Полюс Доброты

Глава 30

Кирилл. Горная дорога. 1503 км от Бункера

Возвращалось сознание медленно и неохотно.

Кирилла поливали водой. Потом куда-то несли. Потом снова поливали.

Вокруг ходили какие-то люди, звучали, словно в отдалении, голоса — Кирилл не мог выхватить из потока ни слова, всё сливалось в неразборчивый гул. Когда сумел открыть глаза, увидел над собой ясное, усыпанное звездами небо.

Страшно болела голова. И живот — казалось, что его раздавили прессом. На этом фоне зуд в предплечье ощущался ерундой, но ерундой, показавшейся слишком знакомой.

Кирилл поднял руку. Так и есть, след укола. Ему ввели противоядие. Чтобы спасти от того, чем отравили.

— Рад, что ты очнулся.

Для того, чтобы узнать этот мягкий, с первых звуков располагающий к себе, голос, поворачивать голову Кириллу не пришлось.

— Не сказал бы, что тоже рад, — откашлявшись, прохрипел он.

— Ну, еще бы. Ты ведь думал, что можешь поспорить с Матерью Доброты. Уйти, не закончив служение Ей. А Мать не прощает такой самонадеянности.

— Как же ты задолбал со своей Матерью. — Кирилл рванулся — хотел то ли посмотреть Шаману в глаза, то ли по морде заехать. Лучше, конечно, по морде.

Но увидел лишь темный капюшон, скрывающий лицо. И понял, что сил у него нет — голова закружилась, ослабевшие пальцы так и не сжались в кулак. Снова рухнул туда, где лежал — на сухую, смешанную с камнями землю, покрытую островками колкой травы.

Обочина дороги, судя по всему. Значит, отнесли его не так далеко от той лощины. В поселок тащить не стали... Убьют здесь?

— Никто не смеет неуважительно говорить о Матери.

В лицо Кириллу плеснули водой — щедро, не меньше, чем полведра опрокинули. Он захлебнулся, закашлялся.

— Вставай.

Его рывком за плечи заставили сесть. Потом поставили на ноги, придерживая с двух сторон. Кирилл немного покачался и со злобным удовольствием блеванул на лапоть мужика, который держал его справа. Ему снова плеснули в лицо. Заставили поднять голову и смотреть на Шамана.

— Не хочешь спросить, что с твоими людьми?

Мягкий голос прокрадывался, казалось, в самый мозг. Ему страшно хотелось подчиниться. Обнять колени обладателя голоса и плакать навзрыд о том, какую ужасную жизнь вел до сих пор. И о том, как теперь все пойдет по-другому. Вот, прямо с этой минуты...

— Прекрати, — обращаясь к Шаману, процедил Кирилл. Встряхнул головой, стараясь отогнать наваждение. — Мы не в твоей власти — ни я, ни Джек. Ты с самого начала это понял. Так и смысл, метать бисер перед свиньями?

— Мать Доброты любит всех. Всех, кто готов услышать Ее.

— А те, кто не готов — умирают, да? От голода, например. Или от внезапной болезни — как те, в сожженном поселке. Так? Что они натворили, расскажешь?

— Я не понимаю, о чем ты, — в мягком голосе прорезалась тревожная нотка.

— Все ты понимаешь. Сколько живу, ни разу не слышал о такой болезни, как мышьяк в колодце. — Кириллу показалось, что при этих словах темный капюшон вздрогнул. И не удержался от злобного смешка: — Что, не ожидал? До сих пор рядом не было никого умнее тебя? Или... — он подался вперед. Правда, не сумел сделать и шагу, удержали за локти. А рот не заткнули, идиоты — Шаман, вероятно, не привык к тому, что кто-то может противиться его воле. Интересно, с чем связано то, что я могу сопротивляться? — думал Кирилл. Неужели с адаптированностью организма? Джек — понятно, он и сам по себе тот еще фрукт, — но я? Сроду за собой ничего, похожего на способности адаптов, не замечал... А, ладно. Не это сейчас важно. И Кирилл продолжил — быстро, пока Шаман не сообразил, что еретика, несущего в умы аборигенов смятение, надо бы заткнуть: — Или эти люди просто-напросто очень быстро умирали, потому что их «наказывала» Мать Доброты — как тех, в сожженном поселке?.. Так на кого же ты учился, Шаман? Финансовые менеджеры не разбираются в агротехнике. Как говорит Джек, дураков ищи в зеркале. Биология, верно? Агрономия, почвоведение? Знание садовых и злаковых культур, а в числе прочего — веществ, которые могут обогащать почвы или бороться с сорняками. И с грызунами-вредителями. А крупные вредители, вроде нас, от мелких недалеко ушли.

Шамана наконец прорвало.

— Замолчи! — рявкнул он. — Все, что делает Мать Доброты, происходит во имя мира и любви!

Кирилл пожал плечами:

— Не знаю, учил ли ты историю. Полагаю, что нет — иначе знал бы, что никто из тех, кого впоследствии окрестили кровавыми тиранами, не собирался причинять зло. Все они, как один, желали исключительно мира и добра. Во имя и по велению Бога, царя, идеологии — перечислять можно долго. А сколько людей погибнет, пока цель будет достигнута — неважно, правда? Скажи, скольких ты уже загубил, Шаман? И скольких еще загубишь?

Шаман, судя по всему, сумел справиться с порывом злости. Скорбно опустил голову.

— Болезнь затуманила твой разум. — В мягком голосе зазвучала неподдельная грусть. — Ты говоришь странные вещи. Будь на твоем месте я, не рассуждал бы сейчас о давно ушедших властителях или других вещах, которые к нам, сущим, никак не относятся. Я спросил бы, что за участь постигла людей, доверившихся мне. Например, невинного отрока, прельстившегося на красивые слова и лживые обещания.

— Ты не тронешь его! — Кирилл снова попробовал дернуться, и снова замер, будто зажатый в тиски. — Не смей! Мальчик ни в чем не виноват!

— Он виноват в том, что оказался слаб. Это объяснимо — он прожил недолго, не успел напитаться мудростью Матери Доброты...

— Да, — поспешно согласился Кирилл. Оглянулся на тех, кто его держал, и сообразил, что выражаться надо бы в духе Шамана. — Пожалуйста, попроси Мать Доброты не наказывать его! Пусть она накажет меня. Это я говорил отроку красивые слова и давал лживые обещания.

— ... и Мать даровала своему сыну легкую смерть, — закончил Шаман. — Это все, чего он достоин. Войти в ее чертоги он, конечно...

— Сволочь!!!

Кирилл не помнил, что говорил дальше. Так же, как не помнил, когда и при каких обстоятельствах в последний раз употреблял слова, которые произносил.

Отрезвило его очередное ведро воды, выплеснутое в лицо. И мягкий, вкрадчивый голос Шамана:

— Тебя не интересует никто, кроме маленького глупого мальчишки? Судьбы твоего друга и твоей женщины тебе безразличны?

Олеся

Олеся шла быстро, как могла.

Заставила себя ни о чем не думать. Ни о покинутых друзьях, ни о том, что может ждать их дальше. Она просто очень быстро шла.

«Цель похода помнишь?» — спросил бункерный.

Олеся помнила. И шла. Упрямо лезла в гору, все выше и выше. Добравшись до следующего перехода над пропастью, выругалась. Там ждало внезапное — крюки, вбитые в скалу и привязанную к ним веревку будто корова языком слизнула.

Олеся принюхалась. Погоня приближалась.

«Шаман принял меры, — поняла Олеся. — К тому, чтобы никто из нас не смог далеко уйти... Хрен тебе! Не дождешься».

Она встала на карниз.

«Черт с ней, с веревкой. Пройду».

Повторяла это, как мантру, двигаясь над бездонной пропастью. Мерно, не спеша. Шагнуть — приставить ногу. Шагнуть — приставить. Один раз покачнулась, вцепилась в скалу. Ерунда, бывает. Отдышалась, снова поймала равновесие.

Шагнуть — приставить. Шагнуть — приставить. Главное, не смотреть вниз.

В детстве Олеся боялась высоты. Когда лазили с ребятами по завалам, на высокие этажи не забиралась. А однажды Ларка, сейчас уже не вспомнить, каким образом ей это удалось, затащила подругу на самый верх. На двадцать четвертый этаж жилого дома — цифру Олеся запомнила навсегда. Ларка, хохоча, пыталась подтащить ее к краю.

«Идем, не ссы! Там прикольно!»

В ушах свистел ветер. Олеся упиралась. Ей казалось, что старый, переживший то как все случилось дом раскачивается. Он рухнет. Вот-вот рухнет! Или ветер сдует их отсюда.

«Нет!» — попыталась завопить Олеся.

За горло не схватилась, в панике с ней такое бывало. И Ларка, наверное, не услышала ничего, кроме отчаянного хрипа. Продолжила тащить Олесю за собой — была тогда крупнее и сильнее, едва ли не вдвое. У нее уже и грудь прорезалась, и попа округлилась — пацаны заглядывались.

«Нет!» — Олесю вдруг накрыло злостью.

Размахнулась и ударила — не целясь, куда попало. Но Ларке хватило — кулак пришелся, должно быть, в солнечное сплетение, она захватала ртом воздух.

«Ты чего? — услышала перепуганная Олеся, наклонившись к скрючившейся подруге. — Ты чего?!»

Помогала Ларе спуститься вниз, обливаясь слезами. Кто рассказал о происшествии Герману, так и не узнала. Наверное, кто-то из пацанов, бывших с ними на крыше, протрепался, или Ларка с перепугу выболтала Инне. Но на следующую ночь к Олесе подошел Герман.

«Я хочу, чтобы Рэд взял тебя в отряд», — сказал он.

Сердце Олеси заколотилось так, будто собиралось выпрыгнуть. Она схватилась за горло — чтобы сказать слова, которые придут. Но они, как на грех, не приходили, Олеся вообще плохо подбирала слова.

«Ты умница, — продолжил Герман, — ты круче многих мальчишек. А то, что боишься высоты, ерунда. Это легко исправить».

И слово наконец нашлось:

«Правда?!»

«Да. Идем».

Герман взял Олесю за руку и куда-то повел.

«Бояться — нормально, — рассказывал по дороге он. — Есть такая штука, называется инстинкт самосохранения. Если бы он не был зашит в наши организмы, мы давно бы вымерли. У каждого свои страхи. Кто-то боится высоты, кто-то — утонуть, кто-то — пауков или мышей».

«Пауков с мышами только дуры боятся», — проворчала Олеся.

«Вот. А ты ведь не дура? Ты сейчас будешь слушать меня и делать то, что я скажу. Окей?»

Олеся кивнула.

Герман привел ее к недостроенному коровнику. Поднялся вместе с Олесей на стропила.

«Страшно?»

«Ну...» — Олеся посмотрела вниз.

Высота. Но вроде не выше второго этажа, где она жила.

«На самом деле, вообще не страшно, — успокоил Герман. — Тебе кажется. Я сейчас спрыгну, а ты за мной. Ладно?»

Олеся снова кивнула.

Герман спрыгнул — в подстеленное внизу сено. Тогда Олеся не сообразила, откуда оно взялось, а позже догадалась, что Герман подготовился заранее. Выпрямившись, подбодрил:

«Видишь? Ничего со мной не случилось. А ты легче меня, с тобой тем более ничего не случится. Давай!»

Олеся посмотрела вниз. Потом на Германа.

«Я в два раза тяжелее, — повторил он, — и нормально, не разбился. Давай!»

Олеся зажмурилась и прыгнула. И с ней действительно ничего не случилось.

Потом они с Германом ходили в завалы — покинутые многоэтажки. С каждым разом забирались все выше. И однажды поднялись на крышу того дома, где Олеся подралась с Ларой.

«Страшно, правда? — они смотрели вниз, Олеся и Герман. — Но ты уже можешь туда смотреть и не отворачиваться. Ты одолела свой страх. Ты молодец, Олеська!»

Герман протянул ей руку и крепко пожал. А она, как дура, заревела, уткнувшись Герману в плечо... Как же давно это было.

***

Олеся шла по краю пропасти.

«Ты легче меня. С тобой тем более ничего не случится»....

Она — легкая, гибкая. И она одолела свой страх. Перейти пропасть — да тьфу! Олесе показалось, что Герман снова протянул ей руку, как тогда, в детстве. И она пошла навстречу этой руке.

Шаг. Еще. Шагнуть — приставить ногу. Фигня, а не пропасть, видали хуже.

Уф-ф, закончилась.

Олеся добралась до широкого участка. Расправила плечи. Почувствовала, что ноги все-таки дрожат... Ерунда, бывает. Скоро пройдет. Рука машинально поправила винтовку, потянулась к фляжке на бедре.

Пережитый страх отключил чутье. Чужой запах Олеся почувствовала слишком поздно.

Кирилл

— Твоя женщина убила невинного человека. Мать Доброты не допускает вмешательства в жизненный путь. Твоя женщина должна умереть.

Они стояли на площади перед домом Шамана, в том месте, где обычно население поселка исполняло псалмы. Все трое: Кирилл, Джек и Олеся. Местные тоже собрались на площади — пришли, должно быть, все, Кирилл и не подозревал, что в поселке так много жителей.

Площадь нарядно освещали масляные фонари. С неба медленно, торжественно падали снежинки, с гор принесло первый в этом году снегопад. Кирилл догадывался, что долго снег не пролежит, растает, но пока всё вокруг было укутано красивым белым покрывалом. Почти как дома...

Кириллу не позволили перемолвиться с друзьями ни словом. От перевала до самого поселка их вели, по-прежнему удерживая с двух сторон. Рты завязали всем троим, поумнел Шаман.

Развязал рот только Олесе. Сейчас.

— Я предлагаю тебе добровольно выпить напиток ухода. — Шаман обращался к Олесе. Кивнул на Ангелину, та держала в руках широкую глиняную чашу. — Позвольте ей говорить.

Охранник вынул кляп у Олеси изо рта.

— Ты согласна с тем, что совершила преступление? Что загубила невинного?

Сколько «невинных» напало на Олесю, ожидая в засаде у пропасти, Кирилл не знал. Но подозревал, что не меньше двоих, с двумя она бы справилась.

Олеся молча мотнула головой.

— Ты зарезала человека. — голос Шамана звучал по-прежнему мягко, но от этой мягкости становилось жутко. — Вонзила нож в живую человеческую плоть.

Значит, выстрелить не успела, — понял Кирилл. Гонцы Шамана навалились и скрутили — раньше, чем Олеся их почуяла. Отбивалась ножом. Сколько же их было, если раскидать не смогла?! Не один-два, бросившихся в погоню и сумевших догнать, это точно. Видимо, то были предупрежденные Шаманом — на случай, если мы не станем есть отравленную клубнику — жители следующего на пути поселка. Нас ждали, караулили в засаде. Но почему же Олеська их не почуяла?.. Почему?!

— Ты лишила жизни достойного человека, — продолжил Шаман. — Его жены скорбят. — Он вскинул руку. Из толпы синхронно выдвинулись две женщины. В длинных платьях и накидках, подбитых войлоком, головы вместо «летних» косынок повязаны теплыми платками. Женщины были удивительно похожи друг на друга, Кирилл подумал, что разнообразием вкуса их покойный супруг не отличался. — И еще одного человека ты серьезно ранила.

— Зато остальные молодцы. — Олеся говорила, вывернув голову под странным углом и прижав ее к плечу — по-другому давить себе на горло не могла, не позволяли связанные за спиной руки. Голос звучал неестественно, гулко. — С бабой справились.

— То есть, ты не признаешь свою вину?

Олеся мотнула головой. Выпрямилась, дерзко глядя в глаза Шаману:

— Нет.

— Что ж, ты выбрала сама. Того, кто станет твоим убийцей, определит Мать Доброты.

По толпе прокатился ропот. Люди переглядывались. Вытягивали шеи — должно быть, пытались вычислить того, на кого укажет Мать. Шаман поднял руку, останавливая шум. Будто взмахнул волшебной палочкой — через мгновение установилась мертвая тишина. И в этой тишине Кирилл шагнул вперед.

Нога шагнула сама, Кирилл вдруг с ужасом понял, что тело ему больше не принадлежит. И даже закричать от ужаса он не может.

Шаг. Еще один.

Кирилл, пытаясь сопротивляться и понимая, что это бесполезно, на ватных, подламывающихся ногах доковылял до Олеси.

— Мать Доброты сделала свой выбор, — объявил Шаман.

Кириллу развязали руки. Сознание было ясным, он четко понимал, что делает. Но тело ему не подчинялось.

Ангелина вложила в руку Кирилла метательный нож. Возможно, его собственный. А может, Олеси или Джека — в поселке Шамана таких не водилось.

Кирилл встретился с Олесей глазами. Попытался замотать головой, крикнуть: «Нет!», но даже шея и связки его больше не слушались. Он видел, как рвется из пут и не может вырваться Джек. Видел глаза Олеси. И видел по ним, что она все поняла.

— Не надо! — Олеся снова вывернула голову, прижала плечом шею. Крикнула Шаману: — Давай свою дрянь! Я сама.

— Поздно. Мать Доброты сделала свой выбор.

Мягкий голос Шамана, казалось, растекался вокруг. Капал, будто сахар, расплавляемый на ложке — в детстве жженый сахар был любимым лакомством Кирилла. Валентина Семеновна иногда пускала на кухню, чтобы... Закончить мысль Кирилл не успел.

Рука с зажатым в ней ножом размахнулась и ударила — в сердце Олеси. Рука знала, куда бить.

На белый снег хлынула кровь. На Кирилла смотрели изумленные, все еще не верящие в происходящее, Олесины глаза.

Недолго. Потом они закрылись.