Спасти СССР. Реализация

Глава 13

Суббота, 6 января. Вечер

Польша, Сцинава

В общем коридоре горела всего одна лампочка, и в ее тусклом желтом накале шатались пугающие тени — у дверей в квартиру майора Каховского толклось четверо или пятеро бойцов терроргруппы. Они тяжело, сипло дышали, и хэкали вразнобой, добивая советского офицера.

Тяжелые ботинки с медными оковками ломали ребра и отбивали внутренности «оккупанту» — а по тому, как русский реагировал на удары, Чешиньскому стало ясно: били по мертвому телу. Но он не вмешивался. Пускай ребята отведут душу.

Пинком отворив дверь, экс-полковник шагнул в прихожую, сам ощущая боевой задор и то пьянящее чувство абсолютной власти, знакомое любому истинному воину. Самое великое удовольствие получаешь, не убивая врага, а упиваясь его страхом, его унижением! Всякий человек — скотинка, готовая как угодно пресмыкаться, лишь бы вымолить жизнь. Но ты, именно ты обладаешь высшим правом отнять ее — или оставить в живых тварь дрожащую, что лижет твои сапоги…

Гжегож ухмыльнулся, оглядывая свинарник на кухне, да разгром в гостиной — повеселились его парни! — и тут же скривился. Что не говори, а он проявил слабость, лично участвуя в акции, тем самым нарушив приказ, но… Америка далеко, а резидент в Варшаве ему не указ. Да и сколько же можно смирно сидеть в тихом и безопасном посольстве, когда место настоящего патриота на улицах, спина к спине с митингующими, а еще лучше — в военных гарнизонах оккупантов! Вот, где он действительно нужен!

Остановившись на пороге спальни, экс-полковник равнодушно оглядел избитую женщину в жалких обрывках одежды. На ее груди, на боках, на лице наливались синяки; симпатичная супруга забитого офицера шмыгала носом… Но нет, глаза ее были сухи, а в темени зрачков копилась тяжкая свинцовая ненависть.

Просто кто-то из насильников разбил русской красавице нос — две струйки крови, стекавшие на нежный подбородок, запеклись, а губы, опухшие от пощечин, вздрагивали в палящей злобе.

Вот это и оскорбило Гжеся. Красотке полагалось скулить, жаться от ужаса, умолять!

Глумливо усмехаясь, Чешиньский достал из кармана оба серпасто-молоткастых паспорта, раскрыл нужный, и с запинкой выговорил на корявом русском:

— Ире-на… э-э… Ирина Каховская. Хех! — он оскалился, из-за чего его тонкие губы, хрящеватый нос с горбинкой и брови, одна выше другой, сложились в маску Мефистофеля. — С прискорбием сообщаю, пани, что ваш муж… Сер-гей Каховский, погиб смертью храбрых! — Издевательский тон прервался, заместившись небрежным: — Он там, в коридоре, валяется!

Экс-полковник сбросил куртку на опрокинутый кухонный стол, сверху уронил автомат, и шагнул в спальню. Черные глаза Ирины набухали остервенением, бросая молчаливый вызов. Ему!

Напружив желваки, Чешиньский поставил ногу на смятую простынь, пачкая белье рубчатой подошвой, и хищно улыбнулся:

— Носком этого ботинка я отбил печенку твоему муженьку… Целуй!

— Сдохни! — хрипло вытолкнула женщина.

Гжегож не ударил ее, а молча расстегнул ремень и раздернул «молнию» ширинки. Изначально он не собирался развлекаться вместе с личным составом группы, иначе вошел бы в спальню первым. Но эта русская дико возбуждала его, именно своей яростной неукротимостью.

Каховская зарычала, бешено сопротивляясь, но сил у нее не осталось совершенно, и Гжегож овладел русской, стискивая тонкие, как у девочки, предплечья, и прижимая их к постели. Особого удовольствия он не получил — приходилось следить, чтобы та, что вяло трепыхалась под ним, не плюнула в лицо.

Кривя рот в бурном дыхании, Гжегож рывком встал и привел себя в порядок, свысока поглядывая на истерзанное женское тело. Каховская, едва сдержав стон, сползла с кровати, опускаясь на четвереньки. Ухватилась за полированную дверцу шкафа и, дрожа от напряжения, выпрямилась, достала с полки полотенце, белое с красным узором по бахромчатому краю.

Брезгливо морщась, Чешиньский отвернулся.

— Пан командир! — крикнул из дверей Зденек. — «Лютый» докладывает, что всё в порядке — он вырезал четверых! Мы с ним? В тот дом на углу?

— Выдвигайтесь! — громко ответил Гжегож. — Я вас догоню.

Гулкий топот озвучил уход «борцов с оккупантами», но с улицы не донеслось ни звука — группа как будто растворилась в темноте.

«Моя выучка!» — горделиво подумал экс-полковник.

Припомнив, что куртка осталась на кухне, он шагнул к двери…

Знакомое, очень короткое, будто окончательное, металлическое клацанье за спиной продрало нутро Гжегожа ледяной щеткой. Безмерно усталый женский голос вымолвил на хорошем польском:

— Стоять! Руки в гору, лицом ко мне!

Еще не веря случившемуся, Чешиньский выполнил приказание. Та, которую он списал в отбросы войны, стояла, прижавшись спиной к шкафу — голая, изнасилованная, избитая, но прекрасная. Роняя узорчатое полотенце, женщина вскинула старенький «Вальтер» П38, поддерживая вздрагивающее запястье левой рукой.

«Валькирия!» — мелькнуло у Гжегожа, и он скривился в крайней досаде. Как порой дисциплина, вбитая в подкорку годами службы, портит жизнь! Зачем, ну зачем было застегивать кобуру? Да, вполне может быть, что он не успел бы, не опередил бы эту сучку, но нельзя же так глупо подставляться, упускать шанс! Или сыграть с судьбою в покер, имея на руках две двойки? Вдруг, да выпадет туз…

— Опусти оружие, дура! — грубо скомандовал экс-полковник.

Женщина криво усмехнулась, и как будто послушалась — ствол повело вниз. Грохнул выстрел, и поляк заорал от взрывной, резучей боли в паху. Он едва устоял, чувствуя, как кровь и моча стекают по ногам теплыми струйками.

Скуля, Чешиньский лапал кобуру, вот уж и пальцы, скрюченные от стыдной муки, выцепили рукоятку пистолета… Вторая пуля раздробила локоть, и старенький «VIS» выпуска тридцать восьмого года шлепнулся на загаженный ковер.

— И чесать тебе больше нечего, — хладнокровно прокомментировала Каховская, мрачно усмехаясь, — да и нечем. И незачем…

— Не-ет! — взмолился Гжегож.

Русская как будто передумала стрелять — еле шевеля разбитыми губами, она спросила, требуя ответа:

— Кто такой «Лютый»?

— Из националистов… — заторопился экс-полковник, часто дыша и таращась в дуло «Вальтера». — За Пилсудского… Его фамилия — Пакула, Казимеж Пакула… У «Лютого» своя группа, они не оставляют свидетелей… Больше я ничего не знаю, клянусь!

Женщина небрежно кивнула, по привычке благодаря за правду, и выжала спуск — третья пуля просадила Чешиньскому живот. Краткий вой перешел в жуткий клекот.

Покачиваясь, Ирина обошла супружескую кровать, стараясь не наступать на мокрое. Со стоном наклонилась, подбирая пистолет врага, и доплелась до мойки. Оба огнестрела со стуком легли на крышку буфета из вишневого дерева.

В душе стыла пустота, но это и к лучшему. Зато ни отчаянья, ни страданий… Физическая боль пройдет, и даже тошнотворное ощущение запачканности сотрется.

Тело мужа остывало в коридоре, но идти туда не хотелось совершенно. Пусть лучше Сережа останется в памяти живым, а не побежденным…

Отупело помотав головой, Каховская подмылась. Кухонным полотенцем обтерла ноги, морщась и шипя. Враги могли нагрянуть в любую минуту, но что же делать, если грязь вызывает в ней гадливое отторжение? Прихватив оружие, женщина вернулась в спальню и оделась.

— Пся крев… — выдавил кривой рот Чешиньского, надувая розовый пузырь.

Ирина безразлично глянула на него. Подтянув джинсы «Одра», она заправила их в сапожки, и накинула мужнину меховую — «пилотскую» — куртку. Большевата, зато не стесняет движений. А там еще было четверо…

Подумав, Каховская порылась в шкафу, в ящике, где Сергей держал коробку… Сжав губы, она пересыпала в карманы куртки по горсти тусклых патронов, смахивавших на крохотные медные пенисы.

Как будто дождавшись ее, в коридоре забухали шаги, и по квартире загулял глуховатый зов:

— Пан полковник, вы где?

Ирина хищно улыбнулась, узнавая голос насильника.

— Он здесь! — откликнулась она, шагая в кухню.

Зденек — или Франтишек? — переступил порог, сгибая шею под притолокой. В мешковатом камуфляже, с автоматом на груди, он выпрямился всею своей мужицкой статью… Увидел женщину, узнал ее, но времени сообразить, что произойдет дальше, не осталось — жизнь Зденека или Франтишека кончалась.

Сухой раскат выстрела заполнил всю кухню, а пуля прободала боевику широкую грудь.

«Пани Каховска» усмехнулась, вспоминая, как хихикала в тире, видя Сережино удивление — она вколачивала калибр в «яблочко», стреляя навскидку. И не ойкала, пугаясь по-женски, не отворачивалась и не зажмуривалась. Молодые польские офицеры из ЗОМО впечатленно свистели…

…Громила в камуфляже рухнул ничком, с костяным грохотом, будто охапку дров бросили на пол у печки.

Ирина опустила «Вальтер», а какую-то секунду спустя ночную темноту и тишину смело — на улице взревели мощные моторы, и яркие фары бросили свет, лучами шаря по окнам. Загоготал пулемет, затрещали автоматы, резкие команды на польском мешались с удалым русским матом.

— Kto strzelał? — гулко донеслось из коридора.

Женщина вскинула оба пистолета, готовясь убить или умереть — и обессиленно опустила оружие. На пороге замер боец в синей форме ЗОМО.

— Pani Kachowska, — выдохнул он восхищенно, — jesteś niesamowitą kobietą![1]

Вторник, 9 января. Раннее утро

Ленинград, улица Петра Лаврова

Серая полутьма на улице угнетала сознание. Ближние дома гляделись нечетко, словно выписанные влажной акварелью, а дальние и вовсе расплывались смутными синими тенями.

Утро на «станции» не задалось — ни крепкий кофе, ни очередной втык резиденту от консула, маявшегося бессонницей, не взбодрили «рыцарей плаща и кинжала».

Дэнни Лофтин о чем-то шептался с Синти Фолк, Джордж завороженно глядел в окно, а угрюмый, встрепанный Вудрофф смолил сигареты одну за другой.

Карл Фостер усмехнулся, и решил встряхнуть коллег, впадавших в апатию, как в зимнюю спячку.

— Леди и джентльмены! — воскликнул он с напыщенностью коммивояжера на ярмарке. — Позволю себе напомнить, что сам адмирал[2] выдал нам с Джорджем инструкцию, завизированную у Картера: если «Источник» удастся идентифицировать, и он окажется под угрозой раскрытия КГБ, то в этом случае его нужно будет эвакуировать, не взирая на мнение Бжезинского и даже на мнение самого «Источника». При этом, цитирую: «Без особой санкции категорически исключается использование традиционных форсированных методов получения каких-либо сведений или применение медикаментозных средств, влияющих на высшие функции».

— Иначе говоря, — хихикнул Рогофф, оживляясь, — «ломать и портить категорически воспрещено!»

Рассеянный взгляд Фреда моментально сконцентрировался, а Синти неуверенно повела головой.

— Но… — затянула она, переводя взгляд с одного «твикса» на другого, и обратно. — Тогда выходит… Надо готовить эксфильтрацию?

— С чего это вдруг? — раздраженно забурчал Вудрофф, покидая любимое кресло.

— Но ведь КГБ прослушивает квартиру «Источника»! — упрямо продолжала Фолк. — Значит…

— Ничего это не значит! — резко оборвал ее шеф.

— Стоп-стоп-стоп… — завел Карл, но на него не обратили внимания.

— Прослушка не доказана! — напирал Фред, нетерпеливо и досадливо морщась. — Это всего лишь наши догадки!

— Но как же… — возмутилась Фолк.

— Да стоп же! — сердито прикрикнул Карл, мигом сбавляя тон. — Вы о чем спорите, господа профессионалы? В той квартире, что на Измайловском, проживает агент с оперативным псевдонимом «Странник». А «Источник» тут причем?

— К-как? — оторопела Синти. — Так он же и есть «Источник»!

— С чего ты взяла?

Фолк открыла рот для ответа, но тут же сомкнула губы, лихорадочно ища, в чем же каверза.

— Ну-у… Хорошо, — вытянула она руку, словно отстраняя своего визави. — Допустим, что все эти его ответы, такие развернутые и подробные — работа экспертов КГБ. Допустим! А предсказание о секте в Гайане? Ведь оно же сбылось! Полностью!

— Синти, крошка, — ласково заворковал Карл, — я тоже многое допускаю в своих рассуждениях, но не верю даже фактам! Давай не будем о природе «Источника» и о том, кто есть кто. Отмотай немного в прошлое, и вспомни, с чего мы, вообще, начинали. Помнишь? С того, как нам объективно оценить, работает ли «Источник» в связке с Кремлем! Вспомнила? А оценить можно по уровню активности КГБ с тремя-четырьмя «реперными точками».Остановимся на трёх — на первых сообщениях для тебя, первой тайниковой операции с «Источником», плюс информация по «Хальку».

Исходно, так или иначе, но данная активность не может быть операцией КГБ по дезинформации руководящих групп США! Полностью достоверная картина распространения наркомафии, вероятно, задевающая некоторые операции кубинских спецслужб и, тем более, весьма жестокий по последствиям акт раскрытия заговора «Халька» — всё это полностью противоречит и практике КГБ, и отношениям внутри коммунистического движения! То есть, отслеживая контрразведывательную активность КГБ, разворачивающуюся прямо на наших глазах, получаем более или менее адекватную картину отношения КГБ к обозначившему себя «Источнику». А картина эта проста, как детский рисунок — КГБ взялось разрабатывать не сам «Источник», а его связного, как наиболее уязвимое звено! И мы сами убедились в этом, немедленно после провала «подсадной утки»! Помнишь, Джордж?

Рогофф лишь слабо махнул рукой.

— Весь этот бред про жертву опытов на мозге пусть сам Колби переписывает в сценарий и дарит его Голливуду! — энергично продолжил Карл. — Неоспоримым остается лишь тот факт, что с разных направлений — и, возможно, исходя из различных допущений — но интересы двух разведывательных структур сошлись на подростке, на этом… Соколове! Таким образом, с наибольшей вероятностью следует полагать, что точкой пересечения наших интересов и даже соперничества стал один и тот же подросток. Предполагать, что таких отроков — два или более в одном городе, в один и тот же период времени — это умножать сущности без нужды в ситуации, и без того путаной. Связной «Источника» — вот, кого мы прессовали в сквере напротив театра! Прессовали с предельно допустимой «плотностью» — до уровня «без скандала» и обмена нотами! А после посвятили в агенты с pogonyalom «Странник». Sic!

Синти вскочила, и подняла руки.

— Хорошо, хорошо! Я поняла! То есть, этот мальчик не сам предсказал события в Гайане, а просто передал нам очередное послание «Источника»?

— Именно так, — скучно подтвердил Фостер, словно теряя интерес к разговору (и пряча усмешку под веками). — Ну, ты сама вспомни — отец «Странника» едва не погиб в Марокко, а сын его не предупредил даже! Так какой из него предиктор? А мы сейчас из разведчиков переквалифицировались в каких-то почтальонов — доставляем вопросы якобы «Источнику», и пересылаем ответы в Лэнгли…

— О, боже, Карл! — брюзгливо покривился Вудрофф. — Все эти моменты мы истолковывали уже по десятку раз! У тебя какие-нибудь новые — конкретные! — предложения есть?

— А как же! — ухмыльнулся Карл, и построжел, став похожим на профессора из Гарварда: — Повторюсь. Мы по-прежнему не знаем, кто такой этот «Источник», или кто такие. Возможно, мы имеем дело с представителями Старой площади, допущенными к секретам, например, по линии Международного отдела ЦК… Пока это тайна и для нас, и для КГБ! А какое я сформировал решение… — Он улыбнулся мельком, не размыкая губ. — Считаю, леди и джентльмены, что продолжать операцию в прежней конфигурации смысла нет. Нужно сменить формат! Хочешь конкретное предложение, Фред? Пожалуйста! Я бы свернул работу по данному направлению! На какой-то период вообще отказался бы от активности. А потом — наблюдать! Во-первых, ждать того, что «Источник», возможно, обнаружит себя. Во-вторых, еще раз отмечу: надо смотреть, как скоро и как именно снизит встречную активность КГБ!

Фостер взял паузу, но с ним никто не спорил. Дэнни выглядел растерянным, а Джордж с Фредом — рассеянными, настолько глубоко оба погрузились в задумчивость. Только Вудрофф хмурил лоб и морщился, играя с мыслями в догонялки, а с Рогоффа можно было лепить «Спокойствие».

— Синти, детка… — проворчал Карл. — Чтобы мы там не порешали, а контроль над возможным переформатированием операции — в условиях идентификации госбезопасностью и меня, и Джорджа, — это всё равно работа для тебя. Полностью, кстати, соответствующая твоему прикрытию. Хотя бы потому, что все-таки до сих пор именно ты остаешься оперативником, ближайшим к связному «Источника»…

Теперь и Фолк «ушла на глубину» — она меланхолично следила за редкими снежинками, порхавшими за окном.

А Фостер больше не усмехался. По-стариковски ссутулившись, он длинно и уныло вздохнул.

Четверг, 11 января. День

Восточный Берлин, площадь Маркса и Энгельса

На обширнейшей Маркс-Энгельс Платц, в самом центре столицы ГДР, места хватало, еще и оставалось для крупных демонстраций трудящихся. В юго-восточной части площади возвели незатейливый параллелепипед Госсовета, но в его фасад архитекторы, как будто в оправу, встроили тот самый IV портал Городского дворца Гогенцоллернов, с балкона которого Карл Либкнехт в далеком восемнадцатом году провозгласил в Германии социализм.

Однако добрую половину площади охватывал Дворец Республики, чьи огромные стены-окна отливали красной медью.

Второй день подряд это представительное здание гудело, переполненное делегациями из «братских стран». В обширных фойе толклись сотни людей в партикулярном платье и в военных мундирах, представители правительств и министерств, партийные функционеры «и другие официальные лица».

Человечий гомон висел и в Малом зале Народной палаты ГДР, где равенству и братству был положен предел — приступок сцены возвышал первых лиц, сидевших в президиуме, над «номенклатурными массами», что рассаживались по рядам.

«Зато интернационал», — усмехнулся Брежнев. Рядом с ним нетерпеливо ерзали, сосредоточенно просматривали бумаги, переговаривались — лично или через переводчиков — Хонеккер, Гусак, Кадар, Живков, Милевский… Даже Рауль Кастро мостился рядом с посланниками Тито, даже строгий, застегнутый на все пуговицы, посланник Ким Ир Сена скромно притулился с краю.

Леонид Ильич устало откинулся на спинку кресла. Основная работа, по сути, проделана еще вчера. На Чрезвычайном партсовещании, помимо обсуждения, верификации и легитимации решений по критической ситуации в Польше, набрасывали широкими мазками и будущий курс СЭВ.

По сути, коммунисты из братских партий подтвердили решения еще конца 60-х и первой половины 70-х, но уже с пониманием преград этому курсу ввиду особенностей внутреннего устройства, прежде всего, самого СССР. Соцсодружеству категорически нужна была конструктивная линия не «на период вообще — установления коммунизма», а на самое ближайшее и среднесрочное, практически ощутимое будущее.

И Косыгин с академиком Кириллиным таки прочертили ее, выдвинув фундаментальные идеи, вроде единой финансовой системы соцсодружества. Прения вышли бурными, но большинство выступило «за», а меньшинство довольно подчинилось, надеясь, что и ведомым достанется от ведущих…

Брежнев досадливо крякнул. Очень хотелось курить, но времени нет. Сейчас выступит Милевский…

«Ладно, потерпишь до перерыва», — решил генсек, оглядывая наполнявшийся зал. Немцы, поляки, чехи, венгры, болгары… Монголы, вроде… Или это вьетнамцы?

«А эти — молодцы, — подумал Леонид Ильич с одобрением. — Четырнадцать дивизий наступают на „красных кхмеров“! А Хенг Самрин каким гибким оказался! Гуттаперчевый мальчик… Оч-чень вовремя поддержал вьетнамскую интервенцию — и он уже в Пномпене! А „принц в пионерском галстуке“ Нородом Сианук „погиб в трагическом инциденте с участием полпотовцев“…»

Нахмурив брови, похожие на мохнатых гусениц, генсек недовольно крякнул, возвращаясь душой в Малый зал, к злобе дня.

«Вроде, всё утрясли вчера… И не нагибали никого, просто поманили выгодой… А хватка у всей восточноевропейской братии не хуже купеческой!» — щеки Генерального дрогнули, приподнятые улыбкой.

Тут самым важным было поставить вопрос о консолидированной позиции соцсодружества, как минимум в рамках СЭВ и ОВД, во избежание, в дальнейшем, политически опасных иллюзий в стиле «герековского трюка» — с «отдельной разрядкой» для одних социалистических стран и холодной войной в отношении других. Ответ положительный…

Да и когда еще вести обсуждение? Когда принимать значимые конкретные решения? Время кончается! Дотикают часики, вон, как те, электронные, высветят «00:00:00», и замигают зловещие красные буквы: «НИКОГДА»…

Не-ет… Именно здесь, именно на этом этапе, развязавшись с опасениями «задеть польских товарищей», и нужно бросать на весы программные перспективы! Как Ленин говорил? «Промедление смерти подобно!» Это было верным в семнадцатом, это верно шестьдесят с лишним лет спустя…

…Шумство в зале стихало, зато громко заговорили в президиуме.

— Слово предоставляется Мирославу Милевскому, Первому секретарю ЦК ПОРП!

Брежнев покрутил в руках наушники, и отложил их — польский язык для него был, как родной.

Милевский торопливо вышел к трибуне.

— Товарищи! — волнуясь, заговорил он, поправляя микрофоны. — То, что я сейчас изложу, еще на днях являлось совершенно секретными сведениями. Я расскажу о том, как затевался заговор против народной Польши, и как непростительная слабость, а порой и откровенное вредительство едва не покончили с социализмом в моей стране! — Докладчик зашуршал бумагами, унимая нервы. — Подготовка подпольных структур в Польше началась не позднее семьдесят шестого года. В качестве первого шага были организованы легальные и нелегальные средства массовой информации. Отсутствие реакции тогдашних властей на эту откровенно подрывную деятельность позволило западным структурам сделать вывод о том, что Польская Народная Республика — действительно слабое место в соцлагере, и будет целесообразным серьезно вложиться в развертывание оппозиционных процессов и управление ими.

В начале семьдесят седьмого года печально известная «РЭНД Корпорейшн» приступила к разработке секретного плана «Полония». В ходе визита Картера в Польшу в том же году прошли широкие «встречи с общественностью», активным участником которых был лично Бжезинский и его люди из аппарата Совета нацбезопасности США, что позволило, так сказать, «прощупать почву на местности». В декабре «РЭНД Корпорейшн» в основном завершила свою работу, а уже в марте прошлого года Бжезинский представил Джимми Картеру на утверждение подготовленный план дестабилизации Польши, ранее одобренный директором ЦРУ, министром обороны и госсекретарем. В плане говорилось: «Изучив положение в отдельных странах, мы пришли к выводу, что Польша — самое слабое звено среди государств Восточной Европы».

Тогда же проект был представлен в комиссию Сената по иностранным делам, которая, помимо одобрения, создала «координационный комитет по вопросам Польши», руководить которым стал Зигмунд Бжезинский — и операцию «Полония» вели уже официально. Вашингтонскими стратегами предполагалось два сценария: основной, в виде медленной эрозии коммунистического влияния в Польше, с переходом к острому кризису аж в начале девяностых годов, — что, кстати, говорит о глубине планирования спецслужб США, и запасной — «антикоммунистическое восстание».

В рамках сценария «эрозии» использовались уже существующие легальные и полулегальные структуры — «Движение в защиту прав человека», различные «комитеты», «профсоюзные комиссии», «Движение молодой Польши» и, особенно, «КОС-КОР», ставшая «базовой организацией» основного сценария. Структуры эти накачивались средствами, инструкциями и пропагандистскими заготовками, осуществлялось внешнее планирование и координация их деятельности.

Особое внимание было обращено на рабочую и молодежную среду с целью подготовки будущих активистов «КОС-КОР». Вовсю работали так называемые «летучие университеты» и «дискуссионные клубы», в которых читали лекции о «белых пятнах» в истории Польши и польско-советских отношений, разъясняли причины плохого материального положения рабочих, знакомили с ратифицированными Польшей международными конвенциями, касающимися прав трудящихся.

Была налажена широчайшая «самиздатовская» деятельность, для ведения пропаганды широко использовались западная польскоязычная печать и радиостанции, началось создание так называемых «свободных профсоюзов», в переводе — «курируемых западными спецслужбами». И одновременно шла работа над ресурсами, необходимыми для плана «Б» — «антикоммунистического восстания». В качестве базовой структуры была создана нелегальная «Конфедерация независимой Польши», объединившая крайних националистов, а непосредственное руководство этой организацией осуществлял американский резидент в Варшаве через осевшего там четыре года назад агента ЦРУ Зыгмунта Волынски. Члены организации готовились к вооруженной борьбе с существующим строем…

Брежнев слушал и согласно кивал.

«Едва поспели… — нахмурился он. — А если бы не „Объект-14“, что тогда? Развал? Да, развал…»

— Каким мы видим пути выхода из создавшегося положения? — окреп голос Милевского. — Прежде всего, необходимо резко снизить информационно-психологическое давление на общество! Создать информационный вакуум, который мы как можно скорее заполним информацией — правдивой, проверенной, но не исключительно позитивной! Наоборот, мы должны использовать накопившийся критический потенциал, объяснять людям причины наших неудач, честно рассказывать о реформаторской работе — и, кстати, получать при этом уникальный опыт, необходимый на этапе «общеСЭВовских», наших внутренних реформ и преобразований в Советском Союзе.

Понятно, что нужный эффект потребует длительной настойчивой работы — но как раз противник будет неплохим индикатором! Поставленный в ситуацию, когда мы вынудим его защищаться, он поневоле станет использовать не только любой наш промах, но и просто любой спад активности с нашей стороны, обнаруживая, таким образом, точку ослабления нашей работы. Стратегически — это разворот «вектора сброса» напряженности в обществе в пользу выгодного нам процесса, и в ущерб навязанному социальному суициду!

Брежнев, в который раз согласно кивнув, захлопал Милевскому. Аплодисменты, подхваченные президиумом, шумной волной разошлись по всему залу.

«Ешче Польска не згинела!» — мелькнуло у Леонида Ильича.

Воскресенье, 14 января. День

Варшава, улица Посаг 7 Панен

Брежнев со слабой улыбкой покосился на посла — Аристов держался скованно. Примостившись на сиденье в салоне лимузина, он даже не откинулся на спинку — так и сидел, напрягаясь. Видимо, не ожидал, что окажется в одной машине с Генеральным.

— Борис Иванович, расслабьтесь, — добродушно проворчал генсек, расстегивая пальто. — Побудете моим гидом, только и всего…

— Да, Леонид Ильич, — деревянным языком ответил посол СССР в Польше, — конечно. М-м… Урсус — это не только тракторный завод, это район Варшавы, вроде московских Черемушек. Рабочая окраина…

— Ага… — протянул Брежнев. — А почему улица так странно называется — «Посаг шедми панен»? «Приданое семи пани»?

Аристов покраснел.

— Точно не скажу, Леонид Ильич, — промямлил он. — М-м… Что-то из фольклора, наверное…

— Да ладно, — генсек махнул рукой. — Какая нам разница, верно?

Он глянул в окно «ЗиЛа», на проплывавшие мимо старые и новые дома. Хотя какая тут может быть старина? Фашисты разбомбили Варшаву до основания…

— Устали, Леонид Ильич? — осторожно спросил посол, тут же смутясь, но Брежнева тронуло неожиданное участие.

— Есть немного, Борис Иваныч, — улыбнулся он. — В Берлине не выспался толком. Думал, вернусь домой — отдохну, как следует, а тут Милевский к себе зовет! Ну, разве откажешь? А внеплановая поездка… Это же такой переполох для всей моей… свиты! Ничего… Вечером вылетаем в Москву, хоть в самолете вздремну, хе-хе…

Генсек грузно повернулся к окну. Между трепещущих занавесок мало что углядишь, да и что ему видами любоваться? Хоть мысли причесать, а то полный сумбур в голове…

На партконференции в Варшаве он практически не выступал, так только — пообщался с «бетоном». Грабский… Стахура… Кто там еще был… Да все были, только имён не упомнишь, много народу съехалось.

Идея съездить на завод в Урсусе, встретиться с рабочими прямо в цеху — для продвижения в массы решений о предстоящих реформах — была спонтанной. Брежнев насупил мохнатые брови.

Его никогда особо не тянуло выступать, да и он не трибун, вроде Кирова или Фиделя, чтобы по три часа речи толкать. Но в этот раз ему именно что «приспичило» выступить!

Страстно захотелось объяснить одураченным людям «политику партии», втолковать, что да как, перетянуть общественное мнение Польши на свою сторону — и погасить пожар!

— Приехали, товарищ Брежнев, — обернулся прикрепленный с переднего сиденья. — «Урсус».

Заводские корпуса не потрясали размахом, как на «КамАЗе» или ЧТЗ — были они приземистыми, как бы одноэтажными, да и эхо гуляло недолго. Брежнев вышел к народу в сборочном цеху.

Рабочие подтянулись со всего завода, стояли плотно, заняв всё место между рядом новеньких тракторов — и недобрый ропот гулял под балками потолка.

Леонид Ильич поднялся по крутому трапу на невысокую площадку, сваренную из громыхающих листов профнастила и обнесенную хлипкими на вид, облупленными перильцами.

«Ленин на броневике…» — мелькнуло у него.

Опустив ладони на поручень, Брежнев подался вперед, вглядываясь в лица — в простецкие, почти русские, или тронутые европейской кровью. В их общем выражении угадывалось ожидание, нетерпеливое ожидание перемен, когда вынь, да положь им красивую, устроенную жизнь! Иные смотрели безучастно или вовсе враждебно, но и этих надо было уговорить, образумить, чтобы вместе, в едином строю…

— Товарищи! — вытолкнул Леонид Ильич. — Я прекрасно помню то время, когда и ваша, и наша страна лежали в руинах. Страшная война принесла нам всем массу горя, потерь и бед. Но мы выстояли тогда! Выстоим и теперь! После войны нам всего не хватало, всего, товарищи! Но мы делились с Польшей по-братски, не требуя взамен ни денег, ни даже благодарности. Мы поможем и сейчас — и Советский Союз, и ГДР, и Чехословакия, и Венгрия, даже Куба и КНДР! Да, прежнее ваше руководство наделало много непростительных ошибок, и теперь нам, всем вместе, исправлять их. Ничего, справимся! — кулак генсека ударил по перилам, пуская краткий гул. — Но я здесь не для того, чтобы убаюкивать да обещать. Гарантировать могу лишь одно — хуже уже не будет! А в беде мы Польшу не бросим!

Было заметно, что рабочие внимают Генеральному секретарю, а его чистый польский язык приятно удивил их и даже польстил.

— Пару дней назад все страны СЭВ о многом договорились, и наконец-то сдвинули дело с мертвой точки, — брежневский голос звучал уверенно и густо, лишенный обескровленных канцелярских оборотов. — Думаю, наши общие решения еще не освещались в прессе, и я первым сообщу вам о серьезных подвижках, как минимум, в четырех направлениях. Во-первых, мы сделали первый шаг к настоящей единой финансовой системе соцстран, к полноценной общей валюте на базе переводного рубля. Во-вторых, отныне разрешено открытие филиалов предприятия одного государства-члена СЭВ на территории другого. В-третьих, появилась возможность для обычных граждан, без жестких ограничений, перемещаться из страны в страну в пределах социалистического содружества с любыми целями. В-четвертых, приоткрыт чрезвычайно емкий и малообеспеченный рынок СССР для соцстран с правом для любого гражданина Советского Союза покупать потребительские товары в розничной сети или у производителя — хоть в Венгрии этот производитель, хоть в ГДР или Польше…

Рабочие зашумели, голоса полнили всё пространство цеха, и в общем гвалте никто не услышал приглушенного выстрела.

Прикрепленные рванулись к стрелку, рассекая толпу, а Брежнев покачнулся, удивленно отшагивая на подгибавшихся ногах. Серый костюм под распахнутым пальто вдруг окрасился растущим пятном, отливавшим черным глянцем… Это было дико и невозможно, но это было!

Аристов едва успел подхватить падавшего Леонида Ильича, пачкая руки в темной венозной крови, брызнувшей из выходного отверстия на спине. Генсек рухнул, увлекая Бориса Ивановича за собой, и короткий металлический отгул прозвучал в пугающей тишине. Казалось, люди в цеху даже перестали дышать.

Неуклюже елозя на коленях, посол крикнул в толпу:

— Врача! Немедленно!

Местный фельдшер протолкался, и неуклюже взбежал по трапу — на свой белый халат он накинул ватную телогрейку. Согнувшись над телом Брежнева, медик суетливо искал пульс… Бесполезно — меткая пуля разорвала сердце. Аристов, с искаженным бледным лицом, медленно вставал с колен. Как будто продолжая движение, он снял шапку-пирожок и опустил голову.

— Умер, — тяжко упало крайнее слово.

Заводское начальство, сопровождающие, рабочие торопливо сдёргивали шапки, теплые кепки, фуражки. Ошеломленные, испуганные, люди еще не слишком верили произошедшему, до них не сразу доходило, что человек внезапно смертен, и только шелест голосов набирал и набирал силу:

— Умер… Скончался…

— Матка бозка…

— Убили…

— Убили!

[1] «Пани Каховска, вы потрясающая женщина!» (польск.)

[2] Стэнсфилд Тёрнер, адмирал в отставке, директор Центральной разведки США (соответственно, и ЦРУ).