Навмор

Ночь, когда ничего не случилось (Часть II)

«Самая жестокая правда добрее самой красивой лжи.»

ᛋᚨᛗᚨᛃᚨ ᛃᛖᛋᛏᛟᚲᚨᛃᚨ ᛈᚱᚨᚹᛞᚨ ᛞᛟᛒᚱᛖᛖ ᛚᛃᛁ

***

Падение было долгим. Или коротким. В морочном пространстве время текло странно.

Приземлились на что-то мягкое. Снег, но теплый. Открыли глаза.

Спальня. Их детская спальня. Но что-то изменилось.

— Мы вернулись? — Лазарь сел.

— Нет. Смотри.

Обои. Те же мишки, но теперь у них были человеческие глаза. Моргали, следили.

За окном — день. Яркий, солнечный. Но солнце висело в зените и не двигалось.

Спустились вниз. Дом пустой. Ни души.

— Эй! Есть кто?

Эхо. Потом — шаги. Быстрые, легкие. Из кухни выбежал мальчик. Лет восьми, в пижаме с машинками.

Лазарь в детстве.

— Привет! — мальчик улыбнулся. Не хватало переднего зуба. — Играть будешь?

— Это я? — Лазарь попятился.

— Конечно ты! Кто же еще? Пошли, у меня солдатики новые!

Схватил за руку. Ладошка теплая, живая. Слишком живая.

— Подожди...

Но мальчик уже тащил наверх. Силы в нем было неестественно много.

— Гор! — Лазарь обернулся.

Брат стоял у лестницы. Рядом — его детская версия. Серьезный мальчик в свитере с оленями.

— Пойдем, — маленький Гордей говорил тихо. — Нам надо поговорить.

— О чем?

— О том, что будет. Если останетесь.

Детская. Но не совсем та. Игрушки были, но неправильные. У солдатиков — настоящие раны. Машинки — разбитые, будто после аварии.

Маленький Лазарь сел на пол, высыпал солдатиков.

— Смотри, это ты! — поднял фигурку. — А это Гордей! А это...

Замялся.

— Это мама. Мертвая мама.

Показал солдатика. Вместо лица — череп.

— Что ты несешь? — взрослый Лазарь попытался отобрать игрушку.

— Правду! — мальчик отскочил. — Ты же хотел правду? Вот она! Мама спилась и умерла! Папа сдох от проклятия! Дед тоже сдох! И ты сдохнешь!

Говорил детским голосом, но слова были взрослые. Страшные.

— А знаешь, что самое смешное? — мальчик наклонил голову. — Ты мог это предотвратить. Но не стал.

— Как?

— Не родиться. — Улыбка стала шире. — Если бы тебя не было, мама не начала бы пить. Слишком тяжело с двумя. Отец не надорвался бы. Все были бы живы.

— Заткнись.

— Правда глаза колет? — мальчик засмеялся. — А вот ложь приятнее! Хочешь лжи? Могу устроить!

Щелкнул пальцами.

Комната изменилась. Стала светлее, теплее. Игрушки починились. А мальчик...

Мальчик стал обычным ребенком. Улыбался беззубо.

— Давай играть в войну! Ты будешь хороший, я плохой!

— Док!

Гордей ворвался, за ним — его двойник.

— Надо валить! Они не дети!

— Я заметил!

Маленький Гордей преградил путь к двери.

— Уже поздно. Вы выбрали. Прыгнули — значит, хотите правды. Всей правды.

Стены начали меняться. Обои слезали, показывая голые доски. На досках — фотографии. Сотни фотографий.

Все неспасенные. Все, кому не помогли. Все, кто умер, пока они занимались другими.

— Узнаете? — маленький Лазарь тыкал пальцем. — Вот Машенька. Утонула, пока вы ловили упыря. Вот дядя Коля. Инфаркт. Вы были в соседнем городе. Вот...

— Хватит! — Лазарь зажмурился.

— А чего глаза закрывать? — голос стал ближе. — Это же ваша работа. Спасатели хреновы.

Открыл глаза. Дети стояли рядом. Держались за руки. Глаза пустые, черные.

— Знаете, что мы такое? — спросил маленький Гордей.

— Морок.

— Нет. Мы — вы. Те, кем могли остаться. Обычными детьми. Без проклятия, без долга, без всего этого дерьма.

— И что?

— И мы вас ненавидим, — просто сказал маленький Лазарь. — За то, что выросли. За то, что выбрали этот путь. За то, что не остались нами.

Комната завертелась. Пол стал потолком, стены — полом. Братья вцепились друг в друга.

— Держись!

— Стараюсь!

Остановилось. Они стояли в коридоре. Бесконечном, с дверями по обе стороны.

— Где мы?

— В выборе, — голоса детей звучали отовсюду. — Каждая дверь — развилка. Момент, когда могли свернуть. Посмотрите!

Первая дверь открылась сама. За ней — больничная палата. Отец на койке, они рядом. Момент смерти.

— Могли не брать его руку, — шептали голоса. — Проклятие не перешло бы. Остались бы нормальными.

Вторая дверь. Кухня, мама с бутылкой.

— Могли уйти к тетке. Она звала. Но вы остались. Смотрели, как она спивается.

Третья. Первая охота.

— Могли отказаться. Сказать деду — сам разбирайся. Но нет, полезли геройствовать.

Двери открывались одна за другой. Десятки моментов выбора. Сотни путей, которыми не пошли.

— И знаете что? — голоса слились в один. — Каждый раз выбирали неправильно!

Коридор сжался. Стены поползли навстречу.

— Док, что делаем?

— Не знаю!

— Думай!

— Я думаю!

Стены все ближе. Вот-вот раздавят.

И тут Лазарь понял.

— Гор, а что если они правы?

— Что?

— Что если мы правда каждый раз выбирали неправильно?

Стены замедлились.

— И что? — Лазарь выпрямился. — Это наши неправильные выборы. Наши ошибки. Наша жизнь!

— Согласен, — Гордей встал рядом. — Лучше наши ошибки, чем чужая правильность.

Дети материализовались перед ними. Уже не улыбались.

— Вы идиоты, — сказал маленький Лазарь.

— Полные идиоты, — подтвердил маленький Гордей.

— Знаем, — братья ответили хором.

И засмеялись. Искренне, от души. Абсурд ситуации — споры с собственными детскими версиями — вдруг показался невероятно смешным.

Дети дернулись. По их лицам пошли трещины.

— Нет... вы должны страдать...

— Страдаем, — Лазарь вытер слезы смеха. — Но весело же!

Коридор затрясся. Двери распахнулись, выпуская свет. Ослепительный, белый.

Дети рассыпались. Как песочные фигурки.

А братья снова падали.

***

Приземлились в гостиной. Той самой, откуда сбежали. Но теперь там были люди.

Вся семья за столом. Мама, папа, дед. Сидели молча, сложив руки на коленях. Ждали.

— С возвращением, — сказал отец. Голос механический. — Мы вас ждали.

— Садитесь, — мама указала на места. — Время ужинать.

Часы показывали 11:47. Все те же 11:47.

— Мы не голодные, — Гордей попятился к двери.

Та захлопнулась. Щелчок замка.

— Садитесь, — повторила мама. — Время. Ужинать.

Села нехотя. На столе — те же блюда. Но теперь видно было правду. Оливье покрыт плесенью. Селедка воняет тухлятиной. Мандарины почернели.

— Ешьте, — дед пододвинул салатник. — Это же праздник.

— Праздник, — эхом подхватили родители. — Праздник. Праздник. Праздник.

Заело. Как пластинку.

Лазарь взял вилку. Поколупал оливье. Под майонезом копошились черви.

— Вкусно?

— Объедение.

— Вот и славно! — дед хлопнул в ладоши. — А теперь тост!

Встал. Поднял пустой стакан.

— За нашу семью! За то, что мы всегда будем вместе! Всегда! Вечно! Навсегда!

— Навсегда! — подхватили родители.

Повернулись к братьям. Синхронно. Ждали.

— Мы... мы не можем, — выдавил Гордей.

— Почему? — мама наклонила голову. Слишком сильно. Под неправильным углом. — Разве вы не хотите быть с нами?

— Хотим, но...

— Тогда оставайтесь. — Отец улыбнулся. Слишком широко. — Это просто. Сядьте. Поешьте. Согласитесь. И все будет как раньше.

— Как раньше не будет, — тихо сказал Лазарь.

— Будет! — мама стукнула по столу. Рука прошла сквозь дерево. — Будет, если захотите!

Встала. Обошла стол. Остановилась за спиной Лазаря.

— Мой мальчик. Мой маленький. Я так по тебе скучала.

Обняла. Холодно. Руки как лед.

— Оставайся. Прошу.

— Мам...

— Я буду хорошей. Не буду пить. Обещаю. — Голос дрогнул. Почти искренне. — Только останься.

Лазарь закрыл глаза. В горле ком.

— Прости, мам. Не могу.

— Почему?! — она отшатнулась. — Что там, снаружи? Что важнее семьи?

— Долг, — ответил Гордей.

— Долг?! — отец рассмеялся. Истерично. — Какой долг? Перед кем? Перед чужими людьми?

— Перед всеми.

— А перед нами? — дед встал. Медленно, тяжело. — Перед теми, кто вас любил? Растил? Заботился?

— Вы не вы, — Лазарь открыл глаза. — Вы — воспоминания. Красивые, но мертвые.

— Мы живее, чем твоя жизнь! — мама схватила его за плечи. — Что у тебя там? Холод? Смерть? Вечная война с тварями?

— Да. Но это правда.

— К черту правду! — она встряхнула его. — Выбери ложь! Выбери нас!

Радио ожило. Голос Рарога, усталый.

«Тридцать первое декабря. Не могу больше писать. Мальчики выросли. Стали теми, кем должны были. Это хорошо. Но иногда... иногда жалею. Что не сберег их детство. Что не защитил от правды. Прости меня, Коля. Я старался.»

Тишина.

— Слышали? — дед сел обратно. — Даже он жалеет. Что вы выросли. Что стали... этим.

— Охотниками, — подсказал Гордей.

— Убийцами! — выплюнул дед. — Вы убиваете несчастных духов!

— Которые убивают людей.

— И что? — мама вернулась на место. — Все убивают всех. Такова жизнь. Но вы... вы выбрали сторону.

— Сторону живых.

— А мы? — отец стукнул кулаком. Стол треснул. — Мы разве не были живыми? Не заслужили защиты?

Молчание.

— Прости, пап, — наконец сказал Гордей. — Мы не смогли защитить. Были слишком малы.

— А теперь? — мама наклонилась вперед. — Теперь можете? Защитите нас от забвения?

— Вы уже в забвении.

— Нет! — она вскочила. — Мы здесь! Говорим! Чувствуем! Это не забвение!

— Это морок.

— Какая разница?!

И тут все семейство встало. Синхронно. Кукольно.

— Какая. Разница. — Говорили хором. — Морок. Правда. Ложь. Жизнь. Смерть. Какая. Разница.

Подступали. Медленно, но неотвратимо.

— Гор...

— Я рядом.

— Идеи есть?

— Одна.

— Какая?

— Плохая.

Гордей выхватил нож. Полоснул по ладони. Кровь брызнула на белую скатерть.

Семья остановилась. Смотрели на кровь как завороженные.

— Настоящая, — прошептала мама. — Теплая. Живая.

— Да, — Гордей сжал кулак. — Живая. Мы живые. А вы — нет.

— Но могли бы быть! — дед шагнул вперед. — Если останетесь! Морок станет реальностью!

— Нет. Станет тюрьмой.

— Красивой тюрьмой!

— Все равно тюрьмой.

Кровь капала на пол. Каждая капля прожигала дыру в идеальной картинке. Паркет чернел, доски гнили.

— Уходим, — Гордей потянул брата к окну.

— Нет! — семья бросилась следом.

Но пол под ними проваливался. Дом гнил изнутри.

— Останьтесь! — кричала мама, проваливаясь в черноту. — Пожалуйста!

— Простите, — Лазарь не оборачивался. — Простите, но мы должны идти.

Выбили окно. Прыгнули.

***

Приземлились на снег. Мягко — морок амортизировал падение. Не хотел их убивать. Хотел удержать.

Встали. Вокруг — знакомый двор. Но пустой. Ни души.

— Думаешь, все? — спросил Гордей.

— Сомневаюсь.

Из дома донесся плач. Тихий, сдавленный. Мама плакала так, когда думала, что они спят.

— Не оборачивайся, — Гордей потянул его прочь.

— Я знаю.

Но ноги не шли. Будто приросли.

— Док?

— Не могу. — Лазарь попытался шагнуть. Снег держал как цемент. — Застрял.

— Я тоже.

Снег поднимался. Уже по щиколотку, по колено. Теплый, мягкий. Убаюкивающий.

— Так лучше, — голос матери из дома. — Усните. Мягко. Без боли.

— Мам, отпусти!

— Не могу. Вы мои мальчики. Мои маленькие. Не отпущу.

Снег по пояс. Гордей пытался выбраться, но только глубже проваливался.

— Док, соображай!

— Пытаюсь!

— Быстрее!

По грудь. Дышать тяжело. Снег давил, но не душил. Укачивал.

Спи, мой мальчик. Спи.

— Нет! — Лазарь дернулся. — Я не хочу спать! Я хочу жить!

— Это не жизнь, — голос отца. Усталый. — Это мучение. Отпусти себя.

— Не буду!

— Упрямец. Весь в мать.

Снег по горло. Еще чуть-чуть — и накроет с головой.

И тут Лазарь вспомнил. Лошадка. Деревянная лошадка в кармане.

Нащупал. Вытащил. Две половинки.

— Гор! Помнишь, как мы ее сломали?

— Сейчас?! — Гордей выплевывал снег. — Ты сейчас об этом?!

— Помнишь?

— Да! Подрались! Ты первый начал!

— Нет, ты!

— Ты сказал, что я играю неправильно!

— Ты играл неправильно! Лошади не летают!

— В моей игре летали!

Спорили, как дети. Абсурдно, глупо. Но с каждым словом снег слабел. Детская ссора ломала взрослый морок.

— А потом дед склеил! — Лазарь высвободил руку. — Сказал — теперь у лошадки две половинки, как у вас!

— Две половинки одного целого!

Соединил.

Щелчок.

Снег исчез. Просто растаял за секунду. Братья упали на твердую землю.

А перед ними стояла девочка. Лет семи, в белом платьице. Смотрела серьезно, по-взрослому.

— Кто ты? — спросил Гордей.

— Никто. — Голос старше, чем вид. — Просто память. Но не ваша.

— Чья?

— Того, кто создал морок. Он тоже хотел семью. Идеальную. Вечную. — Она грустно улыбнулась. — Не получилось. Никогда не получается.

— Ты...

— Была. Давно. Сейчас — просто функция. Но вы... вы ее сломали.

— Что сломали?

— Иллюзию. Своим выбором. — Подошла ближе. — Знаете, сколько людей выбирают остаться? Почти все. А вы — нет. Почему?

Братья переглянулись.

— Морозовы не бросают своих, — сказали хором.

— Даже если «свои» — мертвый дед?

— Особенно тогда.

Девочка кивнула.

— Понятно. Что ж... идите. Морок слабеет. Скоро рассыплется совсем.

Развернулась, пошла к дому. На ходу начала таять. Как снежная фигурка весной.

— Эй! — окликнул Лазарь. — А ты?

— А я останусь. Кто-то должен выключить свет. — Обернулась. — Спасибо. За то, что не поддались. Это... обнадеживает.

Растаяла. Только лужица на земле.

Братья встали. Огляделись. Дом все еще стоял, но терял четкость. Размывался, как акварель под дождем.

В окне мелькнула тень. Мама. Махала рукой — прощалась или звала?

Лазарь поднял руку. Помахал в ответ.

— Пока, мам. Прости за все.

Дом сложился как карточный. Беззвучно, красиво. Остался только фундамент и запах дыма.

А из дыма шагнул человек. Высокий, в черном плаще. Лицо скрыто капюшоном.

— Интересное шоу, — голос знакомый. — Не каждый день видишь, как живые отказываются от рая. Три тысячи лет в Нави. Судья мертвых. Страж границ. — Пнул обгоревшую доску. — Иногда думаю — а что, если бы выбрал иначе?

— Никогда не поздно измениться.

— Для богов — поздно. Мы стали функциями. Ты — Зима. Я — Смерть. Он — Гром. — Махнул рукой. — Роли, а не личности.

— Грустно.

— Невыносимо. — Помолчал. — Но вы... вы еще можете выбирать. Цените это.

Взмахнул рукой. В воздухе открылся портал.

— Новый мир ждет. И времени мало.

— Почему помогаешь?

— Не помогаю. Просто... любопытно. Что вы выберете в конце. — Отвернулся. — Идите. И... постарайтесь не стать мной.

Братья направились к порталу. У самого края Лазарь обернулся.

— Эй! А кто написал твою роль?

Чернобог замер.

— Что?

— Ты сказал — мы стали ролями. Кто-то же их написал. Кто?

Долгое молчание.

— Не знаю, — наконец ответил бог. — И это самое страшное.

Прошли сквозь портал. За спиной остался разрушенный морок, усталый бог и вопрос без ответа.

***

Вышли в знакомом месте. Поляна, догорающий костер, храпящий Степаныч.

Будто и не было ничего. Только лошадка в руках — целая теперь — доказывала реальность пережитого.

— Сколько прошло? — Лазарь проверил телефон. Мертвый, как всегда.

— Понятия не имею. В Нави время свое.

Сели у костра. Молчали, глядя на угли. Переваривали случившееся.

— Жалеешь? — спросил Гордей.

— О чем?

— Что не остались. Хотя бы на ночь.

— Каждую секунду. — Лазарь усмехнулся. — Но правильно сделали.

— Почему?

— Потому что жалею. Если бы остались — не жалел бы.

— Логика уровня «болит — значит, живой».

— Она и есть.

Степаныч всхрапнул, перевернулся.

— Французы... в обход... фланг держать...

— Даже во сне воюет, — покачал головой Гордей.

— Двести лет одно и то же сражение. — Лазарь подкинул веток в костер. — Думаешь, он помнит?

— Что?

— Ну... счастливые моменты. До войны. Семью, дом, обычную жизнь.

— Наверное. Иначе с чего бы ему возить нас?

— Может, мы напоминаем?

— Может.

Из темноты донесся вой. Далекий, но приближающийся.

Разбудили Степаныча. Тот вскочил, хватаясь за несуществующее ружье.

— А? Что? Где французы?

— Спокойно, воин. Пора в путь.

— Уже? — он потер глаза. — Я же только задремал...

— Ты три часа храпел.

— Клевета! Я не храплю!

Собрались быстро. Погасили костер, проверили снаряжение.

Пошли в темноту. Степаныч впереди, братья следом. Обычный марш по Нави.

Только теперь Лазарь то и дело оборачивался. Казалось, за спиной мелькают тени. Родители, провожающие в дорогу.

Но это были просто тени. Навь полна ими.

— Не оглядывайся, — тихо сказал Гордей.

— Не оглядываюсь.

— Врешь.

— Вру.

Улыбнулись. И пошли дальше. К новому миру, к судьбе, к концу пути.

А снег начал падать снова. Но теперь — прозрачный. И в каждой снежинке — крошечная вспышка. Как лампочка.

Как предупреждение.

— Гор, это не иллюзия?

— Нет. Это предупреждение.

— О чем?

— Узнаем. К сожалению, скоро узнаем.

***

Снег падал всю дорогу. Прозрачный, мерцающий, неправильный. Степаныч косился на него, но молчал. Видел такое раньше? Или просто устал удивляться?

Шли молча. Каждый думал о своем.

Лазарь — о маме. Настоящей, не идеальной. Которая пила, плакала, но любила. По-своему, как умела.

Гордей — об отце. Который умер слишком рано. Не успел научить главному. Или успел — самой смертью?

Степаныч — неизвестно о чем. Может, о французах. Может, о доме, которого нет уже двести лет.

А снег все падал. Прозрачные снежинки со вспышками внутри. Вестники чего-то большого. Страшного. Неизбежного.

Но пока они шли вместе — справятся.

Морозовы не бросают своих.

Особенно в аду.

Даже если ад — это твоя собственная память об идеальном мире, которого никогда не было.

И этого было достаточно.

***

ᚾᛟᚲ ᚲᛟᚷᛞᚨ ᚾᛁᚲᛖᚷᛟ ᚾᛖ ᛋᛚᚢᚲᛁᛚᛟᛋᛁ ᚲᚨᛋᛏᛁ ᛞᚹᚨ