь.

И белизна сменилась картинами.

Сначала — библиотека. Книги из пепла на полках из костей. Потом — детская площадка, где качели скрипели голосами повешенных. Школьный класс с партами-надгробиями, исписанными именами тех, кто не дожил до выпускного. Кухня их детства, но прозрачная — как воспоминание, которое вот-вот забудешь.

— Видишь это дерьмо вокруг? — Лазарь пытался дотянуться до брата, но пространство между ними растягивалось.

— Вижу! Держись рядом!

— Стараюсь! Но гравитация какая-то чеканутая!

Действительно, падали они параллельно, но словно в разных измерениях. Гордей тянул руку — та проходила сквозь Лазаря. Лазарь пытался схватить брата — пальцы смыкались на пустоте.

А сверху, из стремительно удаляющейся дыры, доносился голос Чернобога.

— В Суде время идет иначе. Для Лазаря это может стать... проблемой.

И засмеялся. Тихо, почти грустно.

Потом — удар.

***

Викторианская столовая материализовалась вокруг них мгновенно. Тяжелые портьеры, канделябры с оплывшими свечами, стол на двенадцать персон. Все чинно, благородно. Если не считать запаха.

Сладковатая гниль, приправленная розмарином и тимьяном. Как будто кто-то пытался готовить из падали.

За столом сидели дети. Много детей. Все — они сами в разных возрастах. Пятилетний Лазарь с разбитой коленкой. Десятилетний Гордей в отцовской рубашке, которая висела как балахон. Подростки, почти взрослые — все версии, которыми они были.

Или могли быть.

Все улыбались. Все были мертвы.

— Добро пожаловать на поминальный ужин! — В дверях возник официант.

Нет, не официант. Судья-Жертва — в его лице сплелись черты всех жертв всех времен. Глаза плакали кровью, но губы улыбались.

— Правило простое. Съешьте свое прошлое, чтобы получить будущее. Прошу к столу!

Братья переглянулись. В углу, за массивной печью, мелькнула тень — рыжие волосы, сутулая спина. И запах — гарь, металл, немного жареного мяса. Рарог? Но когда Лазарь повернулся, там никого не было. Только легкий дымок вился в воздухе.

— Садитесь же! — маленький Гордей похлопал по стулу рядом. — Мы так долго вас ждали!

На столе — блюда под серебряными крышками. Судья-Жертва церемонно поднял первую.

Детская рука на блюде. Приготовленная с яблоками, как Гордей любил в детстве.

— Это я! — радостно воскликнул пятилетний Лазарь. — Съешь меня, и я стану частью тебя навсегда! Мы опять будем вместе!

Желудок Лазаря сжался. Не от голода.

— Это больное дерьмо.

— Не больное, а необходимое, — Судья поднял следующую крышку.

Нога подростка, фаршированная мечтами о поступлении в институт.

— Мы все — ваши несбывшиеся версии, — объяснял десятилетний Гордей, отрезая кусочек собственного бедра. — Вы убили нас своими выборами. Теперь верните к жизни!

Откуда-то издалека, словно из другой комнаты, донесся голос матери.

— Не играй с едой, Лазарь. Еда — это жизнь.

Память ударила неожиданно. Кухня, утро, мама делает бутерброды в школу. Обычное утро из прошлой жизни, когда главной проблемой была контрольная по математике.

— Нет. — Гордей встал, опрокинув стул. — Это не вы. Вы — не мы в детстве.

— А кто же? — маленький Лазарь наклонил голову. Слишком сильно. Что-то хрустнуло.

— Те, кем мы не стали. Версии из параллельных жизней, где все сложилось иначе.

— Умный мальчик! — захлопал в ладоши Судья-Жертва. — Но это не отменяет правила. Съешьте их, или они сгниют зря!

Детские версии закивали синхронно. На шеях проступили швы — плохо зашитые, кое-где расходящиеся.

— Да, мы сгнием! Второй раз! Это так больно — гнить заживо!

— Спасите нас! Съешьте нас!

— Верните домой!

Они тянули руки — маленькие, пухлые, родные до боли. Гордей дрогнул. На секунду, не больше. Но Лазарь заметил.

— Это не спасение. Это каннибализм.

— И что? — Судья обошел стол, поправляя приборы. — Разве вы не питаетесь прошлым каждый день? Воспоминаниями, сожалениями, несбывшимися мечтами? Я просто предлагаю сделать это... буквально.

Лазарь схватил край стола. Тяжелый, дубовый, на двенадцать персон. И перевернул.

Грохот. Звон разбитой посуды. Детские тела полетели на пол, рассыпаясь частями. Но продолжали улыбаться.

— Я не буду жрать трупы возможностей! — заорал Лазарь. — Ни своих, ни чужих!

— Как грубо, — вздохнул Судья-Жертва. — Как предсказуемо. Что ж, первое блюдо вы не оценили. Посмотрим, как вам понравится второе.

Столовая начала растворяться. Стены потекли как воск, обнажая красную плоть. Запах сменился — теперь пахло кровью и дезинфекцией.

Братья падали дальше. В темноту между мирами.

— Ты когда-нибудь думал, кем бы стал, если бы пошёл в институт? — спросил Лазарь в темноте.

Они неслись сквозь пустоту, но как-то умудрялись говорить. Навь имела свои правила, и логика была не в их числе.

— Думал. Скучным инженером с пивным животом.

— А я бы стал учёным по замораживанию мозгов.

— У тебя талант, кстати. Мой уже щёлкает от холода.

— Это от падения щёлкает, не ссы.

Гордей хмыкнул. Даже здесь, в межпространственной щели между кошмарами, братские подколки помогали держаться.

А потом темнота окрасилась красным.

***

Операционная. Кафель на стенах, пятна ржавчины в швах. Запах крови, йода, страха. Лампа над столом гудела, отбрасывая резкие тени. В отражении металлического абажура на миг мелькнуло обгоревшее лицо. Запах гари усилился. Рарог? Но стоило моргнуть — исчезло.

На операционном столе лежала женщина.

Их мать. Елена Морозова.

Живот вздут, как на последнем месяце беременности. Но под натянутой кожей шевелилось что-то... неправильное. Слишком большое. Слишком угловатое.

— Экстренное кесарево! — Из тени вышел Судья-Палач.

Детский голос из-под черного капюшона. На руках — резиновые перчатки, заляпанные чем-то бурым.

— Вы должны родить себя заново! Правила просты: спасти можно только одного. Мать или одного из вас. Выбирайте, кого вырезать!

Под кожей живота проступили очертания. Лица. Взрослые лица братьев, скрюченных в позе эмбрионов.

— Мальчики... — простонала мать. Глаза открылись — пустые, без зрачков. — Спасите хоть кого-то...

Откуда-то из памяти всплыл голос отца.

— Ты родился с открытыми глазами. Смотрел, не плакал.

Странное воспоминание. Отец редко говорил о дне их рождения. Слишком больно было вспоминать, как чуть не потеряли мать при родах.

— Это бред, — Гордей отступил от стола. — Мы не можем быть там и здесь одновременно!

— В Нави все возможно, — Судья протянул скальпель Лазарю. — Режьте! Время уходит!

Монитор запищал. Сердцебиение матери замедлялось. В животе что-то дернулось, пытаясь пробиться наружу.

Лазарь взял скальпель. Лезвие холодное, острое. Поднес к натянутой коже живота. Внутри зашевелились тени — почти узнаваемые, почти родные.

И полоснул по собственной руке.

Кровь брызнула на «мать», на стол, на кафельный пол. Боль прошила до костей, но Лазарь улыбался.

— Вы всегда выбирали боль вместо решения, — сказала Елена.

Но это был уже не её голос. Что-то древнее, усталое, разочарованное.

И операционная рассыпалась, как и столовая до неё. Красный туман поглотил все, оставив только падение.

Воспоминание пришло внезапно, как вспышка. Им семь и десять. Вечер, мама моет им головы в ванной. Пена пахнет клубникой.

— Не ссорьтесь, мальчики. Вы же братья.

— Мам, а мы всегда будем вместе? — спрашивает маленький Лазарь, пуская пузыри.

Мама молчит. Долго. Потом выливает ковшик воды на голову.

— Мам?

Но она так и не ответила. Ни тогда. Ни потом.

Никогда.

***

Подлодка материализовалась вокруг них с лязгом металла. Теснота. Красный аварийный свет. Запах машинного масла, пота и страха. По переборкам — фотографии. Сотни фотографий.

Все, кого они не спасли.

Девочка в речке — не успели. Старик с сердечным приступом — опоздали на пять минут. Женщина на мосту — даже не заметили, что ей нужна помощь.

Лица смотрели. Обвиняли.

Где-то в углу, за приборной панелью, снова мелькнуло рыжее. И запах — определенно запах жареного мяса. Словно кто-то готовил ребрышки в самом неподходящем месте.

— Глубина триста метров, — механический голос из динамиков. Судья-Свидетель, хотя его самого видно не было. — Корпус не выдержит больше пятисот. У вас есть два торпедных аппарата. В одном — Гордей. В другом — Лазарь. Выстрелив друг другом, вы всплывете. Отказавшись — утонете вместе с душами неспасенных.

Вода начала просачиваться через швы. Но это была не вода. Слезы. Теплые, соленые слезы мертвых.

— Вы обещали спасти... — шепнула девочка-утопленница с фотографии. — Но опоздали...

— Сказали, что поможете... — старик прижимал руку к груди. — Где были?

— Утоните с нами! — взревели все хором. — Это справедливо!

Глубина четыреста метров. Корпус затрещал. Переборка прогнулась внутрь.

И тут среди фотографий появилось новое лицо.

Лазарь. Старый, седой, весь в ледяной броне. Глаза — пустые белые провалы.

— Я тот, кем ты станешь, — сказал старый Лазарь. — Я убил Гордея. Случайно. Просто обнял во сне.

Динамики взорвались треском и искрами.

— Обнаружено вторжение из линии времени 2847-Б! — механический женский голос.

— Кто дал доступ к вероятностным потокам?! — мужской, паникующий.

— Протокол нарушен. Протокол нарушен, — монотонно повторял детский голос.

А где-то далеко, в зеркальной комнате, Чернобог отставил чашку с чаем.

— А вот теперь по-настоящему интересно. Они не просто ломают правила. Они притягивают то, чего еще не должно быть.

Голос деда откуда-то из памяти.

— Морозовы тонут только в собственной гордости.

Странно. Дед никогда такого не говорил. Или говорил, но они не слушали?

— Может и убью, — Лазарь смотрел на свою старую версию. — Может и стану тобой. Но сейчас — нет. А будущее... посмотрим.

— Если убьешь — я тебя прощаю. Заранее. — Голос Гордея дрогнул. Совсем чуть-чуть.

Старый Лазарь начал исчезать. Но успел сказать.

— Запомни эти слова, младший я. Запомни ту ночь, когда проснешься с его кровью на руках.

И исчез. А подлодка продолжала тонуть.

Четыреста пятьдесят метров. Металл стонал как живой.

— Залезай в аппарат! — Гордей уже открывал люк.

— Сам залезай!

— Я старше!

— Я уже дохлый!

— Это не аргумент!

— Это отличный аргумент!

Четыреста семьдесят. Трещина поползла по переборке.

И тут Лазарь сказал.

— А если вместе?

— Что?

— В один аппарат. Вместе.

— Ты идиот? Он не рассчитан на двоих!

— Попробуем.

Они втиснулись в торпедный аппарат. Компьютер взвыл.

— Превышение веса! Запуск невозможен!

— А если выкинуть вину? — спросил Лазарь.

И они начали. Не физически — эмоционально. С каждым произнесенным именем, с каждым «прости» лицо исчезало с переборки.

— Прости, Маша, я был слишком пьян.

— Прости, дед Иван, не знал про таблетки.

— Простите все, кого мы не успели.

Лица исчезали. Слезы высыхали. И подлодка начала всплывать.

Не потому что стала легче.

А потому что мертвые отпустили.

***

Обычная комната. Четыре стены, пол, потолок. После подводного кошмара — как глоток воздуха.

— Что-то не так, — Лазарь огляделся.

— Что именно?

— Слишком... обычно. После всего этого безумия — просто комната?

И тут Гордей увидел. Это была их детская. Но не та, что была на самом деле. А та, что могла бы быть.

Две кровати, а не раскладной диван. Полки с книгами, а не пустые стены. На столе — фотографии. Семейные. Все вместе, все улыбаются.

Даже мама. Особенно мама.

— Новое испытание, — прошептал Лазарь.

Гордей подошел к фотографии. На ней они все вчетвером на море. Отец кидает Лазаря в воду, мама смеется, Гордей строит замок из песка.

Этого не было. Никогда. Отец умер, когда Лазарю было четыре. На море они так и не съездили.

На фото у отца не было шрама на брови. Того самого, который он получил, спасая их из горящего дома. Потому что в этой версии дом не горел. Потому что в этой версии они были счастливы.

— Красиво, — сказал Лазарь. — Почти верю.

— Почти.

И комната начала рассыпаться. Медленно, нехотя. Словно сама верила в свою реальность.

А за иллюзией проступал настоящий зал суда.

***

Пустота. Только три фигуры в масках судей. И братья.

— Суд окончен? — спросил Гордей у судей.

— Почти, — ответил Судья-Палач.

— Осталось вынести приговор, — добавил Судья-Жертва.

— Но сначала... — Судья-Свидетель поднял руки к маске.

Они сняли их одновременно.

Под масками — их лица. Искаженные, старые, усталые, но узнаваемые. Гордей. Лазарь. И... Рарог.

Судья-Рарог смотрел на них, и в глазах плескалась странная смесь узнавания и пустоты.

— Рар? — Лазарь сделал шаг вперед. — Но ты же...

— Сгорел. Да. — Голос звучал механически, словно воспроизводил записанную фразу. — Но Суд помнит всех, кто прошел через него. Я прошел триста лет назад. Оставил... слепок.

— Ты — не ты?

— Я — то, что Рарог думал о себе в момент самого строгого суда. Его сомнения. Его вина. Его... усталость от вечной лжи.

Судья-Рарог улыбнулся. Криво, больно, но в этой улыбке мелькнуло что-то настоящее.

— Но память о ребрышках — это точно я. Настоящий я.

— Мы судили сами себя, — сказал Судья-Гордей. — Всегда судили.

— Каждый Морозов проходит через это, — кивнул Судья-Лазарь. — Через суд собственной совести.

— Некоторые застревают навечно, — Судья-Рарог покачал головой. — Становятся новыми судьями. Будут судить следующих. Вечно. Весело, правда?

Он говорил о себе. Только братья еще не понимали этого.

— То есть если мы проиграем... — начал Лазарь.

— Займете наши места. Точно.

В воздухе материализовались маски. Сотни масок. На каждой — лицо кого-то из Морозовых. Все застрявшие в вечном самосуде.

Но одна маска упала, не разбившись. Просто звякнула о пол.

Лазарь поднял её. Лицо молодой женщины. Красивое, но совершенно незнакомое.

— Никогда её не видел, — пробормотал Гордей. — Но почему кажется...

— ...что знал, — закончил Лазарь.

— Как будто она была в каждой снежинке, которую мы видели.

— Некоторые связи старше крови, — прошептал Судья-Рарог. — Старше родов. Они просто... есть.

Маска едва заметно пульсировала. Не как сердце. Как дыхание спящего. И она была теплой. Не просто физически — от неё исходило что-то, похожее на воспоминание о летнем дне. О траве под босыми ногами. О смехе, который ты слышал, но не помнишь чей.

— Это она судила первого из нас. До того, как мы начали судить себя сами.

— Кто она?

— Та, кого Первый Морозов любил. И предал ради долга.

— Она ждёт, — прошептал Судья-Рарог. — Тысячу лет ждёт, чтобы кто-то из Морозовых выбрал любовь, а не долг.

Маска в руках Лазаря дрогнула. На секунду — не больше. Но в этот миг он увидел не лицо, а снег. Первый снег, падающий на землю, которая ещё помнит лето.

Остальные маски начали падать. Трескаться. Из трещин лился золотой свет — души Морозовых, застрявшие в самоосуждении, наконец освобождались.

А в воздухе между братьями материализовалось перо. Черное, с золотыми прожилками. Восьмое.

— Оно ищет носителя, — сказал Судья-Лазарь. — Того, кто примет бремя.

— Старший брат имеет право первого выбора, — добавил Судья-Гордей. — Древний закон.

Перо дрейфовало к Гордею, пульсируя приглашающе.

— Скажи «Я — хранитель», и сила будет твоей, — Судья-Рарог наклонился вперед. — Ты сможешь защитить его. Навсегда.

— Если я приму — что с Лазарем?

— Его трансформация остановится. Он останется на грани, но не перейдет её.

— Он умрет?

— Он... исчезнет как Лазарь. Останется только тело.

Гордей смотрел на перо. Потом на брата. Долго.

— Гор, если это спасет... — начал Лазарь.

— Заткнись. — Гордей повернулся к перу. — Я не хранитель. Я просто брат. Выбирай его. Он всегда был сильнее.

Перо дрогнуло. Словно удивилось. Потом устремилось к Лазарю.

— Ты отказался от силы ради... — Судья-Гордей не закончил.

— Ради него. Всегда ради него.

Перо коснулось предплечья Лазаря. И начало врастать.

Время сломалось.

Лазарь видел: тысячи Морозовых, каждый со своим холодом. Кто-то замораживал сердца врагов. Кто-то — собственные слёзы. Кто-то превращал дыхание в снег, чтобы не выдать себя криком.

И все они смотрели на него. Ждали.

— Выбери, — шептали они. — Стань холодом или его границей.

Чёрные линии с золотыми прожилками врастали под кожу, пульсировали в ритме сердца. С каждым ударом узор становился сложнее, как морозный рисунок на стекле, но вывернутый наизнанку. Под кожей что-то шевелилось — не больно, но чуждо, как будто кто-то переписывал его изнутри.

— Оно... учится быть мной, — прошептал Лазарь.

Лазарь открыл глаза, поднял руку. Сквозь прозрачную кожу были видны ледяные вены, теперь переплетенные с узором пера.

— Я не источник холода, — сказал он, глядя на трансформированную руку. — Я его берег. Место, где он останавливается. Кажется, теперь я не просто Морозов... Я Мороз.

— Главное, что ты всё ещё Лазарь.

— Пока что.

Судьи начали исчезать. Растворяться, как и все иллюзии до них.

Судья-Рарог начал исчезать последним.

— Эй, Рар... то есть, кто бы ты ни был...

— Да?

— Спасибо.

Тень улыбнулась. По-настоящему. Как живой.

— Пепел храните бережно. Может... пригодится. Огонь не умирает. Он просто... ждет новых дров, — сказал он, поднимая упавшую маску.

— Рар, ты же говорил, что сбежал...

— Сбежал. На время. Но долги... долги всегда возвращают должников. — Он надел маску, и лицо начало растворяться. — Ребрышки в морозилке, пацаны. Не забудьте.

И растворился. Но в воздухе остался запах — гари, металла и жареного мяса. Запах дома.

Последнее, что они увидели — силуэт в дверном проёме. Не уходящий, не остающийся. Просто... существующий. Как сама граница между мирами.

Потом их не стало. Только братья в пустоте. И дверь.

На двери было нацарапано. Детским почерком, неровными буквами.

«Мы все возвращаемся, но не все — собой»

— Готов? — Гордей положил руку на ручку.

— К чему?

— Не знаю. К деду. К ловушке. К чему-то, притворяющемуся дедом.

— Готов ко всему, кроме скуки.

— Вот это точно.

Они открыли дверь.

***

Зал Суда рушился за их спинами, но они не спешили идти дальше. Просто стояли в темноте между мирами, глядя друг на друга в тишине.

Первый раз за всё время в Нави — без криков. Без погонь. Без монстров. Просто два брата в пустоте.

— Дышать разучился, — выдохнул Лазарь.

— Дышать — это как на велике. Не забывается.

— Ты когда последний раз на велике ездил?

— ...заткнись и дыши.

Они стояли, просто стояли. Гордей смотрел на брата — прозрачного, светящегося изнутри холодным светом, с черным пером, вросшим в руку. Лазарь смотрел в ответ — усталый, но живой. Всё ещё живой.

— Восемь перьев, — сказал Гордей. — Почти полный комплект.

— И что потом? Когда соберём все?

— Точно что-то обморозительное.

Лазарь усмехнулся. Потом посмотрел на руку с вросшим пером.

— Холод больше не приходит, Гор. Он просто... есть. Всегда. Как дыхание.

— Это плохо?

— Это... Я не знаю.

Где-то за спиной, в тенях рушащегося зала, прозвучал знакомый голос.

— Суд окончен. Но стражи остаются. Всегда остаются.

Они не обернулись. Знали — увидят только тень в маске.

— Пошли, — сказал Гордей. — Дед ждёт.

— Или то, что от него осталось.

— Или то, что притворяется им.

— В любом случае — пошли.

Они шагнули вперед. В новую темноту. В продолжение кошмара.

***

За дверью — лес. Заснеженный, тихий. И следы.

Следы были странными. На первый взгляд — человеческие. Но что-то в них было неправильно.

— Смотри на ритм шагов, — Лазарь присел на корточки.

— Что с ним?

— Слишком... механический. Как будто кто-то вспоминал, как ходят люди. Левая-правая, левая-правая. Но люди так не ходят. Мы спотыкаемся, меняем ритм, оглядываемся.

— А это существо...

— Просто шло. Как машина, притворяющаяся человеком.

Между следами — капли. В лунном свете они блестели. Лазарь коснулся одной.

— Вода. Талая вода посреди зимы.

— И эти капли... — Гордей присмотрелся. — Они образуют узор. Почти как буквы. Почти как послание.

— Дед бы оставил знак. Что-то, что только мы поймем.

— Если это дед.

— А если нет?

— Тогда мы идем в ловушку.

— Когда это нас останавливало?

Лес молчал — даже ветер затих. Только снег поскрипывал под ногами.

Следы вели все глубже в лес. Деревья становились старше, выше. На стволах проступали странные узоры — не то иней, не то древние письмена.

— Док...

— Вижу.

Впереди, между деревьями, мелькнул силуэт. Высокий, в красном. На миг. И исчез.

— Это был...

— Не знаю. Может, дед. Может, Корочун опять. Может, твоя любимая Эльза.

— Она не моя! Просто хорошо поет.

— Ага, конечно.

Они ускорили шаг. Следы становились глубже, расстояние между ними — больше. Кто-то — или что-то — начало бежать.

А потом лес кончился.

Резко, словно отрезали. Последний ряд деревьев — и обрыв. Внизу, далеко внизу — серая пустота Нави.

Следы вели прямо к краю. И обрывались.

— Спрыгнул? — Лазарь заглянул вниз.

— Или полетел. Или это вообще была приманка.

— И что теперь?

Гордей не успел ответить.

Снег под ногами дрогнул. Треснул. И они поняли — стоят не на земле.

На льду. Тонком льду над бездной.

Гордей присел, коснулся «земли». Палец прошёл сквозь снег, сквозь тонкую корку... и дальше была пустота.

— Док... мы стоим на льду.

— Толстом?

— Прозрачном.

Они посмотрели вниз. Сквозь лёд, далеко внизу, в серой пустоте Нави плавали тени. Огромные, медленные. И одна из теней подняла голову, словно почувствовав их взгляды.

Лёд треснул. Тонкая паутинка побежала от ног Лазаря.

— Не двигайся.

— А у меня есть выбор?

— Док, это не обрыв. Это продолжение суда.

— Что?

Лёд под Лазарем треснул громче. Паутина трещин расползалась быстрее.

Братья посмотрели друг на друга. В глазах — понимание.

— На три?

— На три.

— Один...

— Два...

Лёд начал проваливаться. Но они не побежали к безопасному краю.

— Морозовы не бросают своих, — сказал Гордей, протягивая руку брату.

— Даже в аду, — ответил Лазарь, принимая её несмотря на боль.

— Особенно в аду, — закончили они вместе.

— Три!

И прыгнули вниз. Вместе. Держась за руки, несмотря на боль от ледяного прикосновения.

Потому что Морозовы не бросают своих.

Даже когда падают в бездну.

Особенно тогда.

***

ᛋᚢᛞ ᛋᛟᛚᛟᛗᛟᚾᚨ