Спасти СССР. Реализация

Глава 3

Пятница, 27 октября. День

Москва, Кремль

На «комсомольский парад», взбудораживший Красную площадь, я просто не успел, но не очень-то и расстроился.

Тысячи студентов, молодых рабочих, парней и девушек с вишневыми капельками значков ВЛКСМ на груди прошли мимо трибуны Мавзолея, простодушно и чистосердечно радуясь празднику. А я лишь вчера, за минуту до полуночи, помахал родителям из окна вагона, и «Красная стрела» увезла меня — под музыку Глиэра…

Моими соседями по купе оказались двое солидных партработников и смутно знакомый артист. Втроем они тихо бубнили чуть ли не до рассвета, плеская водочку из хрустального графинчика. Утром попутчики маялись всеми абстинентными прелестями, а вот я выспался.

Оделся, умылся, причесался — и здравствуй, Москва!

Столица принарядилась и даже помолодела — везде полоскали флаги, а над улицами танцевали с ветром кумачевые растяжки: «Комсомол — верный помощник и боевой резерв партии!»

Циничность, приобретенная за годы «прекрасного далёка», не опала с меня, как листва с дрожащей осинки, но как будто съежилась и закуклилась, не мешая вышагивать под бравурные марши, не застя красно-золотые отсветы.

В кремлевском Дворце съездов я и вовсе влился в большой, дружный коллектив молодых и дерзких. Меня окружили тысячи людей, гордых, красивых, съехавшихся со всей огромной страны. Понятия единства и братства были для них — для нас! — естественны, как дыхание, как сердечный стук. И мы шагали в ногу — бойцы одного великого отряда, того самого, что насмерть воевал белых генералов, бил фашистов, строил Братскую ГЭС и прорывался в космос…

Вслух я всего этого ни за что не сказал бы, стесняясь пафоса, но под необъятными сводами КДС высокое чудилось уместным. Оглядываешь бесконечные ряды, вслушиваешься в оживленный гул — и чувствуешь счастливые жимы внутри. А за сценой, за трибуной белеет бюст Ленина, отливая розовым на фоне алого стяга, и горят две даты: «1918» и «1978». С днем рождения, комсомол!

Я снисходительно хлопал юным пионерам, что маршировали в проходах — дедушек в президиуме умиляли звонкие детские голоса. Встряхивая пышными бантами, печатали шаг барабанщицы в желтом и горнисты в красном.

Это было красиво, это захватывало, как «Пионерская зорька» по утрам — ни малейшего сбоя, ни единой фальшивой ноты, зато какой напор, ликующий и благой!

Речей я не слушал, вместе со всеми хлопая «дорогому Леониду Ильичу», а думая о своем. У меня впереди еще целых три дня — надо обязательно встретиться с Канторовичем, с Гельфандом, с Сундуковым…

Доказательство Великой теоремы Ферма, в принципе, готово — вчерне. Но спешить нельзя, ни в коем случае. Лучше семь раз — да хоть семьдесят семь! — проверить каждую буквочку, каждую цифирку. Если я допущу хоть тень ошибки, Израэль Моисеевич убьет меня морально…

Если честно, то мне даже льстило знакомство с этим великим человеком. Гельфанд хитроумен, и я порой негодую на него, забывая о том, что он — настоящий гений. Колмогоров рассказывал, как встретил «Изю с Одессы»…

Юный Израэль окончил тогда девятый класс — и отправился покорять Москву. Разумеется, в МГУ с ним даже разговаривать не стали — куда ж в студенты мехмата без аттестата зрелости?

Но и домой возвращаться было стыдно. Доучиваться? Терять год драгоценного времени? А смысл?

Гельфанд покрутился, осмотрелся — и устроился гардеробщиком в Ленинскую библиотеку, поближе к сокровищам математической мысли. Там-то его и застал молодой еще Колмогоров — за чтением монографии по высшей математике.

«Мальчик, — съехидничал Андрей Николаевич, — зачем ты держишь эту книгу? Ведь ты же не понимаешь в ней ни строчки!»

«Я извиняюсь, товарищ профессор, — с достоинством парировал Изя, — но вы не правы!»

«Не прав? — завелся будущий академик. — Тогда вот тебе три задачки — попробуй решить хотя бы одну до моего возвращения! У тебя есть два часа!»

В читалке Колмогоров задержался дольше, чем планировал, а когда вернулся за пальто, протянул номерок другому гардеробщику, совсем забыв про Изю. Но тот сам напомнил о себе, робко окликнув:

«Товарищ профессор! Я их решил…»

Колмогоров недоверчиво хмурился, проглядывая исчерканные листки, но вскоре его брови изумленно поползли вверх — щуплый отрок действительно справился с задачами, а третью, самую сложную, решил невиданным ранее и весьма изящным способом.

«Тебе кто-то помог?» — зоркие глаза математика глянули с подозрительным прищуром, словно в амбразуру.

«Я извиняюсь, — был вежливый ответ, — но я решил всё сам!»

«Сам⁈ Тогда вот тебе еще три задачки. Если решишь хотя бы две из них, возьму к себе на мехмат в аспирантуру. У тебя на всё про всё четыре дня!»

На пятые сутки Колмогоров появился в гардеробной Ленинки — у того самого сектора, что обслуживался Изей Гельфандом, и выпалил, едва сдерживая нетерпение:

«Ну, и как дела?»

«Мне кажется, я их решил…» — мальчик протянул вырванные из тетради листы, исписанные мелким почерком.

Профессор долго проверял, скользя взглядом по строчкам, по формулам, а затем негромко сказал:

«Извините меня, пожалуйста, за то, что сомневался в авторстве тех первых задач. Ни в этой библиотеке, ни за ее пределами никто не мог подсказать вам решение нынешней третьей задачи: до сегодняшнего дня математики считали ее неразрешимой! Одевайтесь, я познакомлю вас с ректором МГУ…»

Вот так Изя Гельфанд стал аспирантом, не будучи студентом, и даже не доучившись в десятом классе. Сам Колмогоров, мировая величина, вспоминал: «Было такое чувство, что я общаюсь с высшим разумом…»

Мне ли негодовать на замашки Израэля Моисеевича?

Суббота, 28 октября. Утро

Москва, Ленинские горы

Гельфанд, пожилой и щуплый, со своей непременной усмешкой математического демона, весьма живо отреагировал на мое появление.

— Рад, ра-ад! — пропел он, обеими сухонькими лапками тряся мою руку. — Вы, Андрей, весь этот год заполнили приятной новизной, а уж до чего меня взбодрила гипотеза Гельфанда-Соколова, словами не передать, только уравнениями, хе-хе! Спешу отчитаться, коллега… Вашу работу, где вы формулируете, что последняя теорема Ферма является следствием гипотезы Таниямы, и доказываете это положение, я проверил и буквально сегодня отправил в «Доклады Академии Наук». С чем вас и поздравляю!

— Спасибо… — мой голос слегка осип.

Одно дело — идти к успеху, и совсем иное — ощутить, что долгий, мучительный процесс дал первый ощутимый результат.

— Пожалуйста! — в улыбочке Израэля Моисеевича снова блеснула хищная акулья составляющая. — Андрей, знакомиться с вашей работой было сплошным удовольствием — очень красивая упрощенность! И я, признаться, испытываю предвкушение… Вы готовы представить доказательство Великой теоремы Ферма?

— Да, — вытолкнул я, и облизал пересохшие губы. — Доделаю, проверю и перепроверю — и вышлю. Возможно, сразу после «ноябрьских».

— Отлично! — Гельфанд хлопнул в ладоши, и энергично их потер, словно согреваясь. — Признаюсь, Леонид Витальевич показывал мне ваши письма. И самое первое, с описанием метода внутренних точек… Ох, Андрей… — он задумчиво покачал головой. — Я буквально объедался вашей математикой! По сути, вы описали первый эффективный полиномиальный алгоритм, основанный на непрерывной трактовке задачи линейного программирования… А это высота! Большая высота! А во втором письме, на пятьдесят страниц, вы развернули целую программу поиска эффективности и перечислили группы возможных полиномиальных алгоритмов. Третье письмо было самым подробным — на семидесяти страницах! Развитие оптимизации в конусе центрального пути… — со вкусом вымолвил Гельфанд. — Кстати, мои поздравления! Вы получили высокую оценку даже от нематематиков — работы по алгоритмам засекретили! А что касается Великой теоремы… — На меня уставился хитрый глаз. — Ищете славы, Андрей? Вы ее таки найдете!

Воскресенье, 29 октября. День

Московская область, Внуково

Прямо от шоссе к госдаче вела асфальтированная дорога, упираясь в ворота. Обе створки были раскрыты — охрана с обслугой ждала приезда министра.

Черный «ЗиЛ» прошелестел, въезжая во двор, и замер, как будто породистый выученный конь — осеннее негреющее солнце гуляло по черному лаку, словно по атласной коже вороного.

Гость, невысокий седой человек из тех, кого числят в небрежной строке «…и др. официальные лица», выбрался первым, застегивая пиджак, и тонко улыбнулся:

— Ваш лимузин, Андрей Андреевич, отражает ваш характер — все окна закрыты, и даже занавески задернуты.

Громыко, покидая салон, кисло поморщился:

— Тут вокруг дачи народных артистов… Ильинского, Орловой и так далее. Оч-чень уж любопытная публика! И, как выражалась моя бабушка, «сплетнявая». М-м… Как мне обращаться к вам?

— Зовите меня Густав, — коротко улыбнулся гость.

Министр вытянул руку к госдаче:

— Прошу.

Шагнув за порог, он хотел было пройти в кабинет, но, помешкав, расположился в довольно скромной гостиной, обставленной мебелью с бирочками «Управделами ЦК КПСС».

— У меня всегда были два противника — время и невежество людей, которых поднимали к вершине власти обстоятельства, — суховато проговорил хозяин. — А вы, Густав, из тех, кто много видел и много знает, но надежно хранит информацию в себе. Как сейф.

Гость скупо улыбнулся.

— Я, Андрей Андреевич, не одну и не две расписки о неразглашении подмахнул. Вот и берегу секреты…

Громыко шутливо поднял руки, и указал на кресло.

— Присаживайтесь… — Он сел напротив, и вздохнул: — Нет, Густав, выпытывать у вас совсекретные сведения я не стану, у самого ими голова набита. Меня интересуют ваши наблюдения, ваши суждения… Скажу больше: на вас мне указал «мудрый Вас-Вас».

— О-о! — усмехнулся Густав. — Отличная рекомендация.

— Ну, можно и так сказать… — протянул хозяин дачи. — И… Знаете, мне бы хотелось, чтобы наш с вами разговор был построен по типу «кухонной беседы», чем увлекается диссидентствующая интеллигенция. Мне нужна откровенность и прямота!

— Хорошо! — решительно кивнул гость. — Я вам очень обязан уже тем одним, что посвятили в некоторые аспекты… м-м… «послезнания». Об эмоциях, которые я испытал, умолчу. Главное — «Объект-14» помог мне убедиться, что многие мои выводы оказались верными — это приятно, это бодрит… Так что бы вы хотели услышать?

Министр иностранных дел задумчиво потер щеку.

— После того, как Дауд-хан расправился с «Хальком», — заговорил он, — напряженность в Афганистане не спадает, а растет, что, естественно, нервирует Иран. Шахские генералы противодействуют «пешаварской семерке», да и мы сотрудничаем с Тегераном, хоть и не афишируем этого. Сейчас в Иране сильная турбулентность, и… Знаете, я не удивлюсь, если мы пойдем даже на ограниченное советско-американское партнерство по Ирану или, как минимум, сохраним дружественный нейтралитет со Штатами. Но — на официальном уровне! — Громыко сделал раздраженный жест. — Что это я — вокруг да около! Большим плюсом для СССР стали бы шиитские восстания в Саудовской Аравии и Катаре. На ваш взгляд, это реалистично?

— Читывал, читывал… — бегло усмехнулся Густав. — В письмах «предиктора» всё расписано сжато и ёмко. Исламизм… Исламская революция… На данный момент восстания шиитов практически нереальны, Андрей Андреевич. Причин две. Так называемый «политический ислам», как значимое умонастроение мусульманских сообществ, еще не развит. По сути, он станет плодом будущей исламской культурной революции, отформатированным на новом уровне политическими и военно-политическими играми с радикальными исламскими движениями. Я не ставлю задачу избежать подобного развития событий, а просто констатирую факт грядущего противостояния, о котором сейчас, в настоящем, похоже, никто не догадывается…

— Боюсь, что «Объект-14» не слишком надеется на нас, — проворчал Андрей Андреевич, — иначе не обращался бы напрямую к шахской охранке! И теперь на Западе тоже могут задуматься, как бы им использовать новую растущую силу… Хотя бы на южных рубежах СССР! Ну, да ладно, посмотрим… А палестинцы?

Гость покачал седой головой.

— Палестинские, ливанские и прочие светские организации исламского мира при всем их политическом радикализме и склонности к вооруженным вообще, и террористическим, в частности, формам борьбы — не создают на сегодня нужную для заявленного восстания модель социального поведения, как общепринятую. Конкретно мешают недостаточный уровень внутренней организации и значительная идейная разобщенность внутри шиитских общин в Саудовской Аравии и Катаре — это как следствие малой активности каждой отдельной махалли, во всех исламских движениях играющей роль первичного оргядра.

— Понятно… — вздохнул министр, расслабленно откидываясь на мягкую спинку и переплетая нервные пальцы. — Жаль, жаль… Хотя… Если честно, для меня куда интереснее рассматривать возможное вовлечение СССР в действия США против исламской революции! Пускай американцы идут на траты и жертвы, а мы постоим в сторонке, дожидаясь итогов противостояния…

— Согласен, — энергично кивнул Густав. — Неучастие и выжидание в нужное время и в нужном месте способны стать самой эффективной политикой. Вообще говоря, окно возможностей для США и условного Запада в целом обеспечивает лично Андропов с «соратниками» и «перспективными товарищами» — эти определения я беру в кавычки оттого, что в полном смысле соратников у Юрия Владимировича, пожалуй, и нет…

— Ага! — каркнул Громыко, оживляясь. — Это обвинение — или указание на ошибку?

— Скорее, второе. Похоже, исходная причина грубейшей политической ошибки со стороны Андропова — да и не его одного! — в банальной переоценке неангажированности и независимости социально-политических наук, понятых практически так же, как естественные, причем отношение к последним осталось в «ответственном руководстве» СССР и КПСС неизменным со времен позитивизма. Не вычитывали у нас своевременно, как следовало бы, работы того же Имре Лакатоса и его последователей-постпозитивистов, касавшиеся философии науки и практического функционирования науки. Не изучали труды Людвига Витгенштейна… Да что там, даже Лосев, фактически, самый серьезный оппонент Витгенштейна, оставался неизученным — на фоне классиков марксизма-ленинизма-то… Только, Андрей Андреевич, поймите меня правильно! С одной стороны я критикую председателя КГБ, но, с другой стороны понимаю, что действует-то он в правильном направлении! А ошибка… Что ж, не ошибается только тот, кто ничего не делает! М-м… Насколько представляю себе, Андропов, ощущая критическую недостаточность советского обществоведения и критическую ограниченность советского взгляда на историю, использует все возможности для получения и освоения «взгляда со стороны» — пусть ангажированного антикоммунизмом и антисоветизмом, зато избавленного от идеологических шор «научно-выверенного» взгляда на советское общество. С этой целью поддерживается максимум возможных контактов с западным ученым сообществом по всем возможным направлениям общественно-политических исследований.

— А история проекта Джермена Гвишиани? — заинтересованно, словно прицельно сощурился Громыко.

— Это лишь один из немалого числа неизменно сохранявшихся при любых конъюнктурных колебаниях каналов взаимодействия, как на базе вновь сформированных организаций, так и на основе расширения функций структур, основанных ранее, — твердо ответил Густав, упрямо наклоняя лобастую голову. — Но при этом готовность Андропова мириться с фрондой активной части интеллигенции, в том числе на уровне референтов и консультантов ЦК — сама по себе, с учетом поставленных задач, вполне понятная — была совершенно лишена критериев и ориентиров… — Он смущенно заерзал, взглядывая исподлобья на своего визави. — Видите ли, Андрей Андреевич… Ввиду длительного господства в идеологической сфере, так сказать, «коллективного суслова», мы вообще остались без оценочных критериев, абсолютно необходимых именно в условиях поддержания такого рода связей. Грубо говоря, вполне безобидные для страны течения могли пресекаться на уровне блокирования карьер их представителей и даже снижения их статуса, а складывающиеся именно сейчас группы и сообщества будущих «демонтажников» СССР, полностью усвоивших западное миропонимание, не находят должной оценки у аппарата ЦК! То есть, безотносительно к возможным административным мерам, не говоря уже об уголовном преследовании, на базе существующего законодательства — такие сообщества, в целом, просто сохраняют полную свободу рук, общения и деятельности.

— Вероятно, это происходит потому, — парировал министр, — что их некем заменить? Помнится, еще товарищ Сталин… да и Молотов… консультировались у академика Варги в его Институте мирового хозяйства и мировой политики.

— Совершенно верно, Андрей Андреевич! — Густав даже обрадовался. — По сути, вся история «независимых» аналитических «официально оформленных контор» в СССР началась именно с Института мирового хозяйства и мировой политики АН СССР, предшественника и «генетического предка» ИМЭМО, да и прочих «системно моделирующих» заведений.

— Вот как? — бровь у Громыко задралась, собирая морщинки на высоком лбу. — Этого я не знал!

— Да, — кивнул гость, — ИМХМП был «слит» с Институтом Экономики АН СССР на волне борьбы с космополитизмом за «немарксистский подход», но воссоздан в пятидесятых как ИМЭМО из соответствующих секторов ИЭ АН. А собственную «контору» аналогичного направления Андропов начал собирать еще лет пятнадцать назад, когда, по словам Федора Бурлацкого, будущий главный редактор «Известий» Толкунов, на тот момент первый зам Юрия Владимировича в Отделе ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, предложил ему, Бурлацкому, сформировать специально под Андропова «группу консультантов». Сам Федор Михайлович называл ее «корпусом аристократов духа». Вокруг Андропова собралась весьма пестрая компания. От Мераба Мамардашвили и Георгия Шахназарова до Александра Бовина и Георгия Арбатова. Став председателем КГБ, Андропов полностью сохранил круг привлеченных консультантов, постепенно расширяя их формальные возможности в рамках своих полномочий и на основе… хм… «партийного» принципа — «моя номенклатура, как хочу — так с ними и работаю; что хочу, то и позволяю — ведь в интересах работы же?»

— Возможно, сейчас, когда Брежнев «нарезал» ему удел из госкомитетов и НПО, — медленно проговорил министр иностранных дел, — Андропов сумеет проделать и «работу над ошибкой»?

— Вполне вероятно, — согласился Густав. — Что характерно, Андропов в реализации своего «конструктива», насколько можно оценивать, всегда предпочитал не пересекаться напрямую с министерской системой, действуя на внутреннем поле через госкомитеты, например, через Госкомитет по внешнеэкономическим связям.

Громыко рассеянно покивал, и неожиданно остро глянул на собеседника:

— Спасибо за консультацию, Густав. Я вас понял… и хочу, чтобы и вы поняли: мне самому необходима «независимая» аналитическая контора с «группой консультантов». И было бы очень неплохо, если первым из них станете вы.

— Я согласен, — спокойно ответил гость, и пожал протянутую руку хозяина.

Понедельник, 6 ноября. Утро

Ленинград, Измайловский проспект

Небо за окнами прояснилось с вечера, обещая солнечную погоду, хотя ветерок поддувал холодный. Деревья зябко качали голыми ветвями, а я улыбался предзимью — от горячей батареи восходил ток приятного тепла. А еще грела меня невинная радость школьника — каникулы!

Родители ушли на работу, и я встал. Встал, никуда не торопясь, манкируя зарядкой — так, размялся чуток, отжался раз десять, чисто для разогреву.

Требовательно зазвонил телефон, и я лениво прошествовал в прихожку.

«Паштет, наверное, натура неугомонная…» — притекла праздная мысль.

— Алло?

— Это квартира Соколовых? — ухо ласкал энергичный девичий голос с легчайшим прибалтийским акцентом.

— Да.

— А могу я услышать Андрея Соколова?

— Это я.

— О, очень приятно! — обрадовалась трубка. — Здравствуйте, Андрей! Меня зовут Светлана Павловна, я работаю в газете «Комсомольская правда». И мне поручили взять у вас интервью. Не возражаете?

— Да нет… — промямлил я, соображая. — А…

— Тогда давайте встретимся и поговорим! В любое свободное время, но лучше в ближайшие два-три дня, поскольку я не ленинградка. Наша встреча не займет более получаса. Думаю, мне этого хватит, чтобы написать обзорную статью о вас и о ваших инициативах!

Я даже поежился от удовольствия. Интервью для моих планов — это просто находка! Хватайся за шанс, Дюха, и пользуйся!

— В принципе… — затянул я, набивая себе цену. — А вы уже в Ленинграде?

— Да, Андрей! — интимно выдохнула трубка.

— Тогда… Давайте пересечемся во второй половине дня.

— Где, Андрей?

— М-м… Можно на Театральной площади… Напротив театра оперы и балета имени Кирова есть скверик, где памятникРимскому-Корсакову… Может быть, там?

— О, замечательно, Андрей! Лет пять назад я была в Кировском, давали «Евгения Онегина», и я помню тот сквер! В три часа ровно… устроит?

— Вполне.

— Всё, тогда до встречи, Андрей! На мне будет красная куртка, и моя сумочка того же цвета… Ах, мы узнаем друг друга! До свиданья и… Очень на вас надеюсь!

— До свиданья… — отпустил я, но провод донес лишь короткие гудки. — Надеется она…

Ворчание мое, впрочем, было напускным — девичий звонок меня даже взволновал. Молодоват голос-то…

— Ага, — буркнул я. — И приятноват…

Тот же день, позже

Ленинград, Театральная площадь

После обеда потеплело, и солнечный ноябрьский день выглядел весенним. Вот-вот завеет ветер с юга, касаясь голых деревьев, и словно побуждая почки набухать клейкой зеленью…

Я вышел к скверу за добрую четверть часа до означенного времени, и был приятно удивлен — эффектная девушка в темно-алой короткой куртке уже сидела на скамье, спиной к консерватории, и увлеченно рылась в сумочке цвета пионерского галстука.

— Здравствуйте, Светлана Павловна! — храбро сказал я, подойдя, хотя на отчество журналистка не тянула. Вероятно, минул год, как она окончила журфак.

Одета девушка была со вкусом, не вызывающе, но сексуально — вырез на юбке подпускал взгляд к стройному бедру, а черные ажурные колготки фигурно облегали длинные ножки.

Корреспондентка подняла голову, и ослепительно улыбнулась, блеснув ровными влажными зубами.

— О, здравствуйте, Андрей! — воскликнула она. — Присаживайтесь поближе! Я очень рада, что вы пришли, и… Знаете, что? Я, конечно, Павловна, но давай лучше на «ты»? Мы же вместе будем работать над важным делом… Ты не возражаешь?

Ее ладонь легла мне на руку, привлекая внимание к аккуратному маникюру, а девичье лицо реяло совсем близко — умелый макияж с тенями и подтушевками различался четко, и витал свежий аромат духов.

— Нисколько, Светлана! — бодро ответил я, вполне физически ощущая, как женское естество будит темные и жаркие позывы.

— Вот и славно, Андрей, — сладко улыбнулась журналистка, непринужденно закидывая ногу на ногу. — Знаешь… А давай сделаем так, чтобы не я задавала тебе вопросы, которые наверняка покажутся глупыми. Лучше ты сам расскажи, чем занимаешься — так, чтобы привлечь внимание миллионов читателей! Ты же умный, — заворковала она, — и наверняка сможешь это сделать…

Забавно… Я был полностью сосредоточен на том, что ухоженная ладонь Светланы легла мне на колено — платонически, разумеется, легла, чисто по-приятельски… И в то же время внутри нарастала тревожность.

А где извечный блокнот газетчицы, ручка или карандаш? Где громоздкий диктофон? Светлана… Она что, ничего вообще не собирается записывать? Как-то это нетипично для ее профессии…

— Я вас таким и представляла себе, — защебетала девушка, взмахивая ресницами. — Мужественным! Умным и неравнодушным… О-о! — она мигом достала из сумочки пару сложенных листков белой бумаги и шариковую ручку. — Автограф! Ну, пожалуйста!

В последнюю минуту, когда мои пальцы уже сжимали граненое стило, я расписался иначе, чем всегда — вывел что-то похожее на «Сок…», и крутанул размашистую завитушку.

А Светлана уже протягивала мне конверт. Совершенно машинально я взял его, а он «случайно» раскрылся…

Шелестящие доллары, кружась, как осенние листья, опали на асфальт. И лишь теперь до меня стал доходить весь ужас происходящего. С искаженным лицом я огляделся, словно не разумея, как вообще тут оказался.

Бородатый мужчина, сидевший напротив, с небрежной улыбкой еще раз щелкнул роскошным «Кодаком». Слабо сверкнула вспышка из окна машины, припаркованной рядом.

«Ах, дурак… — оцепенел я. — Это называется вовсе не „интервью“, а „вербовочная ситуация“…»

«Журналистки» уже и след простыл, она свою роль исполнила блестяще — заманила и обдурила. Место «Светланы» уверенно занял мужчина лет тридцати с лишним, рыжий, сухощавый, с жесткими прокуренными усами и холодным взглядом.

— Здравствуй, Андрей Соколов, — будничным голосом сказал он, вытягивая ноги в джинсах и распуская «молнию» на заношенной кожаной курточке. — Хорошая погода сегодня, не правда ли?

Слепящая ярость ударила мне в голову — прежде всего, на себя, дебилоида.

— Грубо работаете, ребята, — выдавил я.

— Зато эффективно! — хохотнул рыжий, щеря желтые зубы.

— Акцент чувствуется, — в моем тоне звучало непритворное равнодушие, я весь как будто заледенел, замертвел.

— А, это неважно, — отмахнулся визави. — Как говорят американские империалисты: «Время — деньги». Итак, мой юный друг… Ты пять минут назад расписался в получении денег за оказанные шпионские услуги правительству США. Вот, полюбуйся. — Он продемонстрировал мне неяркий, но четкий снимок «Поляроида», где растерянный Дюша ловил «опадающие» доллары.

Я тяжко вздохнул, бешено соображая, как быть и что делать.

— Не понимаю… — мне удалось изобразить скулеж. — Ничего не понимаю! Я будто во сне… Кошмарном! Кафка наяву… Какой шпионаж⁈ Что, вообще, происходит? ЦРУ… Господи! Я-то здесь причем⁈

Резидент, склонив голову к плечу, снисходительно наблюдал за мной.

— Неплохо сыграно, — одобрил он. — Непрофессионально, но искренне! Прямо за душу берет. Объясню в двух словах, чтобы зря не мучился. Когда ты передавал сотруднице ЦРУ материалы по наркомафии, она смогла разглядеть лишь твое ухо. Однако форма ушной раковины индивидуальна, как отпечатки пальцев. Недавно удалось… э-э… раздобыть твое фото, сличить и… Бинго!

Я вздохнул еще тяжелее, странно успокаиваясь.

— А вы убеждены, что цэрэушница видела именно меня? — с нарочитой агрессивностью спросил я.

— Убежден, — обронил рыжий, хотя во взгляде его я уловил тень неуверенности. — Андрей! — жестко заговорил он, злясь на себя за секундную слабость. — Я хочу, чтобы ты понял — детские игры кончились, всё очень и очень по-взрослому! Разумеется, ты можешь пойти в КГБ и сделать чистосердечное признание. А что дальше? Подумай! Ведь все тогда узнают, что комсомолец Соколов не только передал «цэрэушникам» совсекретные данные насчет картелей колумбийских наркобаронов, но и предал коммунистов в Афганистане! Попросту сдал их диктатору Дауду! — Он поцокал языком, изображая укор. — Думаю, это особенно гнетуще подействует на восточных немцев, болгар и… и вообще на всех, небезразличных к коммунистическим идеям. Кстати, вон тот дядя напротив и еще один, во-он в той «Хонде» с дипломатическими номерами, снимают нас, запечатлевая на фото и видео, как ты общаешься с американским резидентом! — Рыжий расплылся в торжествующей ухмылке. — Позвольте представиться — Фред Вудрофф! Ну, что? Готов с повинной явиться в «Большой дом»? Хочется надеяться, что ты понимаешь, как твой визит скажется и на тебе, и на твоей семье, и на друзьях-товарищах!

«Надо же… — подумал я устало. — Главное, сама вербовка еще и не начиналась, а „объект разработки“ уже в безвыходной ситуации…»

Вудрофф полез во внутренний карман куртки, и достал блокнот. Щелкнул ручкой и протянул мне.

— Пиши! — велел он.

— Что? — тупо спросил я.

— Очередное предсказание, — усмехнулся американец, и словно переключился на «доброго полицейского», заговорив с участием: — Да не расстраивайся ты так! Я бы вообще радовался на твоем месте. Вон, в Управлении по борьбе с наркотиками очень серьезно отнеслись к твоей писанине. И ты уже помог американскому народу! Представь только, сколько тонн кокаина минует разных Джонов и Кэти! И твои услуги будут оплачены очень… я подчеркиваю… очень щедро!

— Ты не на моем месте, — выцедил я. — И ничего я писать не собираюсь! У тебя в кармане наверняка крутится диктофон… Хотите, чтобы я с вами сотрудничал? О’кей! Я согласен. Тогда запоминай, или запиши — вот ручка! Восемнадцатого ноября в Гайане, в поселке Джонстаун, случится массовый суицид. Девятьсот тринадцать американцев, членов «Храма народов», включая двести семьдесят детей, совершат «революционный акт самоубийства» — выпьют виноградный напиток с цианидом по приказу Джима Джонса, основателя секты. А отдаст он свой приказ потому, что за день до того его люди убьют конгрессмена Лео Райана, вылетевшего в Гайану, чтобы расследовать, всё ли ладно с «Храмом народов»…

— Большое спасибо, — серьезно сказал Вудрофф. — Я немедленно передам эту информацию… кому положено. Мы тебе позвоним. Только давай сразу условимся о местах встречи!

— Ладно, — вытолкнул я непослушным языком.

— Тогда и ты запоминай, — усмехнулся резидент. — Место номер один — «Галёра», как здесь выражаются, нижний этаж. Место номер два — Летний сад. Место номер три — Московский вокзал. Когда позвоним, просто назовем номер условного места. Да, и пусть действует временной лаг — плюс день, плюс час. Понятно? Если мы при звонке говорим: встреча сегодня в два, то на самом деле встречаемся завтра в три.

— Всё?

— Всё! — Вудрофф раскинул руки по спинке скамьи, подставляя лицо негреющему солнцу.

Я поднялся и зашагал прочь, не оглядываясь. Мои ноги ступали, как заведенные, будто сами по себе. В голове звенела пустота, а в душе калился холод.

«Это конец», — подумал я.