Спасти СССР. Реализация

Глава 2

Понедельник, 23 октября. Утро

Ленинград, улица 8-я Красноармейская

Закручивая броуновское движение школоты, переменка шумела и гуляла. Короткая, но емкая, она разряжала накопленную за урок бурлящую энергию.

Октябрятская мелкота носилась вокруг, своими тонкими визгами сбивая и запруживая плавный ход мыслей, но я лишь снисходительно улыбался. Ничто не могло испортить мне настроения — у меня все дома! Этот смешной вывод частил в голове, наполняя покоем и миром.

— Соколов! — Пышнотелым ледоколом рассекая малолетний хаос, шествовала Яблочкова, ведя за собою боязливую Лапкину. Пардон, Минцеву. Заметно округлившийся животик расшифровывал опасения завсектором идеологической и воспитательной работы.

— Здравствуйте, Татьяна Анатольевна! — с чувством пропел я. — Здравствуйте, Светлана Витальевна! Похорошели-то как!

— Поговори мне еще… — проворчала директриса для порядку. — Тебя вот ищем!

— Нашли хоть? — заботливо поинтересовался я, не совладав с демоном искушения.

Смех Чернобурки сбил неминучую агрессию Тыблока.

— Здравствуй, Андрей, — сказала завсектором, мило улыбаясь. — Хочу тебя поздравить! Твой военно-патриотический почин отметили на самом верху, и достойно его оценили… — Порывшись в сумочке, она достала что-то вроде открытки, красной с золотом. — С двадцать шестого по тридцатое октября в Москве будут праздновать 60-летие ВЛКСМ, а это — твой пригласительный!

— Спаси-ибо… — я даже растерялся. — А занятия?

— Да уж нагонишь как-нибудь! — хмыкнула директриса. Свирепость богини Кали в ее мощном голосе уступила зыбкому добродушию фрекен Бок.

— Приложу все силы, Татьяна Анатольевна! — пылко заверил я. Сложенная вдвое глянцевая картонка, спущенная с комсомольских высот, меня реально обрадовала. Масса вопросов к Сундукову, к Канторовичу, к Гельфанду роилась в голове, и далеко не каждый из них можно было доверить телефону.

— Извини, конечно, что раньше не передала, — смущенно оправдывалась Чернобурка. — Были… м-м… обстоятельства.

— Да понимаю, Светлана Витальевна. — Я скользнул взглядом по оттопыренному пиджачку. — Тяжело вдвоем.

Завсектором стыдливо хихикнула, директриса молча погрозила мне толстым пальцем, и обе удалились по коридору, смутно напоминая Коровьёва с Бегемотом. А мне в другую сторону — звонок грянул, загоняя в классы учащихся, дисциплинированных и не очень.

— Комсорг, не отставай! — Грузной трусцой пробегая мимо, Паштет хлопнул меня по спине, словно придавая ускорения. — Эльвира ждет нас!

— Yes, — буркнул я вдогон, — of course…

Вторник, 24 октября. Утро

Ленинград, улица 8-я Красноармейская

Гулкие шлепки отзывались звонкими криками болельщиков, а уж когда нападающий эффектно вколачивал мяч, спортзал сотрясался от победного ора.

По обе стороны волейбольной сетки резко скрипели кеды, а дюжина глаз напряженно следила за оранжевым пупырчатым дутышем, что летал зигзагом по всей площадке.

Я подпрыгивал на месте блокирующего, сумев забить всего один быстрый низкий мяч, да и то после хорошей доводки с приема — и правильной подачи от Кузи.

Тамара Борисовна сама металась в азартном судействе. Свисток — и ползала взвывает хором возмущения. Другая половина одобрительно ропщет.

— Аут! — гаркнул Паштет, подсигивая на скамье.

— Да никакой ни аут! — взвился певучий голос Алёны.

— Не было аута, — увесисто заявила физручка, и коротко свистнула. — Родина! Замена. Афанасьева!

Уставшая Ирка поплелась с площадки, отдуваясь, а Томка, свеженькая и прыгучая, выбежала, едва касаясь гудящих досок пола новенькими импортными кроссовками — папа достал.

«Обул всех, — бурно радовалась зеленоглазая, — даже бабушку!»

— Счет: двадцать четыре — двадцать четыре!

Свисток — и команды снова закружились, затопали, заскакали… Не помогла замена — перед самым звонком Сёма влепил нам мяч.

— Счет: двадцать четыре — двадцать шесть! Игра окончена, марш в раздевалку!

— Да Тамара Борисовна-а!

— Марш, я сказала! — Воздев палец, физручка как будто призвала к молчанию буйных выпускников, и до всех донесся захлебывающийся звонок. — Слышали? На следующем уроке доиграете… Акчурина, лови!

Яся, смирно сидевшая на груде матов в школьной форме, ловко поймала отскочивший мяч, и сунула его между перекладин шведской стенки. Аут.

Проигравшие уныло поплелись к выходу, а победившие весело их подбадривали. Хотя довольны были все — сыграли, так сыграли, в полную силу, выложились. А горчинка поражения обнулится мигом — большая перемена!

Яся уже убежала в столовку, занимать на девчонок. Следом шумно умчался Пашка, побив армейскую норму — переоделся за сорок секунд…

Школьная столовая не баловала изысками, зато всё — натуральное. Впрочем, нынешнее поколение абсолютно не ценит подобное преимущество бытия. Да и с чем тут сравнивать?

«Ничего… — криво усмехнулся я, жонглируя подносом. — Как отведают „Докторской“ из сои и мелко протертой требухи, сразу поймут, чего лишились! Да поздно будет…»

Списав негатив на упадок сил, я встряхнулся. Есть надежда, что всё нормализуется, и пищепром СССР не деградирует до эрзац-продуктов. «Пипл»-то, ладно, пускай «хавает», что дают, а вот советский народ — весь наш трудовой нар-род! — будем кормить только качественной органикой, без «химозы» и «пальмы». И пусть поколение next вырастет здоровым и крепким, чтобы сплошь — добры молодцы да красны девицы, а не бледная немочь «зуммеров» с «миллениалами»…

Насмешив себя, а заодно подняв настроение, я энергично умолол суп с фрикадельками, да пюре с битками, и откинулся на фанерную спинку «столовского» стула, благодушествуя и попивая компот. Два компота. Одного стакана мне мало — организм растет!

Здоровым и крепким.

Громыхнув стулом, напротив уселся Резник, тоже сытый и довольный.

— Дюха! — Он нетерпеливо заерзал. — Тебя в воскресенье не было, а к нам в клуб Пухначева заходила. Помнишь такую? Из двести восемьдесят седьмой?

— А-а… — затянул я, припоминая. — Марина Пухначева? Восьмой класс?

— Она самая! — ухмыльнулся Сёма. — Только уже в девятый перешла. Летит время… В общем, Марина тоже хочет в экспедицию, и сегодня притащит целый взвод! Где-то, в полчетвертого. Будешь?

— А как же! — хмыкнул я. — Плох тот командир, что не любит пополнения! Буду.

И допил компот.

Тот же день, позже

Ленинград, проспект Газа

Марина за лето вытянулась и «округлилась» в нужных местах, а вот характер ее не изменился ничуть — та же спокойная, святая уверенность в своей правоте. Надо будет — на костер пойдет, но не отступится, не предаст.

Пока я проводил экскурсию для Пухначёвой и ее пяти долговязых «гвардейцев», то и насмотрелся, и выводы нужные сделал. Марина упряма, но не капризна — будет делать, что прикажут, — но лучше ей самой рулить своим «взводом». Под моим верховным главнокомандованием…

— Хорошо тут у вас! — вздохнула гостья, присаживаясь за длинный «монастырский» стол, и оглядывая общую комнату. — Не казённо! Как-то… не знаю… как у «Тимура и его команды»!

Я сидел напротив, чувствуя себя немного патриархом юного племени, и улыбался, как Дед Мороз на утреннике. Кузя неслышно подошла сзади, привалилась к моей спине, и сказала со смешной торжественностью:

— Наш Дюша гораздо тимуристей!

Все засмеялись, и хозяева, и гости, утончая стену понятного отчуждения. Я покосился на девичью ладонь, уютно пристроившуюся у меня на плече, и проговорил, как бы подводя черту:

— Если разобраться по-хорошему, наша майская поисковая экспедиция была пробной. И мне очень приятно, что всем нам удалось пройти проверку на дружбу, верность и стойкость… Вы уж простите мой пафос.

— И никакой не пафос! — решительно заявила Яся. — Всё правильно. Мы тогда будто на самой войне побывали, только что не на передовой, а в тылу…

— Ой, а помните, как та бомба рванула? — радостно воскликнула Ира. — У меня целый день в ухе звенело!

— Говорил же — заткни! — пробурчал Паштет. — Так нет же…

— Да ладно…

— Так это опасно? — На стол навалился дюжий парниша с кудрями цвета соломы и холодноватыми голубыми глазами.

— Опасно, — хладнокровно подтвердил я, — если не соблюдать элементарных правил. А они почти те же самые, что на фронте. Не ступать на незнакомую, непроверенную тропу. Не касаться ВОПов… взрывоопасных предметов. Ничего, что они ржавые — дотронешься, и рванут. Первым идет сапер…

Краем глаза я заметил растущее беспокойство Томы — она стояла у стеллажа, рядом с Ясей. Та ей что-то нашептала, зеленоглазая неуверенно потопталась, а затем решительно двинулась в обход. Минута — и ее ладонь легла на другое мое плечо. Боком я почувствовал приятное касание теплого стройного бедра.

— Мальчишки всё про опасности, да про ВОПы, — взволнованно заговорила Тамара, — только это неправильно! Самое страшное — это кости! Нет, мы не боялись мертвых, ведь это наши павшие. Просто было безумно жаль их, сгинувших и забытых! А ведь они были совсем молодые, им бы жить, да жить. Учиться… Работать… Играть свадьбы и справлять новоселья… А вместо этого — гибель! Десятки лет их мочил дождь, накрывал снег, оплетал дёрн… Они, как в той песне, стали травой, землей! И вот пришли мы. — Девушка, не замечая своего движения, сильно сжала мое плечо. — Похоронили героев. А у троих даже родню нашли! И уже… — Она неопределенно повела кистью, подыскивая нужное слово. — Как-то легче стало, что ли… Да, они погибли, но не сгинули! И не забыты. И это самое главное в «раскопках по войне»!

— Браво, — без насмешки сказал Резник, — в самую точку.

— Согласна! — Марина тряхнула косичками. — Я ведь и сюда не сразу пришла. Сначала к вам в школу заглянула… А как увидела музей, так сразу и… м-м… ну…

— Прониклась! — расплылся в улыбке кудрявый богатырь.

— Да! Именно так! — коротко рассмеялась Пухначёва, и оживилась: — О! Мы же не просто так знакомиться явились, а с тортиком!

Паштет крякнул от удовольствия, и потер руки:

— Ха-арошая традиция складывается, товарищи!

Смех разошелся широким разливом веселья, охватывая и своих, и пришлых. Незримая стенка из настороженности рушилась, бесшумно осыпаясь тающими осколками.

А у меня, восседавшего между ангелом и бесом — нет-нет, между двумя ангелицами! — руки чесались приобнять обеих. Но я сдержался.

— Всё, — миролюбиво объявила Кузя, — иду ставить самовар!

— А я все чашки тогда соберу! — воскликнула Тома. — И стаканы!

Стоило «телохранительницам» покинуть объект, как мою щеку щекотнула прядь волос фройляйн Гессау-Эберлейн, а в ухо влился тревожный шепот:

— Дюш, а ты придешь… к нам?

— А как же! — смягчился я. — Вместе и пойдем.

— Ага!

Даже не видя улыбки Мелкой, я почувствовал ее нездешнее сияние — и устыдился своей всеядности.

Тот же день, позже

Москва, Смоленская площадь

В громадном, державном здании МИД Громыко чувствовал себя спокойно и уверенно — всё тут было знакомым, привычным, обыденным. А вот будущее пугало.

Оттуда, из туманного далёка, неуютно сквозило, навевало тревоги и опасения…

Нашагавшись по кабинету, министр застыл у окна. Ссутулившись, глядел за стекло, но мало что видел. Мысли настырные, мысли неприятные всё чаще бередили мозг.

А всё он, таинственный «Объект-14». Его безжалостные откровения лишили покоя многих посвященных. Они-то наивно полагали, что впереди у них долгие годы нерушимой стабильности и относительного благополучия! Вот и не спешили, откладывали решение сложных проблем на «потом». А времени нет!

Как тогда, в Октябре — «Промедление смерти подобно!»

Да, старая гвардия еще держится, кряхтит, но стоит. Вопрос: надолго ли хватит запаса прочности? Ответ отрицательный…

И не задержались ли они в роли коллегиального кормчего? А преемников-то и нету… Кому передать великую страну, сверхдержаву, созданную трудом нескольких поколений, трудом героическим, без малейшего преувеличения?

Оглянешься на «сплоченные ряды» — и холодок по спине…

Кузнецов, «мудрый Вас-Вас», зашел без стука.

— Андрей Андреич, звали?

— Да, Василий Васильевич, — чуть вздрогнул Громыко. — Заходи, садись…

В его речи пробились белорусские нотки.

— Лучше уж я постою, — бегло улыбнулся Кузнецов, — насиделся.

Кивая, «Мистер Нет» выпрямил плечи и сложил руки за спиной.

— Может, мне и не по чину рассуждать на кадровые темы, — глухо заговорил он, — зато возраст позволяет думать о смене…

— Понимаю, — усмехнулся Вас-Вас. — Сам, бывало, ёжусь. Если позволите…

— Для того и зван!

— По моему скромному мнению, нам здорово подгадил Никита. Как только партийные чинуши стали неподсудны, сразу потянуло душком загнивания. Сталину можно отказать в мягкости, но не в справедливости. Да и в людях он ошибался редко. Жаль, очень жаль, что убили Кирова! Глядишь, и воспитал бы Иосиф Виссарионович достойного преемника, и не сажали бы мы кукурузу в тундре! Но… Что было, то и стало.

— Вот как раз о преемниках я и хотел поговорить! — оживился Громыко. — Просто понять хочу, на кого вообще можно рассчитывать, кого вперед и выше двигать, а кого осаживать впору. Вот, Генеральный прочит Горбачева в ЦК!

— А-а, этот… — Кузнецов сделал небрежный жест. — Из Ставропольского обкома? Наслышан… — криво усмехнулся он. — Хлебосольный товарищ. Любит щедро угощать московских гостей — за колхозный счет! А с виду — само обаяние.

— У этого человека, — проворчал Андрей Андреевич, — приятная улыбка, но железные зубы. С Горбачевым тот самый случай, когда плюсы и минусы, приемлемые для одного уровня, совершенно недопустимы на другом. Считаю, что уровень «около министра» или начальника отдела ЦК — его потолок.

— Э-хе-хе… — вздохнул «мудрый Вас-Вас». — Уровень Николая Кровавого был не выше полковника в отдаленном гарнизоне…

— Вот этого я и боюсь, — помрачнел Громыко.

— У этого Горбачева… как его… Михаила Семеновича…

— Сергеевича, вроде.

— Да, точно. У этого Михаила Сергеевича лишь одна сильная сторона — способность к коммуникации, да такая, что сам себя заговорит! Только на одной болтовне не выехать. Необходимо выродить свой собственный… креатив, как на Западе выражаются, а его-то и нет! Да, можно согласиться насчет способности заговаривать самого себя. Но при этом — неизвестно, насколько Горбачёв способен слышать и понимать за пределами собственных представлений о собеседнике. Есть-таки ощущение, что коммуникабельность Михаила Сергеевича, в целом, исчерпывается его обширным внутренним диалогом с воображаемым оппонентом, вместо реального. Только внутренним диалогом, «вывернутым наружу» на «общее выслушивание», так сказать!

Он может загипнотизировать собеседников, привыкших дремать под традиционное словоблудие, но пасует сам перед аудиторией иного типа. А вот «свой креатив выдать», думаю, не получится — так и сдаст всё «в зоне ответственности»! И не врагу даже, а просто активному, целеустремленному и минимально настырному оппоненту. А в итоге — Михаил Сергеевич на любом посту к такому оппоненту просто подстроится! Да еще и с облегчением, позабыв-позабросив собственные интересы — и высшие, и так сказать, «шкурные».

Согласно кивая, министр прошел к окну, и вернулся. Встал, уперев руки в столешницу, и набычился.

— А Бакланов? — спросил он, глядя исподлобья. — Или Поляничко?

— Бакланов… — затянул Кузнецов, потирая щеку. — Хм… Это руководитель, безусловно знающий перспективы, умеющий их реально оценивать, но… не стратег, не боец. А вот Поляничко… Мне он кажется достаточно адекватным и достаточно сильным, в разных смыслах. Считаю, что как минимум Поляничко может занять пост главы… э-э… «пожарной команды» и успешно этой командой руководить, периодически оказываясь и на переднем крае, и под ударом. В случае положительных результатов в кризисном управлении, Виктор Петрович, на мой взгляд, вполне может сделать карьеру уже в условиях нормализации… К-хм… Андрей Андреевич, вы уж извините, но я всё сильнее убеждаюсь в том, что Советскому Союзу в целом предстоит, насколько понимаю, период преобразований, сравнимый по значению и сложности, и вообще сопоставимый, в некотором смысле, с американской Реконструкцией Юга, а в каких-то моментах — опять же, извините за грубую аналогию — с преобразованиями в послевоенной Японии… Но, естественно, безо всяких намеков на «оккупацию»! Хотя, на мой взгляд, сотрудничество стоило бы расширить — естественно, не теряя при этом голову и собственное достоинство, и, понятное дело, принимая собственные стратегические решения.

— Жестко! — с невольным уважением вымолвил Громыко. — Благодарю за откровенность, Василий Васильевич.

— Вырвалось, Андрей Андреевич! — нервно хохотнул Кузнецов.

Тот же день, позже

Ленинград, улица Звездная

Квартира сияла. Чистотой, блеском, светом. Я уж не знаю, сколько времени потратили Мелкая и Софи, чтобы добиться столь «глянцевого» результата.

А виновница торжества еще и новое платье себе «подарила» — синее, с серебряной вышивкой слева на груди, оно изящно облегало девичью, всё еще девичью фигуру. И витал, витал в воздухе легкий и нежный аромат «Анаис Анаис».

— Я же сказала, чтобы никаких подарков! — ворчала Софи, с удовольствием душась.

— Если бы я послушался, — мои губы дрогнули в улыбке, — мне было бы неловко…

— А мне? — вырвалось у Ёлгиной, и она смешалась. — Андрей, прости, я…

Неловкую паузу заполнила Тома — умничка щелкнула тугой клавишей громоздкого, тяжелого магнитофона, и бобины закрутились, выплескивая переливы нот.

— Tu sais… — задушевно выдохнул Джо Дассен. — Je n’ai jamais été aussi heureux que ce matin-là…

Я молча обнял Софи за всё еще тонкую талию, и повел в медленном круженьи. Врачиня опустила ресницы и положила ладони мне на плечи. Она как будто старалась держаться на «пионерской дистанции», но у нее это плохо получалось. Я легонько прижал Софи, и она даже вздохнула облегченно.

— Послушай, — мой голос был слышен только моей партнерше, — я всё понимаю, ты девушка самостоятельная, и тебе неприятно чувствовать какую-то зависимость от меня.

— Я… — слабо отозвалась Ёлгина.

Мне стоило чуть сильнее притиснуть ее, и она смолкла.

— Представь себе, те девять тысяч и мне портят настроение! И я не хочу, чтобы деньги лежали между нами. Не хочу, чтобы у тебя проскакивали всякие глупые мысли о долге, и о том, как его вернуть…

Софи удушливо покраснела.

— Ладно. — Я сделал вид, что капитулирую. — Давай поступим так: найдешь чемодан с деньгами — отдашь мне!

Девушка смешливо фыркнула, отворачивая голову, словно что-то любопытное углядела за балконной дверью.

— Ты… Ты по-настоящему нашел клад? — пробормотала она.

— Да! — с силой сказал я. — Именно! Вполне, знаешь, мог пройти мимо, и тогда маленькое сокровище нашел бы кто-то другой. Да и не в этом же дело! Это не мои деньги, они как бы ничьи!

— А как ты нашел клад? — перебила меня Софи.

— Ну… Я мог бы тебе наврать про темные, мрачные подвалы и старинные сундучки, но всё было куда прозаичней. Чердак старого дома на Петроградке засыпали свежим керамзитом, и во двор вынесли всю рухлядь — ящики какие-то, рассохшуюся бочку, кипы пожелтевших газет… И полуразвалившийся буфет. Малышня покрутилась вокруг, попрыгала на вывалившейся полке, та треснула пополам… Мальчиши убежали, а я, смотрю, ящички маленькие, для специй, наверное. Ну, и решил глянуть. Мало ли… А буфет здоровенный! Я на ту самую полку встал, чтобы дотянуться, а она — тресь! — и напополам! И посыпались золотые червонцы с профилем царя-батюшки… Полка внутри пустая была, и всю щель монетами набили. Я их в портфель… Вот и все поиски сокровищ, роман об этом точно не напишешь, и никакой попугай не станет орать: «Пиастры! Пиастры!» — Я неловко пожал одним плечом. — Если откровенно, то мне даже приятно, что потратил то золото с толком — на вас с Томой. Ну, вот ты сама подумай, куда б я его дел? Домой бы понес? Мама с папой сразу бы потребовали, чтобы сдал клад, и получил бы свои двадцать пять процентов. А я же жадный! Чего это вдруг отдавать? Пиастры… Тьфу, червонцы! Я их продал. Ну да, это уголовно наказуемое деяние, но я же не весь клад сразу отнес, а частями… Врать не буду — и страшно было, и противно. Но даже за этот страх вы мне всё выплатили с процентами!

— Да чем же? — изумилась Софи.

— Теплом! Уютом! Покоем! Я тут у вас отдыхаю…

— Ладно, чудо! — рассмеялась «новорожденная».

— Всё поняла? — с нарочитой строгостью сказал я.

— Ага! — кивнула она.

— Больше не будешь думать, как бы должок вернуть?

— Не-а! — Блондинистые волосы мотнулись, задевая мое лицо пушистыми кончиками.

Резко щелкнула клавиша, останавливая музыку, и звонкий голос Томы колыхнул надуманные видения:

— К столу! Будем торт есть. И толстеть!

— Будем! — радостно воскликнула Софи.

Вечер того же дня

Ленинград, улица 1-я Красноармейская

«Чемпион», смыв остатки пены с лица, утерся вафельным полотенцем. Колыхнул емким флаконом «Шипра», щедро плеснул на ладонь и обжег щеки.

«Надо же, не выпил, — криво усмехнулся Федор Дмитриевич. — Неужто меру узнал?»

Он сосчитал дни, и лишь головой покачал. Две недели подряд — ни капли! Рекорд, однако. Ну, на то и «Чемпион»…

Агент насупился.

Он не отвергал свой давнишний порыв. Не ругал себя, не насмехался зря — вот, мол, наскреб по сусекам души и налет совести, и шелуху стыда! Молча согласился с тем, что способен причинять добро.

«А негативы-то остались… А я не перековался!» — Федор Дмитриевич сжал губы.

Сознание двоилось. Его и к свету тянуло, и в привычный сумрак. Выбрать «светлый путь»? И что потом?

Сделать вид, будто ничего не было? Забыть, что предавал, что шпионил? Может, жениться еще, и на работу устроиться?

Ага, в фотоателье — юных балбесов щелкать, доросших до паспорта, или важных мадонн с младенцами…

«Всю жизнь мечтал! — кисло улыбнулся он. — Нет уж, милый… Выбрал стёжку-дорожку Эфиальта? Вот и держись ее! Забудет он… Ты-то, может, и забудешь, так тебе напомнят! Свои или чужие, не важно…»

«Чемпион» надел новую рубашку, застегнул маленькие тугие пуговки. Оглядел себя в зеркале, и накинул куртку.

Фотографии где?

Фотографии лежали в кармане.

Он вытащил их, держа, как три карты. Три валета.

Шурик Смирнов. Андрей Соколов. Денис Марьянович.

Федор Дмитриевич неприязненно оглядел отроческие лики, и аккуратно сунул их обратно в карман. Время еще есть.

Если поторопиться, можно успеть — черкнуть помадой полоску в условном месте «Vlad». Сигнал «снимут» сегодня же, и вся цэрэушная «станция» возрадуется…

Фыркнув, «Чемпион» шагнул за порог, и закрыл дверь на четыре оборота.