Спасти СССР. Реализация

Глава 16

Среда, 31 января. Утро

Ленинград, Измайловский проспект

Два желтка вспухали влажными линзами, чуть подрагивая в нежном разливе белка. Ковырнешь вилкой — и потечет вкуснейший холестерин, густея оранжевым соком, замывая поджаристые розовые колечки сосисок и распаренную мякоть красных томатных долек… Поэма!

Правда, помидорчики были не свежие, а из банки «GLOBUS», зато выжаривать не надо! Венгры их собирают спелыми, впитавшими благоуханные соки земли. Не то что «стеклянные» с будущих теплиц, без запаха и вкуса.

И, вообще! Если потреблять «летние» овощи круглый год, то как тогда радоваться первым помидорам, пусть и цены́ немилосердной, но мясистым, ароматным, «сахарным»? А огурчикам с грядки? Колючим, пупырчатым… Разрежешь — пахнут!

Да и кому в голову придет крошить в новогодний «оливье» свежий огурец? Ясно же, что соленый — лучше!

Ага… Выловленный в круглобокой, в склизких потёках, бочке с мутным рассолом… Его серую пленку прокалывают скелетики укропа, из кислых глубин всплывают бурые, размякшие «желтяки»… И витает дух гнили и прели — неистребимая атмосфера «овощного».

Но, всё равно — продукт отменный, хрустит и услаждает вкусовые пупырышки.

«А ведь это особая примета социализма, — лениво подумалось мне. — Натуральность и качество при внешней неказистости. Капиталист предпочитает яркую упаковку, но фасует в нее откровенное… хм… откровенный эрзац и симулякр».

Отшлифовать чеканную формулировку помешал телефонный звонок, резкий и безоговорочный, как у будильника.

— Алло?

— Забыла тебе вчера позвонить, — решительно раздался из трубки голос Зорьки, властный, но и чуточку напряженный. — Пашка сказал, что сегодня не получится в клубе собраться. Вот же ж балбес — ногу себе растянул, да сильно так! — «скорую» вызывали…

— Может, вывих заработал? — выразил я озабоченность.

— Может! — охотно поддержала Света. — Этот может.

Я досадливо поморщился. Зорька в последние месяцы как бы выпала из моего круга зрения, но прежние надежды в ней еще не остыли. Тлели уголёчки под тонким слоем пепла… Как бы не разворошить.

— Да и кому там собираться? — с деланной унылостью продолжила одноклассница на том конце провода. — Яська приболела, горло у нее… Ирка пойдет Пашу проведывать, а Сёму позвали на день рождения… И, знаешь, кто?

— Марина Пухначёва? — коварно улыбнулся я, не оставляя Светке шанса изводить меня, мучимого нестерпимым любопытством.

— Всё-то ты знаешь…

— Догадываюсь. Логикой дохожу. Ну, ладно… — мне оставалось вежливо закруглиться. — Не соберемся, и не надо. Тут… я как раз на сегодня одно… хм… мероприятие наметил…

— Какое? — выпалили на том конце.

— Культурное, — буркнул я, ругая себя за несдержанность, и заторопился: — Ой, Свет, пока! А то опоздаю еще!

— Пока… — разочарованно вздохнула трубка.

Рычажки коротко клацнули, прерывая мимолетную связь.

«Да это мне вздыхать впору! — подумал я на излете раздражения. — Натворил добра…»

И Мелкую пожалел, и Софи, и Кузю. Еще Зорька эта…

Нет, со Светой всё ясно — влюблена по собственному желанию. За что ее жалеть? За любовь?

А Тому за что? Афанасьевы — семья не бедная, а очень даже обеспеченная. Папа — доцент, дядя — секретарь райкома КПСС… Томке не привелось испытать ни потерь, ни бед; она ни в чем не нуждается, даже в жалости. Дефицит любви? Разберемся…

А вот Мелкая насмотрелась на жизнь с изнанки. Прошла по самому краю — и оступилась бы, не подвернись вовремя Дюха Соколов…

Нет, ну, а как еще-то? Мне что, бросить надо было фройляйн Гессау-Эберлейн? И пусть себе канет в ледяную воду? Только шуга разойдется на секундочку — и затянет черный всплеск… Так, что ли?

А Софи? Тоже, да? Пройти мимо — и не заметить? Больная… Паспорт потеряла… Жить негде… «А! Сама виновата! Вот, и пускай теперь, как хочет, так и выкручивается!» Э́то нормально? Э́то правильно?

Или неприятная, в буквальном смысле смердящая история с Кузей. Как тогда следовало поступить? Скромно отойти в сторонку — и пусть девчонка огребет по полной? Ну, нельзя же так!

Нет, я всё понимаю.

«Мы в ответе за тех, кого приручили…»

«Из всех решений выбирай самое доброе…»

А как⁈ Хорошо тому Гамлету! «Быть или не быть?» Тоже мне, бином Ньютона! Вот ты, а вот враг. Борись или отступи! Сразишься если — победишь (как вариант — погибнешь…). Отступишь — будешь жить долго-долго, пока стыд и совесть не замучают.

Так то враг! А как выбрать между подругами? На ромашке гадать? «Люблю — не люблю, плюну — поцелую…»?

Частенько вспоминаю мимолетный разговор с отцом.

«Решил уже, — криво усмехается он, — с кем и на ком?..»

Во-от! С кем быть, вот в чем вопрос! А память с готовностью выуживала из прошлого еще одну картинку: «Боже, какой же ты у меня еще дурачо-ок…» — стонуще причитает мама.

Боюсь, она что-то понимала во мне — и вовне. Понимала гораздо лучше своего бестолкового сына. Ох, недаром посещает мою дурную голову одна и та же морозящая мысль:

«Ты давно уже сделал свой выбор, и знаешь ответ. Вот только боишься признаться в этом даже самому себе!»

— Ну, так разберись с самим собой! — с чувством сказал я отражению в трюмо и реально озлился на слабака, что трусливо выглядывал из зазеркалья. — А еще лучше будет, если разберешься… ну, хотя бы с Томой. Не с той, с другой Томой, которую ты не спасал! Выясни, почему снова зовешь по фамилии девушку, которой признавался в любви! Или… «никакого романтизьму» даже близко не было? Просто хотел Томочку, а она всё не готова, да не готова… А тут Олечка подвернулась, готовая на всё, вот ты и охладел к рыженькой! Да? Что, «завяли всходы страсти нежной», как помидоры без полива?

Наказав отражение презрительной гримаской, я подхватил заслуженный, потертый кожаный портфель со сменкой, запер дверь и сбежал по гулкой лестнице вниз. Ноги сами несли меня верной, хоженой-перехоженной дорогой, без лишних потуг сознания — свернул, перешел улицу, грузной трусцой одолел дворик проектного института, еще раз угол обогнул — и ворвался в такие знакомые, почти родные школьные двери, фланкированные парой слегка облупленных колонн.

Беспутная, бестолковая суета, помноженная на гвалт, мгновенно поглотила меня, втянула в подвал, под низкий сводчатый потолок раздевалки, в самый эпицентр высокоэнергетического биения жизни.

«Школа — рассадник знаний…»

Зато родимая десятилетка не отягощает злом. Польская смута, неспящие МИД и Минобороны, тектонические подвижки в Кремле — пульс земного шара частит, но в классах он отзывается лишь слабеньким эхом политинформаций. Да и мои страхи, мои тревоги — где они? Их сдувает, как пушинки одуванчика, стоит только звонку на урок забиться в набатном дребезге…

На ступенях, уводящих к гардеробной, я столкнулся с Наташей. Она поднималась с томной грацией пантеры, вышагивая гибко и дерзко.

— Грядёт голубица! — ухмыльнулся я, сбивая девичий настрой.

Стервозные карие глаза сверкнули лезвийным блеском.

— Доброе утро, Андрюша! — сладко улыбнулась Кузя. И махом прижалась ко мне, сбивая дыхание. Шагнула бочком, тискаясь, как будто втираясь. — Тут так тесно… — интимно шепнула она, озорничая, почти касаясь губами моего пламенеющего уха.

И с величавым изяществом вернула на плечо соскользнувшую лямку фартука.

— Кузенкова… — вытолкнул я с хрипотцей, но в самый последний момент догадался, как сравнять счет: — Ты потрясающая девушка!

Глянцевые щечки напротив зарделись, и мелкие Наташины веснушки моментом потускнели, словно растворяясь в наплыве румянца.

— Ну-у, Соколов, — многообещающе затянула Кузя. — Ты у меня все-таки взрыднёшь! — Наметила улыбку и горделиво удалилась.

«И с тобой разберемся!» — мстительно подумал я, с великим трудом подавляя желание догнать — и шлепнуть. По тугому, круглому, вёрткому! Нельзя…

«Да она только рада будет!»

Вот потому и нельзя…

Остывая, я сунул шапку и шарф в рукава тяжелой куртки, повесил ее на крючок, и переобулся. Готов к посеву разумного, доброго, вечного.

Четвертым уроком шел русский. У меня зияли кой-какие пробелы, особенно в пунктуации, поэтому я делил свое внимание между пройденным материалом и нетерпеливым ожиданием большой перемены.

Вроде, и завтракал… Или мой химерический организм счел утреннюю трапезу недостойной себя? Ну, как минимум, недостаточной — юных гавриков и гавриц сколько не корми, всё мало. Растут. Растём…

Класс сдержанно гудел — это позывы отдельных особей сливались в общий голодный стон, в дрожащий хор имени Кисы Воробьянинова: «Жё нэ па манже депюи катр лессон!» И все, как один ёрзали, шаркали, шуршали…

Однако Вера Соломоновна — женщина, на диво терпеливая, ее добродушие неистощимо. И грянул звонок…

Гулявший по классу ропот мгновенно взбурлил, обращаясь галдежом, а чинный порядок смешался в аморфную толкотню. Русичка лишь дремотно, просветленно улыбалась, заполняя журнал, а 10-й «А» вырвался на волю…

— Дюх! — крикнул Сёма, разгоняясь. — На тебя занимать?

— Ага! — мигом отозвался я.

И Резник умчался, унося с собой сочувствующую ухмылку: разумею-де печаль твою, ибо комсоргу надлежит быть спокойну, выдержану и всегда готову. Какая уж тут беготня! Несолидно-с…

Глухой топот по истертому паркету коридора сменился резким клацаньем на лестничной площадке, выложенной плиткой — и загудели пролеты, озвучивая исход!

Этажом выше гремела Тыблоко, гвоздя отстающих да неуспевающих, и я резко ускорился. А то отстану еще, не успею…

— … Пюре с биточками, рогалик и чай! — отдав Карповне талон, я бережно понес яства, высматривая свободный столик.

Стайка семиклассниц у окна как раз вспорхнула, и я тут же заместил убывших.

— У вас не занято?

Держа поднос, мне мило улыбалась Тома. Солнце как раз прорвало облачный фронт, и лучи били прямой наводкой — засвеченные каштановые пряди горели красной медью с золотом.

— Уэлкам! — шаркнул я ножкой по-светски. — Как там Яся?

— Гриппует, — вздохнула Афанасьева, изящно мостясь напротив. — Но температура вроде спала. Хотела навестить болезную, а Яська запретила. Заразишься еще, говорит…

Глубокомысленно кивая, я живо расправился с битками, и подтянул стакан — чаинки кружились в горячей глубине цвета гречишного мёда.

— Дюш… — Тома отпила компоту, манерно отставляя мизинец, и облизала губы. — А меня ты не хочешь навестить? М-м? — в ее голосе ослабшей струной прозвенела неуверенность. — Приходи как-нибудь…

— Как-нибудь. Слушай… У меня на сегодня запланировано одно культурное мероприятие… В кафе. Сходим?

Глаза напротив просияли яркой зеленью. Или это солнышко так расстаралось?

— А… Кто еще будет? — Тамара с усилием натянула улыбку.

— Я, солнышко, — вырвалось у меня.

Тот же день, позже

Ленинград, улица Кораблестроителей

Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною… Да тут и земли-то не наблюдалось, пока сушу не намыли, отделив от вод. Призвали варягов, то бишь шведов, и те выстроили гостиницу «Прибалтийская», аккурат к московской Олимпиаде.

Громадное здание возвели для интуристов, но и своим оставили «уголок западного мира» — кафетерий в правом крыле гостиницы, напротив «Березки».

Тому впечатлил и новенький, недавно сданный отель, и фонтаны, и вид на залив.

— Здо-орово… — тянула она. — Никогда здесь не была! Не догадывалась даже, что тут — тако-ое…

— А ты еще в «Сайгон» хотела, — хмыкнул я, щурясь от колючего ветра.

— А я и сейчас хочу! Ясю туда водили — она так восхищалась, так всё расписывала…

— Ладно, свожу как-нибудь, — туманно пообещал я. — Только надо пораньше, часиков в двенадцать, а то после четырех гулянки начнутся, драки…

— Драки⁈ — изумилась Тома. — А мне сказали, в «Сайгоне» одна художественная интеллигенция собирается…

— Правду тебе сказали! — ухмыльнулся я. — Как сцепятся пииты, и давай друг дружку интеллигентно мутузить. Одни за «абба» горой стоят, а другие за «абаб» живот готовы положить. Художники культурно таскают коллег за бороды, хиппующие музыканты — за волосы. Пинаются, лягаются… Весело!

Паче чаяния, очереди не стояло. Я пропустил в кафе девушку, и вошел сам. А ничего так… Стилёво, как выражается Гайдай. Сдержанные тона, спокойный, умиротворяющий дизайн…

Вообще, странное отношение тех самых «творческих натур», тоскующих по далям «свободного мира»: чуть только интерьер заведения выбьется из стандарта рабочей столовки, его сразу сравнивают с Западом! Можно подумать, за границей сплошь изыск да шик. Видывал я тамошнее убожество, видывал…

Рассупонившись, мы с Томой прошли за перегородку и устроились на красном диванчике.

Кофе тут подавали дорогой, аж по двадцать шесть копеек, но, пожалуй, лучший в Ленинграде. А еще сюда заходили полакомиться пирожными, свежайшими и вкуснейшими. Я взял себе «Наполеон», а Тома — «Даугаву».

Действительно, съедобное удовольствие! А мне стало грустно.

Мы сидели с Томой, как в незабвенном «Лягушатнике» — рядом, соприкасаясь то коленями, то плечами, вот только волнение покинуло меня. Нет, близость девушки была приятна, как и ее симпатия, и старание понравиться. Но вот чудесный, греющий душу пламень влюбленности угас. Иногда мне даже казалось, что я чую запах гари…

— Кипяток! — пожаловалась девушка, отставляя стакан. — Губу обожгла…

— Нижнюю? — уточнил я. — Покажи.

Тома выпятила губку обиженным «сковородником», и я ее поцеловал. Зеленые глаза распахнулись, круглясь изумленно, испуганно, негодующе, радостно…

Я отстранился первым, и девушка опустила ресницы, унимая зеленый огонь.

— Прошло? — мои губы чуть дрогнули.

Тома кивнула, сосредоточенно дуя на горячий кофе. Надувая румяные щеки. А вот и мяконькие ушки зарделись…

— Дюш… — тихо молвила девушка, не поднимая глаз. — Мне с тобой хорошо. Очень…

Я усмехнулся уголком рта. Эти слова приятно слышать и здесь, под аккомпанемент негромкого говора поедателей пирожных. Но всё же подобное признание звучало бы куда уместней в иной обстановке, более камерной…

Как там Кузя высказалась о моих отношениях с Томой?.. «Когда ж ты с ней натетешкаешься?»

«Уже, Наташ, — мысленно сказал я. — Натетешкался вдоволь».

И всё же… На Томин день рождения приду обязательно. Подарю… Сошью что-нибудь модное. И обязательно помогу картошку сажать! А на выпускном станцую с Томой вальс…

— Хватит дуть, остыл твой кофе, — мягко сказал я. — Пей, солнышко.

Пятница, 2 февраля. День

Москва, Старая площадь

Андропов по привычке, войдя в фойе Центрального Комитета, кивнул парням из «девятки», и прошествовал к лифту. Ему предстояло вознестись на запретный пятый этаж, на пятое небо… И вот это уже выбивалось из плоскости буден.

Там, на заветном пятом, длился точно такой же коридор, что и ниже, стелилась такая же красная ковровая дорожка, прозванная «кремлевской», вот только за высокими дверями прятались кабинеты не исполнителей, вроде завсекторами, а вершителей судеб.

Юрий Владимирович усмехнулся: он не нарочно, но всё же копировал повадки Суслова — и вчера, и сегодня. Тот тоже не любил заезжать в тихий внутренний двор ЦК КПСС. Оттуда во второй — главный — подъезд можно было попасть через специальный вход, и подняться, куда надо, на спецлифте…

Вот только Андропова это стесняло. Да и от кого прятаться-то?

Показав охране красную книжицу-«вездеход», он вошел в кабину лифта. Дверцы съехались, и Ю Вэ вольно вздохнул.

Полмесяца минуло с пленума, а ему всё не по себе от случившихся перемен. Гибель Брежнева основательно перетрясла сложившуюся иерархию, но Громыко, человеку жесткому, и этого было мало — он стронул с места целые человечьи пласты, устоявшиеся за десятки лет и, казалось, навечно. Да куда там…

Новый генсек сходу продемонстрировал лидерские качества, решительно и без особых церемоний отправив на пенсию засидевшихся «кремлевских старцев». Сами аксакалы отнеслись к «чистке» по-разному. Пономарев воспринял её спокойно, и освободил кабинет без скандалов и дрязг. Черненко совершенно растерялся, Кирилленко возмутился, а Суслов будто и не заметил «проводов на заслуженный отдых». День за днем он являлся в ЦК к половине девятого, и отсиживал положенные восемь часов.

«Юра, не обращай внимания на этого догматика, — бурчал насупленный Генеральный. — Просто у него сильнейшая инерция. Гнать не надо, сам уйдет…»

…Андропов вышел, когда высветилась цифра «5», снова протягивая свое удостоверение, но уже «пятиэтажному» охраннику. Тот дисциплинированно глянул, и шепнул:

— Михаил Андреевич ждет вас!

Кивая, Ю Вэ шагнул в приемную второго кабинета, соседствующего с шестым, бывшим брежневским.

В приемной никого, пусто, а за дверью обители главного идеолога — шелест страниц, да слабое покашливание. Юрий Владимирович криво усмехнулся: «Гнать не буду!», и переступил порог.

— Добрый день, Михаил Андреевич!

Суслов сидел за столом, безвольно опустив худые плечи, а руки сложив на ворохе старых, пожелтевших бумаг. Прямо за спиной «пенсионера союзного значения» висел большой портрет Ленина в простенькой раме, словно олицетворяя сущность хозяина кабинета.

«Бывшего хозяина», — поправил себя Андропов.

Подняв голову, Суслов приветливо улыбнулся, а в изрядно потускневших глазах за стеклами сильных очков заплясали живые огоньки.

— А-а, Юра! Проходи, проходи… Я еще вчера тебя ждал!

— Вчера — никак, — виновато развел руками Андропов. — Передавал дела Фалину, так что… Сами понимаете.

— Ну да, ну да… — закивал Михаил Андреевич, мотая встопорщенной седой прядью, и «окая» сильнее обычного. — Да ты садись, Юр! Нет-нет, сюда — теперь это твое кресло. Ты не думай, я не потому задержался, что меня старческий каприз обуял. Просто… — поднимаясь, как будто раскладываясь во весь свой немалый рост, он повел костистыми руками. — Ну, человек я такой! Всю жизнь на паровозе, хе-хе… На том самом, у которого в коммуне остановка! И вдруг — станция, перрон… Приехали. М-да…

Встав, Суслов вышел из-за стола, и медленно приблизился к окну.

— Sic transit gloria mundi… — задумчиво тянул он, ступая.

Андропов качнулся неуверенно, а затем, разозлившись на себя, на собственную робость, решительно уселся на законное рабочее место.

— А, знаешь, Юра, я даже рад, что именно тебя выдвинули в секретари ЦК по идеологии, — медленно выговорил Михаил Андреевич. — Помнишь, мы поспорили как-то, давно уже… Ты тогда еще голос на меня повысил, весь в запале был, как настоящий комсомолец! Дескать, надо не хранить наследие Маркса, а развивать его идеи, как Ленин. Творчески подходить к марксизму-ленинизму, иначе выхолостим учение, как церковники выхолостили христианство! Я в тот день жутко на тебя разозлился, но… Вот ведь как… Даже месяцы спустя всё возвращался и возвращался к нашему разговору, будто продолжая спорить с тобой, и росло во мне ощущение, что я-то как раз и проспорил…

— Михаил Андреевич, — миролюбиво заговорил Ю Вэ, ёрзая в кресле, — вы всю жизнь отдали служению, а я…

— Именно, что служению! — перебил его Суслов, и неуважительно похлопал рукой по лакированному боку громадной картотеки. — Вот он, труд всей моей жизни! — с горечью молвил он. — Тысячи цитат, по любому поводу! А-а, ладно… Юр, ты как к товарищу Громыко относишься?

— Да как… — вытолкнул Андропов, испытав легкое замешательство. — Как и раньше. Хотя… — Он подумал. — Вообще-то, товарищ Громыко здорово изменился за последний год… Хм. Да как бы не с того самого момента, когда Леонид Ильич допустил его к откровениям «Объекта-14».

— Квинт Лициний Спектатор! — произнес Михаил Андреевич с театральной напыщенностью. — Звучит! Да-а… Все мы изменились, Юр… Я после пленума сразу к товарищу Громыко напросился, больше часа мы с ним проговорили. Да-а… Ну, что сказать? Правильный мы выбор сделали, Юр. Никто из нас, кроме Андрея Андреевича, в генсеки не годился! И я на пенсию ухожу с легким сердцем. Передаю страну, так сказать, в хорошие руки, хе-хе… Время! — вздохнул он, хмурясь. — Время другое, Юр! И мы, старички, уже не годны к строевой… Ведь я же почти сдался, Юра! Почти готов был признать наш полный провал с Польшей! А сдаваться нельзя, Юр. Ни в коем случае нельзя! Иначе сметут нас к одной интересной матери… Но ведь смогли же мы Герека на Милевского поменять! Сумели же! Еще б Чаушеску снять, для полного счастья, хе-хе… Хотя проблем и без румын — вал! В Иране смута, в Анголе с Мозамбиком мы порядком намудрили, напутали, в Никарагуа и вовсе война… Впрочем, идеология, она для внутреннего пользования… — кривая усмешка изогнула тонкие стариковские губы. — Хорошо мыслить начинаешь, когда к твоей должности прибавляется приставка «экс»! С тебя, Юр, госкомитеты не сняли ведь? Вот и славно. Получается же! Я сначала не поверил даже, когда с отчетностью знакомился. У НПО твоих рост бешеный просто! А это… как его… оптимальное распределение ресурсов? Хозрасчет, демонополизация и разукрупнение… Хех! Этак мы капиталистов победим, как фашистов в сорок пятом! А когда слово «дефицит» станет архаизмом, вроде «безработицы» или «эксплуатации»… — Он покачал головой, и сказал торжественно, на выдохе: — Это будет лучшая наглядная агитация за все годы советской власти!

Суслов взялся за ручку двери, и Андропов встал.

— Да, Юр… — замешкался экс-секретарь по идеологии. — Пока не забыл… Поговорил бы ты с товарищем Громыко насчет Косыгина. Стоит ли и его — на пенсию? Согласен, что он стар. Ну, а если двинуть Алексея Николаевича в Председатели Верховного Совета? М-м?

«Ишь, до чего ж мы с ним схожи, — мелькнуло у Ю Вэ. — Даже инициативы одинаковы…»

— В принципе… — затянул он. — Неплохой вариант!

— Вот-вот…

Михаил Андреевич покивал, уходя:

— А картотеку, Юр, выбрось! Хватит ей глаза мозолить… — и аккуратно затворил дверь за собой.

Андропов насмешливо хмыкнул, глядя на лакированную филенку.

— Где ж ты раньше был, Михал Андреич, раз такой умный? — забурчал он. И прикусил язык — дверь отворялась.

Но на пороге возник не Суслов, а верный Василь в мундире с новенькими майорскими погонами. Порученец сиял.

— Здравия желаю, товарищ майор! — сказал Ю Вэ с ухмылкой. — Осваивайся!

— Есть! — браво ответил Василь.