Навмор

Глава 3. Семейный ужин

«Самая страшная ловушка - собственное счастье.»

ᛋᚲᚨᛋᛏᛁᛖ ᛋᛏᚱᚨᛋᚾᚨᛃᚨ ᛚᛟᚹᚢᛋᚲᚨ

***

Василий Петрович, пятьдесят восемь лет, охранник морга при районной больнице. До пенсии два года, три месяца и семь дней — считал каждый. Тридцать лет среди мертвых научили его одному: покойники — самая спокойная компания. Не жалуются, не просят повышения, не устраивают корпоративы.

Канун Нового года. Молодые охранники отпросились — дети, жены, праздники. Василий не возражал. Жена умерла три года назад. Рак. Дети далеко — дочь в Германии, сын в Питере. Звонят на праздники, шлют деньги. Хорошие дети. Далекие.

Допил остывший чай, проверил мониторы. Камеры показывали пустые коридоры, ряды холодильников. Все тихо. Как всегда.

В 23:15 услышал стук.

Сначала подумал — трубы. Старое здание, зимой металл сжимается. Но стук повторился. Ритмичный. Из седьмой камеры.

Седьмая должна быть пустой.

Василий встал, суставы хрустнули. Взял фонарик — свет в холодильной барахлил уже месяц, а электрик придет только после праздников.

Коридор встретил холодом и запахом формалина. Под ногами поскрипывал линолеум, стертый до дыр. На стене — график дежурств и выцветший плакат «Мойте руки».

Камера номер семь. Дверца приоткрыта.

Не должна быть.

Василий потянул за ручку. Изнутри ударил холод — не обычный холод морозилки. Другой. Живой. Как будто кто-то дышал стужей.

На каталке сидел Дед Мороз.

Настоящий. Красный тулуп, белая борода, мешок с подарками. Только глаза... глаза были слишком старые. Древние.

— Хо-хо-хо, Василий! — голос звучал как скрип снега под ногами. — Поздно работаешь!

— Откуда вы знаете...

— Я всех знаю, Вася. Всех и всё. — Дед Мороз спрыгнул с каталки. Легко, как молодой. — И все твои Новые годы помню. Особенно тот. Последний счастливый.

Василий отступил. Спина уперлась в холодную стену.

— Какой?

— Восемьдесят девятый. Помнишь? Оливье на кухне, «Голубой огонек» по телевизору. Маша в новом платье — сама сшила, всю ночь строчила. А ты подарил ей сережки. Копил три месяца.

Память ударила под дых. Да, было. Всё было. Последний год перед диагнозом. Последний год, когда они были просто счастливы.

— Хочешь вернуться? — Дед протянул руку. В ладони — снежный шар. — Посмотри.

Василий взял шар. Внутри, за кружащимися снежинками — их дом. Маленькая двушка в хрущевке. На кухне горит свет. Силуэты в окне.

— Встряхни, — прошептал Дед.

Василий встряхнул.

Снежинки закружились быстрее. И за ними... Маша. Молодая, здоровая, в том самом платье. Накрывает на стол. Поправляет прическу. Смотрит на часы — ждет его с работы.

— Это невозможно, — прохрипел Василий.

— В мою ночь возможно всё. Любое желание. Любая мечта. Нужно только... согласиться.

В шаре Маша подошла к окну. Помахала рукой. Но что-то было не так. Улыбка — слишком широкая. Глаза — слишком темные. Как провалы.

— Это не она, — прошептал Василий.

— Конечно она! — Дед Мороз улыбнулся. Зубы блеснули, как осколки льда. — Просто... улучшенная версия. Без боли. Без болезни. Без смерти. Разве не этого ты хотел?

Холод начался с пальцев. Там, где кожа касалась стекла. Поднимался по рукам, сковывал суставы. Василий попытался отпустить шар — не смог. Пальцы примерзли.

— Что вы делаете?

— Дарю подарок, — голос Деда стал ниже, грубее. — Вечность в одном счастливом мгновении. Лучшее, что может предложить Корочун старому одинокому человеку.

В шаре картинка менялась. Теперь там был не просто дом — вся жизнь Василия. Но вывернутая наизнанку. Свадьба, где невеста плачет черными слезами. Рождение дочери с пустыми глазницами. Похороны жены, которая машет из гроба.

Счастье, ставшее кошмаром. Воспоминания, превращенные в ловушку.

Холод добрался до сердца.

— Хо-хо-хо, — прохрипел Корочун. — С Новым годом, Василий. С новым. И последним.

Утром дежурный врач нашел ледяную статую в седьмой камере. В руках — снежный шар с черным снегом внутри. На лице — улыбка человека, увидевшего свое счастье. И понявшего, что счастье может быть хуже любого кошмара.

На бирке у ноги написали: «Неизвестный. Причина смерти — переохлаждение.»

Никто не заметил, что борода у трупа была слишком белой.

***

Перевернутая усадьба висела в воздухе как пьяный сон. Дым из труб тек вниз водопадом сажи, снег падал вверх, собираясь в черные тучи под фундаментом. На крыше — теперь внизу — виднелись следы. Чьи-то. Много.

— Гравитация сломалась, — констатировал Лазарь. — Или архитектор был упоротый.

— В Нави всё упоротое, — Степаныч нервно теребил флягу. — Особенно если Корочун постарался.

Чем ближе они подходили, тем сильнее становилось ощущение неправильности. Воздух загустел, как кисель. Каждый шаг давался с трудом, словно они шли против течения невидимой реки.

И музыка. Тихая, едва различимая.

— Слышите? — Лазарь остановился.

— Что? — Гордей напрягся, взводя курки.

— Вивальди. «Зима». Дед всегда включал перед сном.

Мелодия лилась откуда-то изнутри дома. Красивая, знакомая до боли. Но искаженная — словно пластинку проигрывали на неправильной скорости.

— В Нави не должно быть музыки живых, — Степаныч попятился. — Это морок. Чистой воды морок.

— А пахнет как дома, — Лазарь принюхался. — Хвоя. Мандарины. Мамин пирог с яблоками.

— Какой на хрен пирог?! — рявкнул Степаныч. — Очнись! Тут только смерть пахнет!

Но братья уже не слушали. Запахи детства обволакивали, тянули вперед. К дому. К теплу. К деду.

Гордей тряхнул головой.

— Медальон греется. Сильно.

— Это защита, — прохрипел Степаныч. — Держитесь за неё. И вообще — слушайте старших! Корочун, он... он не просто монстр. Он почти ровесник Черному Владыке.

— И чем опасен? — Лазарь проверил Глоки. Патроны на месте, но металл покрылся инеем. Опять.

— Искажением. Берет самое лучшее и делает худшим. Счастливое воспоминание становится кошмаром. Любовь — ненавистью. Правда — ложью.

— Звучит как моя бывшая, — хмыкнул Лазарь.

— Не шути с этим! — Степаныч схватил его за плечо. — Корочун питается искажением. Чем счастливее воспоминание, тем больше боли он может из него выжать.

— Как его победить? — деловито спросил Гордей.

— Никак. Только сбежать. Или... — проводник замялся.

— Что?

— Или найти якорь. То, что он не может исказить.

— Например?

— Свежая боль. Она всегда настоящая. Нельзя сделать хуже то, что уже максимально плохо.

Лазарь вдруг дернулся, стянул перчатку.

— Блин.

Ноготь на мизинце треснул. Не просто треснул — раскололся, как ледышка. Под ним вместо розовой кожи просвечивал лед. Прозрачный, с голубыми прожилками.

— Красиво, — прошептал Лазарь. И тут же добавил: — Шучу! Всё норм! Просто... ноготь.

— Док, это не просто ноготь, — Гордей подошел ближе. — Это прогрессирует.

— Я в курсе. Но сейчас не время паниковать. Дед там, — он кивнул на дом. — Один. С психом древним.

— Если это вообще дед, — мрачно добавил Степаныч.

Они дошли до крыльца. Вернее, до того, что было крыльцом. Сейчас оно торчало вверх, как сломанный зуб. Дверь открыта — темный провал в никуда.

— Ловушка, — констатировал Гордей.

— Конечно ловушка, — согласился Лазарь. — Но других вариантов нет.

Он шагнул на стену дома. Нога встала твердо — гравитация послушно перевернулась. Теперь стена была полом, а земля — стеной.

— Прикольно! — Лазарь подпрыгнул. — Как в «Начале»! Я Ди Каприо!

— Док, ты невыносим.

— Да, да. Пошли. Дед ждет.

Они вошли в дом.

***

Внутри пахло детством.

Не метафорически — буквально. Каждый запах бил по памяти, вытаскивая воспоминания. Хвоя с морозом. Ванильное тесто. Мандариновая кожура. Воск свечей.

В прихожей всё было наоборот, но правильно. Они шли по потолку, а внизу — люстра росла из пола как хрустальный куст. На вешалке вверх ногами — красный тулуп деда. Но весь в черном инее, словно его окунули в деготь.

— Не трогайте ничего, — предупредил Степаныч. — Вообще ничего.

На стенах — фотографии. Семейные. Только вот люди на них двигались. Поворачивали головы вслед гостям. Махали руками. Улыбались слишком широко.

— У-у-у. Жутко, — пробормотал Лазарь.

У комода стояли валенки. Детские. Синие — Гордея, красные — Лазаря.

— Откуда... — Гордей замер. — Мы их выбросили двадцать лет назад.

— Корочун ничего не забывает, — Степаныч озирался. — Он коллекционирует. Воспоминания, эмоции, боль. Всё собирает.

Из гостиной донесся голос. Теплый, родной, с хрипотцой от возраста.

— Дорогие мои! Ну наконец-то! Заждался я вас!

Братья рванули вперед. И замерли на пороге.

За накрытым столом сидел Дед Мороз. Их дед. В домашнем свитере с оленями, в очках на кончике носа. Борода аккуратно расчесана, глаза добрые, руки — те самые руки, которые учили их кататься на лыжах — перебирают мандарины.

— Дед? — голос Лазаря дрогнул.

— А кто же еще? — старик поднялся, раскрыл объятия. — Иди сюда, внучек!

Лазарь шагнул вперед.

— Стой! — Степаныч вцепился в его плечо. — Понюхай воздух! Внимательно!

Лазарь принюхался. Хвоя, мандарины, свечи... и под всем этим — едва уловимый запах. Сладковатый. Приторный.

Гниль.

— Садитесь, садитесь! — дед засуетился. — Я стол накрыл. Всё ваше любимое! Оливье, селедка под шубой, утка с яблоками!

Стол действительно ломился от еды. Тарелки, салатники, графины. Пар поднимался от горячего. Всё как на настоящий Новый год.

Слишком настоящий.

— Спасибо. Мы не голодны, — Гордей остался стоять.

— Да бросьте! — дед налил чай из самовара. Того самого, который сломался десять лет назад. — Когда это Морозовы от еды отказывались?

— Чайку? — он протянул стакан Лазарю.

Младший брат взял машинально. И дернулся — стакан был теплый. Но не просто теплый. Живой. Пульсировал в ладони, как чье-то сердце.

— Что-то не так? — дед наклонил голову. Чуть дальше, чем может человек.

— Стакан... липкий.

— Это от меда, мальчик мой. Я подсластил, как ты любишь.

Но это был не мед. Стакан дышал. Лазарь поставил его на стол, незаметно вытер ладонь о джинсы. Поймал взгляд Гордея — тот тоже заметил. Его чашка тоже двигалась в такт чьему-то пульсу.

— Я пас, — буркнул из угла Степаныч. — У меня диета.

— Какая диета? — дед рассмеялся. Смех был почти правильный. Почти. — Ты ж мертвый, друг мой!

— Вот именно. А мертвые еду живых не жрут. Особенно в Нави.

— Не порти детям праздник!

— Это вы им праздник портите. Классика жанра — пряничный домик для Гензеля и Гретель.

Дед нахмурился. На секунду — только на секунду — его лицо дрогнуло. Словно маска съехала.

— Ну что ж вы не едите? — он повернулся к братьям. — Я так старался. Всё как вы любите!

— Спасибо, дед, — Гордей сел на стул. Дерево скрипнуло жалобно. — Лучше расскажи, как ты тут оказался.

— Ах, это! — дед всплеснул руками. — Длинная история! Но сначала — покушайте! Помните, как я учил? День начинается с...

— С порядка, — закончили братья хором.

— Точно! — дед просиял. — А порядок начинается с хорошего завтрака! Или ужина. Или... какое сейчас время суток? В этой дыре не разберешь!

Он засмеялся. И братья поняли — что-то не так с этим смехом. Слишком долгий. Слишком механический.

— Дед, — Лазарь наклонился вперед. — Ты помнишь, как учил нас кататься на коньках?

— Конечно! На пруду за домом! Вы всё падали, падали...

— И что ты говорил?

— Говорил... — дед задумался. — Говорил «не стыдно упасть, стыдно не подняться». Хорошие слова, правда? Глупые, но хорошие.

Тишина.

— Глупые? — Гордей сжал кулаки.

— Ну конечно! — дед кивнул. — Иногда лучше остаться лежать. Как ваш отец. Если бы он не поднялся тогда, не пошел против судьбы — был бы жив.

Братья переглянулись.

— Дед никогда... — начал Лазарь.

— Никогда не сказал бы так об отце, — закончил Гордей.

Комната похолодела. Не метафорически — температура рухнула градусов на двадцать за секунду.

— Ах, — лицо деда начало оплывать. — Значит, не прокатило. Ну что ж...

Кожа стекала, как воск. Под ней — кости. Череп в красном колпаке.

— Помните санки? — голос стал скрипучим. — Я специально смазывал полозья. Хотел, чтобы быстрее неслись. А потом толкал сильнее. Проверял — сломаетесь или нет.

— Ты не наш дед, — Лазарь встал, доставая Глоки.

— Конечно не ваш! — Корочун расхохотался. Челюсть отвалилась, упала на стол, продолжая смеяться. — Ваш дед сидит в клетке у Черного Владыки! А я...

Он поднял руку — костлявую, с лохмотьями плоти. Щелкнул пальцами.

— Лазарик, попробуй салат. Твой любимый!

На столе материализовалась тарелка. Оливье. С оливками.

— Спасибо, — Лазарь даже не глянул. — Только я ненавижу оливки.

Корочун замер. Улыбка — или то, что от нее осталось — дрогнула.

— Конечно... как я мог забыть... Это Гордей любит оливки!

— Нет, — Гордей поднял двустволку. — Это мама любила. А мы оба ненавидим.

— Мама? — Корочун наклонил череп. — Ах да... пьяница. Бросила вас. Слабая женщина.

— Завались, — прорычал Лазарь.

— Что, больно? Но это же правда! Она выбрала бутылку вместо сыновей! Это ли не слабость?

— Она была больна!

— Все мы больны, мальчик. Вопрос — как мы с этим справляемся.

***

Корочун поднялся из-за стола. Кости скрипели, как несмазанные петли. Лохмотья красного тулупа развевались, хотя ветра не было.

— Неблагодарные... — прошипел он. — Я дарю вам счастье, а вы...

— Счастье? — Лазарь направил оба пистолета. — Ты украл наши воспоминания и изгадил их!

— Я показал правду! Ваш дед жалел, что вы родились! Столько проблем из-за проклятия! Столько боли!

— Врешь, — спокойно сказал Гордей. — Дед никогда не жалел. Даже когда было тяжело.

— Откуда ты знаешь? Ты читал его мысли? Видел его сны?

— Я видел его глаза.

Корочун остановился.

— Глаза... да. В глазах сложнее лгать. Но я не лгу, мальчики. Я вообще не умею лгать.

— Серьезно?

— Абсолютно. Видите ли... — Корочун сложил костлявые руки. — Вы думаете, я враг? Я — санитар памяти.

— Санитар?! — фыркнул Лазарь.

— Именно. Я показываю правду, скрытую за розовыми очками. Ваш дед был уставшим. Это факт. Ваш отец был сломлен проклятием. Факт. Ваша мать была слаба и выбрала алкоголь. Тоже факт. Это не ложь — это обратная сторона ваших воспоминаний.

— Но это не вся правда! — крикнул Гордей.

— А разве вы помните всю правду? Или только то, что греет? То, что удобно?

Пауза. Братья молчали.

— Я не лгу, мальчики. Я просто показываю то, что вы сами забыли. Каждое счастливое воспоминание имеет тень. Я — эта тень.

Из угла донесся звук. Бульканье. Степаныч сделал большой глоток из фляги.

— Красиво говорит, — пробормотал проводник, не поднимая глаз. — Вот только...

— Что «только», пьяница? — Корочун повернул череп.

— Только вся эта правда без любви — грош ей цена. Я двести лет мертвый, всякого навидался. И знаешь что? Лучше теплая ложь с любовью, чем холодная правда с пустотой.

— Философ выискался.

— Не философ. Просто человек. Был им, остаюсь им. А ты... — Степаныч поднял глаза. — Ты забыл, что значит быть человеком. Потому и правда твоя — мертвая.

Корочун зашипел. Воздух вокруг него задрожал.

— Человеком? Я был человеком! Тысячи лет назад! И знаете, что я понял? Люди лгут. Себе, друг другу, богам. Живут в иллюзиях и умирают в иллюзиях!

— И что? — Лазарь снял предохранители. — Это дает тебе право портить наши воспоминания?

— Не порчу. Очищаю. Но вы слишком привязаны к своим иллюзиям. Что ж...

Корочун поднял руки. Комната вздрогнула.

— Покажу вам кое-что интересное. Гордей! Специально для тебя!

Мир замерцал.

Квартира. Москва. Диплом юриста. Жена на диване.

— Дорогой, опять поздно. Дети спят.

— Дети? — Гордей огляделся.

Двое выбежали. Бросились к нему.

— Папа!

— Нравится? — голос Корочуна везде. — Успешный. Нормальный. Счастливый. Без проклятия.

— Где Лазарь?

— Кто? — жена кукольно наклонила голову.

— Мой брат. Где мой младший брат?!

— У тебя нет брата. Никогда не было.

— Верни его!

Двустволка в руках. Выстрел. Иллюзия разлетелась осколками.

— Глупец! — взревел Корочун. — Я предлагал счастье!

— Засунь это счастье себе в ледяной зад!

Комната вернулась. Лазарь стоял рядом, целый и относительно невредимый.

— Я тоже тебя люблю, братишка.

— Заткнись.

— Вы могли остаться, — Корочун сложил костлявые руки. — В счастливой лжи.

— Мы выбрали реальность, — Гордей перезарядил двустволку. — Со всей ее болью.

— Со всеми потерями? Со всем дерьмом?

— Со всем, — кивнул Лазарь. — Потому что без боли нет и радости. Без тьмы нет света. И без моего придурка-брата нет меня.

Корочун наклонил череп, словно изучая их.

— Интересный выбор. Глупый, но интересный. Жаль.

Температура упала еще на десять градусов. Иней покрыл стены.

— Тогда... добро пожаловать в мой дом. В мою реальность. Посмотрим, понравится ли вам правда без прикрас.

Стены вздохнули. Обои сползли — под ними красная плоть. Пол стал желудком. Мебель ожила.

— Сука, сука, сука! — Лазарь отпрыгнул от стула с зубами. — Мы внутри...

— Моего истинного тела! — завершил Корочун. — Дом — это я. Добро пожаловать в желудок древнего бога!

Щупальца из стен. Сотни. Лазарь открыл огонь — бесполезно. На месте одного вырастало три.

— План?! — крикнул Гордей, круша прикладом ожившее кресло.

— Свежая боль! — заорал Степаныч с подоконника. — Он не может исказить свежую боль!

Гордей не раздумывал. Нож. Ладонь. Кровь на пол.

Дыра в реальности.

— Сюда!

Но прежде чем они успели двинуться, комната наполнилась новыми фигурами. Отец. Дядя. Прадед. Все мертвые Морозовы.

И среди них — она.

Елена Морозова стояла у разбитого окна. В домашнем халате, с сигаретой в руке. Как тогда. В последний раз.

— Лазарик, — прошептала она.

Лазарь замер. В горле встал ком.

— Мам?

Она улыбнулась. Устало, печально. В руке — бутылка. Пустая.

— Прости меня. Я была слабой. Но я любила вас. Всегда любила.

— Это не она! — крикнул Гордей. — Док, это Корочун!

Но Лазарь не двигался. Смотрел на мать. На ту, которую не видел десять лет. На ту, которую так и не простил.

— Я знаю, — тихо сказал он. — Знаю, что это не ты.

Поднял Глок. Прицелился.

— Но все равно... Привет, мам. И прощай.

Выстрел.

Елена улыбнулась — настоящей, теплой улыбкой. И рассыпалась снежинками.

— Как ты посмел не бояться?! — взревел Корочун.

Дом содрогнулся. Стены пошли трещинами. Потолок рухнул.

Лазарь перезарядил Глоки. Ноготь с указательного отвалился, звеня по полу.

— Я не перестал бояться. Я просто перестал слушать страх.

Корочун замер. Секунда. В глазницах — искра уважения?

— Интересно... Чернобог недооценил вас. Запомни, мальчик — страх тоже якорь. Без него потеряешься.

Пол провалился.

— Философствовать будем потом! — Гордей схватил брата.

Прыжок в темноту. Степаныч за ними, прижимая флягу.

Позади — грохот и смех Корочуна. Не злой. Почти одобрительный.

***

Они вывалились на черный снег в сотне метров от руин. Дом медленно восстанавливался — доски сползались обратно, стены выпрямлялись.

— Он бессмертен, — пояснил Степаныч. — Как концепция. Пока есть счастливые воспоминания и их тени — будет и Корочун.

Лазарь сидел на снегу, изучая руки. Под кожей — целая сеть ледяных вен. Как северное сияние, вмороженное в плоть.

— Красиво, елки-палки, — присвистнул Степаныч. — Как татуировка изнутри.

— Красиво? — Лазарь усмехнулся. — Я скоро стану Эльзой.

— Зато в жару не вспотеешь!

— Оптимист хренов.

— А то! Двести лет мертвый, депрессии не поддаюсь!

Гордей подошел, протянул термос.

— Пей.

— Не хочу.

— Пей, говорю.

Лазарь сделал глоток. И выплюнул.

— Не чувствую вкуса. Совсем.

Братья переглянулись.

— Сколько у меня времени?

— Достаточно. Мы найдем деда, разберемся.

— А если нет?

— Найдем.

На снегу лежало черное перо. Лазарь поднял, покрутил в пальцах.

— Еще одно. Как в гостинице.

— Откуда оно? — спросил Гордей.

— Гамаюн, — мрачно ответил Степаныч. — Вестница богов. Записывает истории.

— И?

— И продает их. За хорошую цену.

— Кому продает? — напрягся Гордей.

— Тому, кто больше заплатит. Сегодня — Одину. Завтра — Зевсу. А послезавтра... может, и самому Чернобогу.

Лазарь крутил перо.

— То есть она не на нашей стороне?

— Она ни на чьей стороне, парень. Гамаюн — это бизнес. Информационный бизнес. И вы сейчас — самый горячий товар на рынке.

— А что если мы ей не понравимся как герои?

— Тогда она продаст вашу историю как трагедию. Боги любят трагедии. Особенно с красивыми смертями в финале.

— Охренеть. Мы что, в реалити-шоу для богов?

— Хуже. Вы в эпосе. А герои эпосов редко доживают до конца.

Лазарь полез в карман за телефоном. Экран мертвый. Кнопки не реагируют.

Хотел убрать обратно, но экран вдруг мигнул. В нем на секунду мелькнуло лицо. Женское. Красивое.

«Привет, мальчики.»

Мара.

Лазарь чуть не выронил телефон. Моргнул — экран снова черный.

Быстро сунул в карман. Гордей не должен знать. Пока не должен.

— Пошли, — старший брат поднялся. — Нужно найти место для отдыха. И костер. Горячий чай.

— Еще бы пожрать, — мечтательно протянул Лазарь.

Они двинулись прочь от восстанавливающегося дома. Степаныч вел их к какому-то укрытию, бормоча про безопасные места.

Через час нашли подходящее место — круг черных камней, защищенный от ветра. Степаныч уверял, что тут можно разжечь костер.

Огонь занялся неохотно. Дрова были влажные, из другого мира. Но горели.

Братья сидели плечом к плечу, глядя в пламя.

— Знаешь, что самое поганое? — нарушил молчание Лазарь.

— М?

— На секунду я хотел поверить. Что все хорошо. Что дед ждет. Что мама...

— Я тоже. Но настоящий дед бы не стал заманивать. Он бы сразу сказал: «Какого хрена вы тут делаете, придурки? Марш домой!»

— Ага, — Лазарь улыбнулся. — И дал бы подзатыльник.

— Точно.

Молчание. Хорошее молчание. Братское.

Степаныч деликатно булькал флягой в стороне.

— Эх, молодежь. Сопли распустили. В мое время...

— Заткнись, дед, — хором сказали братья.

— Не дед я вам! Я вечно молодой! Просто подгнивший малость!

Смех. Первый настоящий смех за долгое время.

А потом Степаныч посерьезнел.

— Знаете, что самое поганое?

— Что?

— Корочун бессмертен. Он не проиграл. Он собрал информацию.

— Какую?

— О вас. О том, что вас не сломало. Эта информация дороже золота в Нави.

— Почему?

— Потому что теперь все знают — братья Морозовы прошли тест Корочуна. И не сломались. Угадайте, кого теперь захотят проверить остальные?

— О, зашибенно, — Лазарь натянул единственный ботинок. — Мы теперь местные знаменитости?

— Хуже. Вы теперь вызов. А в Нави любят отвечать на вызовы. Жестко.

Позже, когда костер прогорел до углей, Степаныч добавил.

— Корочун и Чернобог — две стороны одной монеты. Черный хочет смешать миры, а Корочун хочет разделить правду и ложь. Оба по-своему правы. И оба по-своему чудовища.

— И что? — спросил Лазарь.

— А то. С Корочуном можно договориться. Он ценит силу духа. А Чернобог... он просто устал. От всего. И усталые боги — самые опасные.

— Пошли? — Гордей поднялся.

— Пошли, — Лазарь встал, пошатнулся. Ноги плохо слушались — лед добрался и туда.

Гордей подставил плечо. Ничего не сказал. Не нужно было.

Они двинулись вперед. К огням. К новым испытаниям. К деду.

Потому что Морозовы не бросают своих.

Тем более в аду.

***

ᛋᛖᛗᛖᛃᚾᛃ ᚢᛃᛁᚾ