Спасти СССР. Реализация

Глава 7

Суббота, 2 декабря. День

Ленинград, проспект Огородникова

Сизые пухлые тучи, набухшие снегом, или рваные, как зыбкая белёсая кисея, неслись по небу, гонимые калёным арктическим ветром. Широкое окно то разгоралось, урывая солнечные лучи, то вновь погружало райкомовский кабинет в унылый сумрак.

— Ну, как? — тонко улыбнулся Минцев. — Годится?

Куратор бочком вышел из-за обширного, монументального стола, и демократически уселся в кресло напротив моего.

Я дочитал черновичок до конца, вдумчиво перелистал распечатку — моя «записка» как будто растворилась в сухих цифрах и секретных фактах, зато обрела солидность меморандума.

— В общем-то, годится… — протянул я. — Хотя кое-где изложено сумбурно… Поправить могу? Чтобы больше толку и расстановки?

— Правь! — Георгий Викторович сделал широкий царский жест. — Садись за стол. Вон ручка… Так… Стоп… — он похлопал себя по карманам пиджака. — А! Я уже выложил… В ящике стола — нитяные перчатки. Писать лучше в них! Во избежание.

У меня даже холодок сквозанул по спине, стоило мне натянуть тонкие белые нитянки. Словно вернулся ко дням первого моего письма. Всей разницы, что рядом сидит офицер КГБ, и с элегической задумчивостью смотрит в окно — стекла по краям разрисованы перистым инеем, и зимний «жостовский» узор то сверкает тончайшими хрустальными гранями, то угасает…

Картинка.

Сжав губы, я утопил пожелтевшую клавишу старомодной настольной лампы и расписал авторучку. Зябкая, щекотная боязнь прошлась по нутру ледяным паучком — «Сенатор» умело структурировал свои послания, пользуясь наработанным опытом. Но я-то «Волхв»! Я лишь играю в «Сенатора», изображаю «Источник»! Лучше всего, пожалуй, математиком прикинуться… Расположу аргументы по логике, увязывая их сухими «отсюда следует…», да всякой канцелярщиной, типа «в связи с тем, что…»

— Георгий Викторович… — сжимая круглое, скользкое тельце ручки, я старательно выводил строки, смахивавшие на кардиограмму инфарктника. — Знаете, что я придумал? Ответить грубостью на грубость!

— Это как? — заинтересовался Минцев, поерзав в мякоти скрипучего кресла.

— Ну-у… Не просто вбросить записку за приспущенное окно «Хонды», а… Что, если всю эту мою писанину свернуть в трубочку, и засунуть в дырку… в перфорированном кирпиче — и аккуратно положить его на капот?

Куратор смешливо фыркнул и покачал головой.

— Ну, юмор в такой ситуации присутствует… хулиганский юмор! Думаю, что выступать в роли мелкого пакостника всё же не стоит. Хотя бы потому, что кирпич на капоте привлечет внимание, засветив и адресата, и отправителя…

— Совершенно верно… — мне пришлось сосредоточиться, чтобы не сбиться в выкладках неведомого эксперта, и точно списать индикаторы волатильности. — Но… я же не профессионал! Вот, смотрите, — я отвлекся от записки. — Мне проще всего выйти из вестибюля метро и… Где они там выставят «Хонду»? Ну, или в Кузнечном, или напротив собора. И вот я, застегнутый на все пуговицы, прохожу мимо — и незаметно подкидываю записку. Так? А теперь представьте, что подкладываю кирпич! В каком варианте заметна самодеятельность и злопамятный характер «агента»? И, как по-вашему… заподозрит ли Вудрофф игру КГБ после такой вот, чисто мальчишеской выходки? Ну, нет же!

— Хм… — Минцев глянул на меня внимательно, но с изрядной долей растерянности. — Надо подумать…

— Думайте, — дозволил я великодушно, — у вас еще сутки на размышления…

* * *

Часа мне хватило, чтобы переписать послание набело, без помарок и отпечатков. А тут и куратор явился, хмур и взвинчен, волосы встрепаны, галстук набок. Я расселся у стола, с интересом наблюдая за его эволюциями — Минцев расхаживал по диагонали, от двери до пальмы в кадке, морщась, хмурясь, задирая брови. Он словно продолжал спор с невидимым собеседником.

Внезапно остановившись, покачавшись с пяток на носки, комитетчик забурчал, знакомо поведя шеей:

— Твой способ… э-э… подачи, в принципе, одобрен, но с одной оговоркой — передавать записку будешь не ты, а курсант, загримированный под тебя.

— Да зачем⁈ — изумился я.

— Ну, мало ли… — забубнил Георгий Викторович, перечисляя явно начальственные доводы: — Вдруг не в меру глазастый милиционер узрит… Или прохожие возмутятся. А грим… Да, мы не знаем, будет ли кто сидеть в «Хонде», но, в любом случае, «друзья» не оставят машину без наблюдения. Так что… Завтра, часикам к двум, изволь явиться — попозируешь!

— Весь выходной испортите… — забрюзжал я недовольно.

— Терпи, агент, — криво усмехнулся куратор, — резидентом станешь!

— Да не дай бог… — вырвалось у меня, и Минцев резко, искренне рассмеялся.

Воскресенье, 3 декабря. После обеда

Ленинград, улица Марата

Знакомый «Москвич» гулко вздрогнул на трамвайных путях, добавил газку, и юркнул под сумрачную, будто закопченную арку. Миновав еще одну сырую, облюбованную сквозняками подворотню, машина скрипнула тормозами.

— Приехали, — миролюбиво сообщил Минцев, двигая стояночным. — Вон тот подъезд!

— Парадное, — непримиримо буркнул я.

— А, ну да. Светик тоже правит меня постоянно, хе-хе…

Мы пересекли скучный темноватый пустынный двор и поднялись к явочной квартире… А, может, и к конспиративной — желание уточнять пропало у меня вместе с настроением.

Копившееся вчера раздражение никуда не делось за ночь, лишь устоялось, легло на душу тяжким, ёдким осадком.

Такое со мной бывает. То я легко и просто чувствую себя в компании Минцева, подшучиваю над «кровавой гэбнёй» или даже ёрничаю, а то вдруг вся эта ситуация начинает меня бесить. Хорошо интеллигенции абстрагироваться от соперничества спецслужб, да мямлить про свободы с правами! А мне кисло! КГБ с ЦРУ сцепились, как борцы сумо — и я между ними, мелочь пузатая… Вот и бешусь.

«Ладно… — мой вздох остался неуслышанным. — Спишем на шуточки переходного возраста…»

За порогом «нехорошей квартиры» чувствовалось, что жилплощадь необитаема — может, и вовсе со времен НКВД. Лишь скорбными россыпями чернеют мушиные трупики на подоконниках, да колышется пыльная паутина, заткавшая лепных амурчиков-грязнуль.

Жильем не тянуло совершенно — пахло отсыревшей штукатуркой и спертым, застоявшимся воздухом, а в пустых комнатах гуляло эхо.

Куратор завел меня в просторную залу. Сюда через два полукруглых окна проникал тусклый серый дневной свет, процеженный облачностью, а с высокого потолка свисала роскошная люстра, сиявшая куда щедрее солнца.

Перед массивным трюмо, отливавшим большим овальным зеркалом, забранным в резное кружево рамы, сидела молодая девушка, стриженная «под мальчика», с простым и симпатичным лицом, мелованным белилами, как у гейши.

«Вот тебе и курсант… — недовольно подумал я. — Курсантка!»

Меня будет играть девчонка? Это мелкое обстоятельство почему-то сильно задевало мою чувствительную натуру. Проклятый возраст…

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — девушка звонко приветствовала Минцева, и даже напряглась, вставая, но пожилой гример в накрахмаленном и выглаженном халате, с шикарной гривой седых волос, усадил ее обратно.

— Я же сказал: лицом не двигать! — гневливо воскликнул он.

А мои губы растянулись в довольной ухмылке — наконец-то я узнал, в каком звании «товарищ куратор»!

— Сиди, сиди, Лидочка… — успокаивающе заворковал Георгий Викторович. Принеся и выставив гнутый венский стул, он обратился к гримеру, чуток подлащиваясь: — Сюда, Эммануил Генрихович?

— Левее, — придирчиво глянул тот. — Иначе — тень.

— Понятно… Садись, Андрей.

Я присел, сойдясь взглядами с Лидой.

«Глаза — почти мои, — мелькнуло в голове. — И цвет, и разрез… Только волосы черные».

Словно услышав мысли, Эммануил Генрихович напялил на курсантку светлый паричок, умело скрывая темные пряди.

— Молодой человек, — властно пропел он, — посмотрите на меня… Ага… Благодарю.

Несколько пассов, пара мимолетных касаний — и сходство девчонки со мной разом возвелось в степень.

— Материал сыроват… — гример критически осмотрел Лиду. — Но годится. Дистанция — метров двадцать, не ближе.

— А ближе и не надо, — покивал Минцев удоволенно.

Мучали бедную курсантку больше часа — объемный грим. Выщипали брови, округлили щеки при помощи тампонов, изменили идеальную форму носика пластмассовыми вставками…

А главное — «слепили» те самые уши, один в один с моими лопушками. Эммануил Генрихович долго колдовал с накладками из пенолатекса, и вот — я смотрю на Лиду, как в зеркало.

Девичьи губы дрогнули, но курсантка дисциплинированно сдержала улыбку.

— Так… — подполковник глянул на часы. — У нас еще минут двадцать… Андрей, походи по комнате, как ты обычно двигаешься на улице! Лида!

Девушка серьезно кивнула. Я принялся ходить, как тот мудрец перед Зеноном, а курсантка следила за мной, как за маятником, водя глазами и запоминая движения. Потом стала копировать мою походку. Так мы и провели четверть часа — маршируя по рассохшемуся паркету.

— Время! — прервал наше хождение Минцев, и учтиво подал Лиде куртку, точно такую же, как у меня.

Они вышли первыми. Я видел в окне, как подполковник усадил девушку на заднее сиденье, и «Москвич», уминая колесами ночную порошу, выехал со двора. На задание.

— Не волнуйтесь, Андрей, — негромко молвил Эммануил Генрихович. — Лида — девушка тренированная, да и опасности нет…

— Вот именно, что нет, — забрюзжал я в миноре.

Гример понятливо улыбнулся, снимая с вешалки стильное кашемировое пальто. Подхватив трость из эбенового дерева, он звякнул ключами.

— Пойдемте, наш выход.

* * *

До дому меня подбросил Эммануил Генрихович, на своих рыжих «Жигулях» — незачем агенту под оперативным псевдонимом «Волхв» светиться, пока его двойник на задании.

Слушая тишину родной, «хорошей» квартиры, я порадовался, что родители резвятся на катке. Пускай еще покатаются, вдоволь нарежут кругов, «троек» и заходов на тулуп. Как раз дождутся того момента, когда выражение унылого каприза сойдет с лица их дитяти…

А у меня даже аппетит пропал. Я глубокомысленно воззрился на янтарно-багряный борщ, что теплился в недрах кастрюли, да с разморенными фасолинами, путавшимися в капустных извивах — и опустил крышку. Послонялся по затихшим комнатам, но ничего такого, что требовало моего непременного участия, не обнаруживалось.

«Домашка» сделана еще в субботу — с этим ритуальным действом я справлялся минут за пятнадцать. Модный батничек — мой «деньрожденный» подарок Ясе — пошит и упакован…

Телефон зазвонил негромко, без особой настойчивости, как будто даже с ленцой.

— Алё?

— Всё в порядке, Андрей, — провод донес бодрый, чуть насмешливый голос Минцева. — Вышла из метро, положила кирпич — и спустилась в метро. Фотографировали, скорей всего, из такси, а до него метров тридцать, так что… Будь спокоен.

— Буду, — дернул я губами, чувствуя, как спадает напряжение. — Спасибо, Георгий Викторович!

— Давай… — вытолкнула трубка, и зачастила слабыми гудками.

А мне действительно полегчало, как будто и впрямь переживал за исход акции! Хотя…

Идея с кирпичом чья? Моя. Значит, психовать кому? Мне.

Зато теперь можно и пообедать по-человечески. Заесть стресс!

Понедельник, 4 декабря. День

Ленинград, Измайловский проспект

Пять уроков — это терпимо. Надо было еще долго и нудно возиться с комсомольскими делами, но в школьный комитет я даже не заглядывал, у меня уважительная причина — у Яси день рождения!

Оставив шум и гвалт за спиной, я заспешил домой. Скорый Ясин праздник будоражил — будил позитив, но приятный мёд ожиданий чуть-чуть горчил — меня нервировала мысль о скорой встрече с посланцем Вудроффа. Кого бы резидент не послал, видеть я его не хотел, а сегодня — тем более.

Когда ждать этого зас… засланца? Где мы продолжим наши шпионские игры? Чего мне, вообще, ждать от рандеву?

Свернув, не думая, во дворик проектного института, я зашагал натоптанной тропинкой, оскальзываясь на мокром снегу. Впереди меня шагал плотный, кряжистый мужчина в забавной лыжной шапочке — она контрастировала с новенькими темно-синими джинсами и курткой-дубленкой хорошей выделки.

— Здравствуйте, Андрей, — прохожий замедлил шаг и обернулся. Лица, замотанного шарфом до носа, видно не было, зато глаза, спокойные и холодные, смотрели цепко, даже так — прицельно. — Меня зовут Чарльз Фостер, но я привык к имени Карл… — холмики небритых щек полезли из-за клетчатого шарфа, выдавая ухмылку. — Лично я оценил закладку в кирпиче! Истинный… м-м… серый юмор. А вот Фред уверен, что вы «прошли рядом и потревожили, но не зацепили»!

— Была у меня мыслишка внести кирпич в салон через стекло… — криво усмехнулся я, зыркая кругом. — Но передумал.

Фостер не совсем верно уловил мою тревожность, и успокоил:

— Хвоста за мной нет. Нас в машине было трое, но наружка видела только двоих. Когда я выпрыгнул в «мертвой зоне», то Дэниэл, лежавший на полу, занял мое место… — Его доверительный тон моментально стал деловитым. — Андрей, мы готовы завести на ваше имя счет и ежемесячно перечислять на него десять тысяч долларов. За особо ценную информацию полагается премия, исчисляемая шестью нулями…

— Неплохой стимул, — сдержанно заметил я.

— Да, — согласился цэрэушник с серьезностью. — После сообщения о массовом суициде в Гайане, у наших традиционалистов очередной всплеск интереса. В Вашингтоне сочли, что в Москве действительно стало «много башен», а Бжезинский активно ищет эту «заговорившую с Западом башню Кремля»…

— Карл, — мне, кажется, удалось изобразить иронию без налета ехидцы, — а вы чего хотите? Чтобы я передал привет от Збига этой «говорящей башне»? Или хотя бы подтвердил, что кремлевских башен стало больше?

— Первое, — решительно вытолкнул Фостер.

— Ладно, передам, — пообещал я с милой улыбкой.

— Тогда слушайте, Андрей, и запоминайте! — в хорошей русской речи Карла прорезался явный акцент, а движения обрели суетливость. — Вам присвоен оперативный псевдоним «Странник», а ваш персональный номер — «7». Прежде всего, о местах постановки сигналов… От метро «Гостиный двор» езжайте трамваем номер два или три по Садовой к Неве. Сойдете с трамвая сразу, как переедете Мойку. Вернётесь к Мойке, повернёте налево и идёте к Фонтанке. Перейдёте мост Пестеля и продолжите идти по южной правой стороне улицы Пестеля. После того, как улица повернёт налево, а затем направо, увидите сводчатый проход — там справа обозначен адрес: «дом 11, улица Пестеля». После девяти вечера, когда никого не будет, войдите в проход и пометьте ваш сигнал, цифру «7», темным карандашом или губной помадой на левой, внутренней стороне каменной стены — на уровне пояса, на двадцать сантиметров вглубь от тротуара. Будете ставить семерку всякий раз, когда благополучно изымете контейнер из заложенного нами тайника…

Фостер сжато проинструктировал меня, делясь шпионскими премудростями, после чего выдал задание, и мы разошлись.

Отсюда до дому — минуты ходьбы, но даже этого краткого времени хватило, чтобы я унял расходившиеся нервы. Привык к уделу нелегала?

Однако, стоило закрыть за собою дверь, меня сразу потянуло в ванную, под душ.

«Нормально! — фыркнул я. — Психую!»

Верчусь под горячими струями, и мочалкой, с мылом, будто сдираю с себя налипшую грязь, ядовитую, дурно пахнущую слизь. Полегчало!

Докрасна вытерся махровым полотенцем и, гол, как сокол, замер в прихожей. Звонить не хотелось, а что делать?

Сняв трубку, я накрутил номер Минцева. Провод издал ясный щелчок — наверное, скучающие лейтенанты, с наушниками на стриженных головах, сразу оживились…

— Алло? — зазвучал приятный женский голос.

— Здравствуйте, Светлана Витальевна! А Георгия Викторовича можно?

— О, привет, Андрей! Сейчас… — трубка донесла приглушенный зов: — Жора, тебя!

А куратор словно рядом стоял…

— Да? Ты, Андрей?

— Я. Только что встречался с Фостером… Или подробности не по телефону?

— Линия защищена. Да, мы его упустили, — неохотно признал Минцев. — Матерый волчара… Рапорт напишешь позднее, а пока… Слушаю.

Я коротко рассказал об условных местах и сигналах, о том, где мне делать закладки, и что американцы «задали на дом».

— «Рост, пропаганда и прямое стимулирование сексуальных девиаций со стороны элит»? — механически повторил подполковник, с понятным недоверием здорового человека. — Ты не ошибся?

— Нет, товарищ подполковник, — отчеканил я.

— Странные проблемы у загнивающего империализма…

— Потому и загнивает! — сказал я назидательным тоном комсорга.

— М-да… Хотя… Да, рост извращений мы фиксируем… Ладно, Андрей. Всё хорошо! По крайней мере, лично ты больше не встретишься с нашими… э-э… оппонентами.

— И то — хлеб, — проворчал я, вторя бабушке из Шепетовки.

— Угу… Сегодня с рапортом успеешь?

— М-м…

— А, да… Тебе же в Купчино… Ладно, всё — завтра. И мой тебе непедагогичный совет, — голос Минцева приглох, — выпей там граммульку! Помогает.

Тот же день, позже

Ленинград, улица Будапештская

Акчуриным дали квартиру в только что сданной панельной девятиэтажке, чему они до сих пор нарадоваться не могли. Проживи-ка полжизни в коммуналке, с ее кривоколенным, вечно темным коридором и общим санузлом! Мигом уразумеешь, что отдельная жилплощадь — это счастье!

Я вспомнил прошлый день рождения Яськи, и содрогнулся. Каково это — каждый день пробираться мимо чужих жизней, мелких радостей и свар, уворачиваясь от рассохшихся буфетов и гулких оцинкованных ванн, окунаясь то в жирный запах горелого, то во влажный банный дух простыней, булькающих в выварке?

Двушка — тоже не дворец, но тетя Дина наверняка молитвенно сжимала ладони, бродя из комнаты в комнату. И тишина…

— Дю-юша! — взвился девичий крик.

Меня догоняла Тома, помахивая модной холщовой сумкой с трафаретным профилем Джона Леннона. Одноклассница в короткой шубке и задорной вязаной шапочке до того ладно переставляла стройные ножки, что я загляделся.

Девушка, раскрасневшаяся, сияющая зеленью глаз, притормозила, цепляясь за меня и смеясь.

— Прелесть! — чистосердечно признался я.

Податливые губки тут же наградили меня теплым влажным касанием.

— Пошли! — оживленно заговорила Тома. — Все уже там, мы последние! — с забавной решимостью взяв меня под руку, она зацокала каблучками новеньких остроносых сапожек. — А что ты подаришь?

— Приталенная рубашка! — я выжал на одном пальце яркий пакет с языкастыми «KISS». — Она же батник.

— Ух, ты… — очарованно затянула моя спутница, вздыхая завистливо: — Еще и пакет ей… Пять рублей стоит, да? А…

— И тебе сошью, — благодушно сказал я. — К новому году. М-м?

Тома забежала спереди, прицельно чмокнув в губы. Я приобнял девушку, и поцелуй повторился в замедленном формате. Насилу оторвавшись, милая завистница опустила ресницы, пригашая блеск глаз, и забормотала стыдливо:

— Пошли… А то опоздаем еще…

— Прелесть! — вырвалось у меня.

— А ну тебя! — «Прелесть» вспыхнула, и первой забежала в парадное. Только куда спрячешься в тесной клетушке лифта?

— Попалась? — шепнул я, притиснув ослабевшую беглянку.

— Ага…

И наши губы не размыкались до восьмого этажа. В эти долгие секунды я ни о чем не думал, никого ни с кем не сравнивал, а просто жил, четко разумея, что жить — хорошо!

На лестничной площадке никого не было, но неплотно закрытая дверь доносила и музыку, и громкие голоса, и смех.

— Всю помаду слизал… — ласково пробурчала Тома, поправляя шапочку, и толкнула дверь. Веселый шум мигом усилился, захватывая опоздавших и увлекая в бесшабашную суматоху.

Первой в прихожку выскочила Яся. Мигом срисовав с наших лиц иллюзию близости, она с пониманием заулыбалась:

— Вас одних ждем!

— Вешалка скоро обвалится! — жизнерадостно воскликнула Тома, скидывая шубку.

— Давай сюда! — засуетилась виновница торжества. — Дюш, куртку! Я в спальню отнесу…

— Да давай сам! — воспротивился я. — Тебе еще подарки тащить!

Яся смущенно засмеялась, а я, схватив в охапку Томину шубку и свою куртку, ступил в комнату, битком набитую молодым, зубастым народом, радостно обживавшим этот прекрасный подлунный мир, дарованный им папами с мамами.

— Смир-рна! — рявкнул Паштет. — Равнение на Дюху!

Девчонки засмеялись, они сидели рядком на диване — Ирка Родина, Кузя… — а я важно молвил:

— Вольно! — и шутливо поклонился Яськиной маме: — Здрасьте, тёть Дин!

— Здравствуй, здравствуй, Андрюша! — подхватилась женщина. — Давай, я положу!

— Да я…

— Давай, давай…

Освободившись, я подсел к девчонкам, на диванный валик — тот, что справа. Левый занял Сёма Резник — он сосредоточенно перебирал кассеты.

Мимо меня, задевая взглядом, скользнула Тома и чопорно притулилась между Иркой и Кузей. Наташа вежливо подвинулась — ее плечо уютно прилегло к моему боку.

Яся замешкалась, носком цепляя слетевший тапок, и я успел шепнуть ей:

— А Зорька?

— Я приглашала, — виновато зачастила подружка, — но она отговорилась. То ли заболела, то ли мама у нее болеет… Как-то так, в общем.

— Молодец Светка, — одобрительно сказала Кузя, — давно пора.

Повернув голову, я глянул вниз — прямо в невинные Наташины глазки. Томный взмах длинных стрелок ресниц… Тоскующий изгиб румяных губёшек…

«Вот зараза… — подумал я неуверенно. — Или прелесть? Скорее, и то, и другое. В ладной пропорции…»

Ясин призыв «К столу!» прозвучал решительно, словно «К барьеру!»

Из недр «Юрюзани» тетя Дина добыла остывшую, влажную бутылку «Советского шампанского», а Сёма неумело, но бережно откупорил сосуд. Негромко хлопнуло, и из темного горлышка завился дымок.

— Каждому, каждому… — запела Ира, протягивая бокал.

— … В лучшее верится, — подхватила Ясмина. — Ой, мне хватит!

Твердая рука Резника придержала пенную струю, а глаза беспокойно и просительно глянули на меня. Я ответил ленивым жестом: сам как-нибудь. Однако недаром в Сёме текла знойная кровь хитроумных кочевников Ханаана.

— Я человек простой, — сказал он громко, — я говорю стихами! Поэтому… Слово для поздравления предоставляется Дюхе!

Что мне оставалось? Встать и поднять бокал.

— Ясенька, — заговорил я прочувствованно, — мы все очень ценим твою дружбу. Вон, как далеко ты отъехала, а от коллектива не оторвалась! Единственное огорчение в том, что этот год — последний для нашего класса… Но я очень надеюсь, что все мы на всю жизнь останемся одноклассниками и одноклассницами! Будем встречаться, будем помогать друг другу, помнить и не забывать. И мне больше всего хочется, чтобы ты долгие-долгие годы оставалась такой же, как сейчас — хорошенькой, умненькой, настоящей подругой! За тебя, Яся!

— За тебя! За тебя! Яська-а! — загомонили гости, и бокалы сошлись, высекая искрящиеся блики.

Тетя Дина даже всплакнула, и смущенно отмахивалась платочком, Ясмина тискала ее, да ластилась, а меня и впрямь потянуло на думы о будущем.

«Прекрасное далёко» скрывалось в тумане времен, накатывая из неведомых далей вечности. Что ждет нас десять, двадцать лет спустя? Какая жизнь нам уготована? Очень надеюсь, что повторения пройденного точно не будет!

«Счастье для всех — и даром! — я сделал глоток, хлебнул еще, обводя друзей глазами. — Будьте счастливы!»

А поставив на скатерть пустой сосуд, обнаружил изящную Наташину руку, заботливо подкладывающую в мою тарелку «оливье» и «селедку под шубой».

— Понимаю, закуска градус крадет… — сладко ворковала девушка. — Но надо, Дюша, надо!

Отчетливо клацнула магнитофонная клавиша, и плавные аккорды прибоя заполнили комнату широким разливом.

— Tu sais, je n’ai jamais été… — Джо Дассен вспоминал об «Индейском лете».

Кузя гибко поднялась, и вытянула меня за руку. Я опомниться не успел, а мы уже плыли в мелодичном колыхании волн. Руки будто сами по себе обняли тонкую девичью талию, прижали покрепче, и Наташины ладони, платонически лежавшие у меня на плечах, мягким, ласкательным движением сплелись на шее.

Покачиванье стройных бедер упруго передавалось моим пятерням, оно завораживало и подчиняло, а когда светлая, чуть печальная музыка истаяла, Кузя потянулась к моему уху, приятно упираясь бюстом, и зашептала:

— Соколов… Я больше не хочу, чтобы ты у меня взрыднул!

— Спасибо! — ляпнул я, и услыхал озорной смех в ответ.

А мне вдруг стало остро, пронзительно ясно, что ушедшее лето и весь уходящий год сделались моим внутренним перевалом, по ту сторону которого вторично остались детство, отрочество, юность, преподнесенные мне Сущностью в дар, опасный и тяжкий.

Всё… Отныне передо мной тянулся долгий спуск во взрослую жизнь — ту самую, которая, если верить хокку Джеймса Бонда, дается лишь дважды. Впрочем, для меня это не поэзия, а проза.

Да… Это было неприятно — осознать утрату чего-то важного, определяющего… Чего? Детской невинности? Романтической недосказанности — той ребячьей несвободы, когда душный стыд и холодящий страх удерживают вожделение на грани поцелуя?

Глупый, наивный Дюша! Ты лучше посмотри на своих друзей и подруг — они все тяготятся детством, пусть даже плохо понимая ценность безмятежной поры! Они влюбляются — серьезно, на всю жизнь — вон, как Пашка в свою Ирку! И хотят — трепещут, но хотят отношений, в коих им отказано, ибо — дети.

— Яся! — зазвенел голос Родиной. — А где твоя мама? Я думала, она на кухне, а ее вообще нигде нет!

— Ушла по-английски! Хи-хи… К знакомой!

— Пашка! — рассмеялся Резник. — Гаси свет!

Щелчок — и комната погрузилась в густой, теплый мрак, едва рассеянный фонарями и яркими окнами детсада во дворе.

— Так вообще ничего не видно! — громко всплеснула Яся. — Ир, там бра над тобой! Ага…

Но, пока вкрадчивая темнота еще заполняла малогабаритное пространство, гладкие ручки обняли меня за шею, и Томин шепот опалил ухо:

— А я видела, как ты Кузю зажимал! Если еще… хоть раз… хоть разочек… Прибью!

И теплые губы впились в мою шею долгим сосущим движением — в животе сразу запорхали бабочки. Целый рой бабочек щекотал меня биеньем нежных крылышек, нагоняя томление. Проклятый возраст…

Щелкнула настенная лампа в виде старинного фонаря, и тусклый свет смешал тени.

— У-у… А так всё видно! — расстроенно заголосил Паштет.

— Ты, главное… — фыркнул Сёма, давясь смехом. — Ирку ни с кем не перепутай!

— Я ему перепутаю! — грозно пообещала Родина, и радостно взвизгнула. Видать, Пашка верно разобрал, с кем щупаться.

И тут Яся меня удивила. Не тем, что переоделась в дареный батничек…

— А давайте сыграем! — воскликнула она. — В «бутылочку»!

— Я «за»! — Резник вскинул обе руки, голосуя.

— Ну-у… Можно, — снисходительно молвила Кузя.

— Прежде чем играть в «бутылочку», — резонно заметил Паха, — надо ее сначала допить!

— Так наливай!

— Да там половинка всего, меньше даже…

Сёма приблизил бутылку к бра. Подскочив к нему, Яся гордо заявила:

— Это мы с мамой еще летом привезли! Из Прибалтики! И до сих пор стоит!

— Ликер «Шартрез»… — щурился Резник. — «Выдержанный»… Ого! Сорок четыре процента!

— Каж-ждому… по чуть-чуть! — изобразил Пашка любителя крепленных изделий Росглавспирта.

— Алкого-олик… — захихикала Ира.

А я сидел, и млел. Томины руки по-прежнему обнимали меня за шею, а тонкие пальчики щекотали мочку уха. Приглушенно пели бокалы, звучно плескал ликер, шуточки парней и девичий смех сплетались, даруя гармонию миру. Дети выросли? И прекрасно!

— Сёма! — воззвала Тома. — Нам на двоих!

— И нам! — подпрыгнула Ира. — И нам!

— В очередь, товарищ Родина, в очередь! Афанасьева, держи!

Девушка честно отпила половину, задохнулась, и торопливо сунула бокал мне.

— Ох… Фу-у…

Я обжегся своей долей, чуя, как растекается блаженное тепло. Вспомнил завет Минцева, и усмехнулся.

«Приказ выполнен, товарищ подполковник…»

— Ух! — баловался Паштет. — Крепка зараза!

— Хорошо пошло! — подхватил Сёма. Влажно защелкала кассета. — Танцуют все!