Навмор

Экскурсия по аду

«Некоторые ищут путь домой. А я стал дорогой.»

ᚨ ᛃᚨ ᛋᛏᚨᛚ ᛞᛟᚱᛟᚷᛟᛃ

***

Костер догорал, оставляя больше теней, чем света. Угли дышали красным, иногда взлетала искра — сразу гасла в сером воздухе Нави. Гордей спал, привалившись спиной к черному камню. Даже во сне сжимал двустволку — пальцы побелели от напряжения.

Лазарь лежал на спине, считая несуществующие звезды в небе без надежды. Попробовал старый трюк с овцами — на третьей овца оскалилась, показав человеческие зубы. На десятой начала петь колыбельную голосом матери.

— К черту овец, — пробормотал он.

Стянул перчатку, поднес руку к тлеющим углям. В красноватом свете кожа казалась прозрачной. Под ней — целая сеть голубых вен, как замерзшие ручьи под льдом. Ноготь на среднем пальце треснул. Не болел — просто раскололся, как ледышка.

Лазарь повернул голову. Степаныч лежал у своего камня, обнимая флягу как любимую женщину. В свете углей его лицо казалось еще более изрытым морщинами.

— Степаныч? — спросил Лазарь. — Степаныч ты спишь?

— Я двести лет мёртвый. Какой, на хрен, сон?

— Хех. А другие мертвые спят?

— Смотря какие. — Степаныч сделал глоток. — Некоторые только это и делают. Лежат себе в могилках, досматривают сны. Другие боятся спать — вдруг проснутся живыми.

— Это вообще возможно?

— В Нави возможно всё. И это самое поганое.

Лазарь покосился на брата — Гордей спал крепко, даже похрапывал. Хорошо ему — может отключиться хоть на пару часов. Не думать о том, что с каждым днем младший брат всё меньше похож на человека.

— Степаныч, расскажи что-нибудь. А то я так до утра пялиться буду.

— О чем рассказать? — старый дух почесал затылок. Что-то мелкое выпало из-под ушанки, поползло обратно. — О том, как я бухло из воздуха научился делать? Или как Костяного Пса от блох лечил?

— Расскажи про тех, кого водил. Наверняка же были... интересные.

Степаныч замер с флягой у губ. Потом медленно опустил, вытер рот рукавом.

— Интересные? — он криво усмехнулся. — Ох, парень... Если б ты знал, насколько интересные. Каждый второй — готовый анекдот. Только смеяться не хочется.

— Почему?

— Потому что в каждом анекдоте есть доля правды. А правда в Нави... она как нож. Режет глубоко.

Лазарь сел, подтянул колени к груди. Холод шел изнутри — никакой костер не поможет. Но слушать истории лучше, чем считать трещины в собственной коже.

— Давай с анекдотов, — попросил он. — А там видно будет.

Степаныч хмыкнул, устроился поудобнее.

— Ладно. Слушай. Только не говори потом, что не предупреждал — от моих историй кошмары снятся. Если вообще уснешь.

***

— Начну с парочки, — Степаныч булькнул из фляги. — Ох, держите меня семеро! Была тут... как их... Лена и Женя. «Родственные души», «близнецовое пламя» — весь этот девчачий бред.

Он закашлялся, похоже было на смех.

— Жили душа в душу. Точнее — залезли друг другу в душу так глубоко, что выход потеряли. Пароли от телефонов знали, следили друг за другом, сообщения читали. «Мы же одно целое, зайка!» — «Да, котик, у нас нет секретов!»

Лазарь хмыкнул.

— Знакомо. У меня друг такой был. Давно.

— Вот-вот. Так эти двое довели до абсурда. Поссорились из-за ерунды — он бывшей под фоткой сердечко поставил. Скандал на три дня. «Ты меня не любишь!» — «Люблю!» — «Тогда удали ее из друзей!» — «Но мы просто коллеги!»

Степаныч изобразил высокий женский голос так похоже, что Лазарь фыркнул.

— Уйти друг от друга не могли — созависимые же. Квартира общая, кредит общий, даже кот на двоих. Вот и решили — умрем вместе, в Нави будем вечно любить друг друга! Романтика, ёпт!

— И что, таблеток нажрались?

— Именно! Держась за руки, любовь до смерти и вся хрень.

Ветер Нави донес обрывок чужого шепота.

«Он вывел меня из Зала Сросшихся. Не спас — вывел. В Нави это больше, чем спасение. Это — выбор остаться человеком.»

Лазарь вздрогнул, но Степаныч не заметил — или сделал вид.

— Навь, она юморная штука, — продолжил проводник. — Исполнила желание буквально. Срослись. В прямом смысле. Одно тело, две башки!

— Оледенеть!.. — Лазарь чуть не подавился воздухом. — Серьёзно срослись?!

— Как сиамские близнецы, только хуже. Потому что характеры-то остались прежние! Теперь бродят по Нави, ругаются вечно.

Лазарь расхохотался. Не мог остановиться — слишком абсурдно.

— Погоди, а как они... ну... в туалет?

— А никак! — Степаныч довольно ухмыльнулся. — Мертвым это без надобности.

Теперь смеялся и Степаныч — хрипло, надрывно, но искренне.

— И знаешь что самое поганое? Они до сих пор любят друг друга. Но теперь не могут это скрыть. Каждая мысль общая. Он думает о бывшей — она знает. Она вспоминает первого парня — он в курсе. Идеальная пара. Навечно. Вместе. Как мечтали.

Смех стих. В тишине трещали угли.

— Жесть, — выдохнул Лазарь.

— Это еще цветочки. Вот современная молодежь... — Степаныч покачал головой. — Был тут один, Влад. Гей... гейм... мэр...

— Геймер? — подсказал Лазарь.

— Во! Язык сломаешь. Короче, игрун компьютерный. В железный ящик свой вжился так, что помер прямо в нем.

— В смысле?

— В прямом! Сидел в своих сражениях нарисованных, мамка котлеты приносила прямо к этому... экрану. На ведре сидел, извиняюсь за подробности.

Лазарь поморщился.

— Я тоже иногда залипаю, но не настолько же.

— Мамка с ложкой бегала. «Владик, покушай!» — «Мам, я в бою!» — «Владик, хоть водички попей!» — «Мам, я сейчас умру!»

— И умер?

— Ага. Тромб. Прямо во время игры своей. Другие игруны даже не заметили — думали, отошел.

Степаныч помолчал, глядя в огонь.

— В Нави попал — обрадовался! «Это ж как в моих играх! Только по-настоящему!» Начал с мелкими духами воевать. Думал — убью побольше, сильнее стану. Как в армии — от рядового до генерала.

— И что, стал?

— О, еще как! Дошел до Главного Черта Первого Круга — не знаю, как они там его зовут. Тот посмотрел на него, оценил старания... и дал что хотел. Теперь Влад — вечный раздатчик заданий.

— Это как?

— А вот так. Стоит у Ворот Скорби. Новички приходят — он им задания дает. «Принеси десять черепов!» — «Убей двадцать теней!» — «Найди волшебный артефакт!» Бегают дураки, выполняют, приносят. А награды нет. Он же теперь как... как эти... в играх. Которые одно и то же твердят.

Лазарь присвистнул.

— Прикольно придумано. Жестоко, но прикольно.

— Смешно, да? — Степаныч вдруг посерьезнел. — А пацану двадцать было. Всю жизнь просрал.

Костер вспыхнул ярче, словно откликаясь на настроение рассказчика.

***

— Но знаешь, что хуже игруна? — Степаныч задумчиво покрутил флягу. — Те, кто славы хотел. Была одна... красивая, блин. Даже мертвая — глаз не отвести. Бло... хер?

— Блогер, — поправил Лазарь.

— Ага, дневники пишет для всех. В этой вашей инсультаме.

— Инстаграме.

— Один хрен. Миллион этих... смотрельщиков у нее было. Подгля... подпис...

— Подписчиков.

— Во! Следили за каждой ее себяшкой.

— Селфи, — машинально поправил Лазарь.

— Ох...

Степаныч сделал глоток из фляги.

— Так вот. Хотела быть вечно популярной. Ритуал какой-то из вашего мира откопала. «Продай душу за вечную красоту и славу». Дура.

— И продала?

— Попала сюда по глупости. А тут её Мара встретила. Твоя знакомая, кстати.

Лазарь машинально полез в карман за телефоном. Пальцы нащупали только пустоту и обрывок нитки.

— Блин. Забыл, что выкинул...

— Что выкинул?

— Телефон. В зеркальный лабиринт.

— И правильно сделал. Меньше зеркал — меньше ловушек. Так вот, Мара ей предложила: «Хочешь быть вечно популярной? Все будут смотреть только на тебя?»

— Врёт.

— Понятно. Но девчонка согласилась. Теперь она — живая статуя на Площади Забытых. Стоит в идеальной позе, в идеальном платье. И каждый проходящий обязан на неё посмотреть. Не может не смотреть. Проклятие такое.

Степаныч сплюнул в темноту.

— Миллиард взглядов. Триллион. Квадриллион. А в глазах у неё — счетчик. Видит цифры каждого взгляда. Представь — вечность считать взгляды, но не чувствовать ничего. Ни восхищения, ни зависти. Просто цифры.

— Миллиард взглядов... И все пустые, — пробормотал Лазарь.

— Вот именно. Смотрят, но не видят. Популярность без понимания.

— Я бы тоже на такое повёлся, — вдруг буркнул Гордей, не открывая глаз. — Особенно в девятом классе.

Лазарь дернулся.

— Ты не спишь?

Но ответом был только храп. Гордей говорил во сне.

— Вот придурок, — улыбнулся Лазарь. — Даже во сне комментирует.

Степаныч хмыкнул.

— Братья. Что с них взять.

Лазарь потер виски. В голове начинало пульсировать — не боль, скорее ощущение неправильности. Как будто мозг пытался отторгнуть услышанное.

— А что самое страшное ты видел? — спросил он, чтобы отвлечься.

Степаныч замер. Долгая пауза. Только угли потрескивали.

— Страшное? Тут страшное — это не монстры, парень. Это места. Например, Лестница Беззвучных.

Он уставился в огонь, глаза остекленели.

— Белый мрамор. Ступени уходят вверх, теряются в тумане. Троих вел — купца, монаха и девчонку лет семнадцати. На пятой ступени купец открыл рот что-то сказать — язык прилип к нёбу. Хрипел, мычал — ни звука. На десятой монах начал молиться беззвучно. Слезы текли, губы шевелились — тишина.

Степаныч сделал большой глоток, словно смывая воспоминание.

— А девчонка... она дошла до пятнадцатой. Обернулась ко мне и прошептала: «Слова — это якоря души». Больше не проронила ни звука. Никогда.

— Монах молился без слов... — задумчиво повторил Лазарь.

— Ага. Самые важные слова он говорил в тишине. Иногда молчание — это тоже речь. Просто другая.

Лазарь покосился на спящего брата. Гордей всегда говорил важное коротко, а чувства показывал делами. Может, он молчаливый монах их маленькой семьи?

— А что наверху лестницы? — спросил он.

— Не знаю. Никто не поднимался выше двадцатой ступени. И не хочу знать. — Степаныч встряхнулся, словно стряхивая видение. — Ладно, забудь. Вы туда не пойдете. Надеюсь.

***

— Хочешь философскую? — Степаныч повеселел. — Был тут один... Виктор. Художник. Талантливый, собака. Но ни одной картины за жизнь не закончил.

— Перфекционист?

— Перфек... что? — Степаныч нахмурился. — Говори по-человечески.

— Ну, который всё идеально хочет сделать.

— А! Вот оно что. У нас таких занудами звали. Так вот, этот зануда всё ждал идеального момента. «Вот еще мазок, еще штрих, еще чуть-чуть...» Тридцать лет одну картину писал. «Начало» называлась.

Степаныч усмехнулся, но в усмешке была горечь.

— Девушке тридцать лет признаться не мог. «Вот похудею, вот зарплату подниму, вот квартиру куплю — тогда скажу». Она замуж вышла. За другого. Нормального. Который не ждал идеального момента для любви.

— И как он умер?

— Инсульт. В пятьдесят восемь. Прямо у мольберта. Кисть в руке, «Начало» на холсте. В Нави попал — обрадовался! Времени теперь вечность! Можно всё доделать! Идеально сделать!

— Чую подвох.

— Правильно чуешь. Костяной Куратор выслушал, усмехнулся. Дал что хотел. Теперь Виктор сидит в Зале Незавершенного. Картины пишет — холст обновляется каждую полночь.

Степаныч помолчал, глядя на искры, улетающие в темноту.

— Видел я его лет пятьдесят назад. Всё сидит. А завтра не наступает. Только вечное «почти» и «еще немного».

— Грустно, — Лазарь поежился. Не от холода — от узнавания.

— Это еще не самое грустное. Хочешь настоящий кошмар?

— Валяй.

— Профессор был. Андрей Михалыч. Память — феноменальная. Всё помнил. Каждый день жизни. Каждое лицо. Каждую боль.

Степаныч говорил теперь почти шепотом.

— Жена от рака умерла. Он каждую секунду её мучений помнил. В деталях. Запах больницы. Как она худела. Как просила не смотреть, когда волосы выпадали. Последний вздох. Всё.

— Херово.

— Сам помер от горя. Думал — в смерти забвение найдет. Ха. Ха. Ха.

Три коротких смешка, как удары молотка.

— Навь его «наградила». Теперь он помнит не только своё. А ВСЕХ, кого встречает. Автоматически копирует память умерших. Миллиарды жизней в голове. Каждая смерть. Каждое предательство. Каждая потеря.

Лазарь сглотнул. Это было слишком близко. Он сам видел смерти — будущие смерти тех, кого спасали. Но хотя бы не все сразу.

— И что с ним?

— Сидит в Башне Памяти. Пытался вырвать себе мозг — бесполезно. Мертвые регенерируют. Кричал, чтоб стерли — но кто ж в Нави милосердие проявит? Теперь он — библиотека всех страданий мира. И читает себя вечно. Без возможности закрыть книгу.

Они помолчали. Костер догорал, приходилось подкидывать сухие ветки. Откуда в Нави сухие ветки — лучше не думать.

***

— А вот это... — Степаныч оживился. — Это про половину Нави. И про половину живых. Соколов! Вот это был фрукт.

Он булькнул из фляги с особенным удовольствием.

— Всю жизнь копил. Не деньги — моменты. «Вот выйду на пенсию — поеду в Париж». «Вот дети вырастут — займусь музыкой». «Вот доработаю — начну жить».

— Знакомо, — кивнул Лазарь.

— Еще бы! Списки вел. Что посмотреть, куда съездить, что попробовать. Откладывал отпуска — деньги нужнее. Откладывал радости — потом успею. Откладывал жизнь — сначала обязанности.

— И?

— Помер за две недели до пенсии. На работе. Прямо над отчетом упал. Ха!

Степаныч не смеялся. В его «ха» было слишком много горечи.

— В Нави его встретил Хранитель Несбывшегося. Показал комнату. Там — всё, что он откладывал. Билеты в Париж. Гитара. Книги. Письма друзьям. Фотоаппарат. Кисти. Всё, чем хотел заняться «потом».

— Ну, хоть в Нави смог...

— Хрен там! «Пользуйся!» — сказал Хранитель. Соколов обрадовался. Схватил гитару — струны молчат. Взял кисти — краски серые. Открыл книгу — буквы расплываются. Билет в Париж... Ну ты понял.

— Почему?

— Потому что в Нави можно взять только то, что уже прожил. А то, что отложил — остается муляжом. Формой без содержания. Сидит теперь среди своих «потом». Миллионер несбывшегося. Самый богатый нищий во всей Нави.

— Мы с дедом хотели на рыбалку... — вдруг сказал Лазарь. — Десять лет хотели.

— Всё некогда было?

— Ага.

— Вот! А теперь — всё время мира есть. Только деда нет.

Лазарь кивнул. В горле встал ком. Сколько всего они откладывали «на потом»? Сколько разговоров, объятий, простых моментов?

***

— Степаныч... — Лазарь помолчал, собираясь с духом. — А ты сам? Как сюда попал?

Долгое молчание. Только угли трещат. Степаныч смотрел в огонь, как будто видел там что-то кроме углей.

— Правда хочешь знать? Не понравится.

— Мы уже столько дерьма видели.

— Это другое дерьмо. Личное.

Ветер принес еще один обрывок — старческий, дрожащий.

«Степаныч вывел меня, когда все проводники отказались. Сказал: "Трус трусу поможет — может, оба храбрецами станем". Я вышел. Он остался. Но храбрецом стал только он.»

Степаныч дернулся, будто услышал, но промолчал.

Еще один голос, женский, молодой.

«Он вывел меня. А потом вернулся. Хотя знал, что меня уже не спасти. А всё равно вернулся. Не все герои носят мечи. Некоторые — фляги с самогоном.»

Лазарь покосился на проводника. Тот сидел, ссутулившись, словно под грузом всех этих голосов.

— Бородино, — наконец выдавил он. — Великая битва! Я там был... Ага, был. Целых пятнадцать минут.

Фляга дрогнула в руке.

— Мне тридцать восемь было. Из тверской деревни. Первый раз из дома так далеко. Думал — герой буду, французов бить. Офицер сказал — за Веру, Царя и Отечество! Ура кричали. Я громче всех.

Он криво усмехнулся.

— А потом началось. Знаешь, как звучит картечь? Не в кино — в жизни? Как мясник рубит. Только мясо — твои друзья. Ваня из соседней деревни — пополам. Петька, с которым водку пили — башки нет. Офицер кричит «Вперед!», а у него кишки наружу.

Степаныч сделал большой глоток.

— Я побежал. Просто развернулся и побежал. Ноги сами понесли. От грохота, от крови, от смерти. Офицер кричал вернуться. Я слышал. Но страх... страх был сильнее чести.

— Многие бегут в первом бою... — начал Лазарь.

— Многие. Но не с Бородинского поля. Не в тот день. Не когда решалась судьба Российской империи.

Тишина. Даже ветер затих.

— Французы поймали в лесу. Без формы — решили, шпион. Пытали. Я всё рассказал. Где наши, сколько, как вооружены. Всё. Потом расстреляли. Как собаку. Даже имени не спросили. Умер трусом и лжецом. И Навь это помнит.

— Но ты же...

— Что — я же? Герой? Вон их сколько было, героев. Легли под картечью. А я струсил. И Навь справедлива по-своему. Она не прощает, но она помнит. Иногда — лучше, чем ты сам.

Степаныч встал, прошелся туда-сюда.

— Тридцать лет искал выход. Нашел. Десять штук нашел! Но клеймо труса... оно не пускает. Как паспорт без печати. Тогда решил — буду других выводить. Может, так долг отработаю. За тех, кто в тот день не убежал.

— И сколько вывел?

— Не считал. Сотни. Тысячи, может. Каждый со своей историей, со своим грехом. Но вывел. Это... это единственное, чем горжусь за двести лет.

Степаныч задумался. Потом поднял флягу.

— За тех, кто не вернулся.

Они повернулись к костру. Молча сидели, глядя в угли.

***

— Знаешь, почему я вас повел на самом деле? — вдруг сказал Степаныч.

— За истории же. Обмен.

— Врал. Истории — это так, для виду.

Лазарь поднял голову, вопросительно глядя на проводника.

— Вы идете за дедом. Может, он уже мертв. Может, это ловушка. Может, вы там сдохнете. Но идете. Не за славой, не за силой. За стариком идете. Это... это то, чего я не смог. Остаться. Не бежать.

— Морозовы не бросают своих.

— Знаю. Потому и говорю. Лазарь, послушай труса. Иногда бежать — это правильно. Иногда единственное правильное. Чернобог... он не просто древний. Он усталый. А усталые боги самые опасные. Им уже всё равно. Миру конец? Ну и пусть. Всё лучше, чем вечность одного и того же.

— Мы всё равно пойдем.

— Знаю. Но предупредить должен был.

Степаныч поднялся, отряхнул снег с ватника.

— Спи давай. Завтра дойдем до Полей Забвения. А потом — ваша усыпальница... — он запнулся на слове. — ...предков.

— Что нас там ждет?

— Правда. Вся правда о вашем роде. Они... — Степаныч отвернулся. — Они не любят, когда живые приходят без приглашения.

Степаныч глянул в темноту, словно что-то вспомнил.

— Знаешь, почему мертвые иногда отворачиваются? Не от злости. От стыда. За то, что не успели. Не сказали. Не сделали.

— Степаныч, ты что-то недоговариваешь.

— Я много чего недоговариваю. Но вот что скажу — предки смотрят не только на то, кто ты. Но и на то, кем ты станешь. А это... — он покосился на ледяные ногти Лазаря. — ...это им может не понравиться.

С этими словами старый дух ушел к своему камню. Через минуту уже храпел — или делал вид.

Лазарь лег обратно. Сон не шел, но притворяться было приятно. Где-то далеко выл ветер Нави, но у костра было почти тепло. Почти уютно. Почти как дома.

— Все твои мертвецы чего-то ждали, — вдруг подал голос Гордей.

Лазарь дернулся.

— Ты не спишь?!

— Сплю. Это во сне говорю.

— Гор...

— Блогерша ждала вечной славы. Художник — идеального момента. Михалыч — «потом». Все ждали. И прождали всю жизнь.

Пауза. Угли прогорели до белого пепла.

— А мы не ждем. Мы идем. Может, поэтому ещё живые.

Помолчал, потом добавил.

— И да, в следующий раз истории потише рассказывайте. Некоторые тут спать пытаются.

Степаныч хмыкнул. Лазарь улыбнулся. Гордей захрапел — на этот раз по-настоящему.

***

ᛖᚲᛋᚲᚢᚱᛋᛁᛃᚨ ᛈᛟ ᚨᛞᚢ