Спасти СССР. Реализация

Глава 8

Вторник, 5 декабря. Утро

Ленинград, Литейный проспект

Щелчки на линии сменились тихонько потрескивающими шорохами, тонувшими в плавающем гуле.

— Алло! Владлен Николаевич? Минцев беспокоит… Э-э… Здравия желаю, товарищ генерал!

Негромкий, глуховатый баритон словно отразился дребезжащим эхом:

— И вам не хворать. У вас такой голос, Жора… Небось, умными мыслями поделиться хотите?

— Жажду! Еле утра дождался… Владлен Николаевич, вы, если что, Тихонова не шибко ругайте — его опера проявили чудеса смекалки и… скаламбурю немного… оперативности. Фостера засекли, грамотно выдвинулись. Разговор с «Волхвом» записали почти наполовину, всё сходится с отчетом…

— Но вас всё же терзают смутные сомнения? — генеральский голос окрасился ехидцей.

— Ну… да. Я, знаете, что подумал? Можно же устроить как бы перекрестную проверку!

— В смысле?

— Задать настоящему «Сенатору» те же вопросы, что и «Волхву»…

— … И сравнить! — уловил Блеер идею.

— В точку!

— Хм… А что? Очень даже неглупо. Действуйте, Жора!

Пятница, 8 декабря. Вечер

Ленинград, Васильевский остров

Многие любители шпионских фильмов уверены, что в толпе очень легко затеряться. Нет, это только так кажется.

Само собой, удержать вёрткий объект наблюдения в поле зрения, когда вокруг сутолока, куда сложнее, чем на пустынной аллее, но ведь и выявить слежку в массовке непросто.

Оглядываться нелегалу строго запрещено, разве что на переходе через оживленную улицу. И бежать нельзя, и квартал с трех сторон обходить — тоже табу. Ведь обычные люди так себя не ведут, зачем же вызывать подозрения?

Честно говоря, я и сегодня не заметил «хвост», однако, профилактики ради, решил оторваться от возможной «наружки» старым проверенным способом — иду себе, гуляю, весь такой рассеянный, и вдруг запрыгиваю в отходящий трамвай! А пятью минутами позже пересаживаюсь в желтый «Икарус», скрежетнувший дверьми напротив, за блестящими рельсами, утопленными в асфальт. Через пару остановок непринужденно выхожу у метро «Площадь Мира»[1]– и ныряю под землю. Просто? Ага…

Чтобы вот так, играючи, менять транспорт, нужно безупречно ориентироваться «на земле», и только по памяти. Тут брейнсёрфинг не спасал — приходилось неделями изучать карту метро, зубрить маршруты автобусов, троллейбусов и трамваев, да еще, вдобавок, запоминать время остановок, интервалы между ними, их последовательность…

«Тяжело!», как Гюльчатай говорит.

Я свернул в узкий, зажатый грузными домами переулок, краем глаза сканируя тыл. Никого. Ну, и ладно… Если включить паранойю на полную, и представить, что опера́ из доблестной «семерки» не потеряли мой след, то за углом их ждет богатый выбор — я мог скрыться за дверьми во-он того парадного, кануть под темную арку, миновать крошечный скверик по хоженой тропке или…

«Мне сюда!» — я одолел неряшливо сколоченный дощатый забор, оградивший расселенный дом, и убыстрил шаг. Грязный снег вокруг утоптали строители и практичные граждане, добывающие бесплатный стройматериал для дач. Вон, уже и тяжелую входную дверь сняли… Нужда заставит. А халява нарадует…

Минуя замусоренные лестничные площадки, копившие мглу, я поднялся под самую крышу. Пахло затхлостью и птичьим пометом, но закатные лучи, разбавлявшие полутьму оранжевым свечением, обращали стройную колоннаду круглившихся столбов и чересполосицу опадавших стропил, скаты дырявой кровли и даже хрустящий керамзит — в место таинственное и заколдованное.

Обычно мрачный романтизм приписывают подземельям брошенных замков, вот только на чердаках кладов зарыто не меньше, да и тайников, порой весьма замысловатых, тоже хватает.

А уж как трепетало детское сердечко, стоило мелкому Дюше впервые подняться на запретный уровень, увидать зловещие тени и пыльную паутину, колеблемую сквозняком! Испуган и очарован, он почти углядел в скрещеньях темени и света скелет, скованный ржавыми цепями, и маслянистый блеск пиратских дублонов, а после запищал от ужаса, приняв вывешенную сушиться простынь за привидение…

Да мне и сейчас неуютно. Сунувшись к оконцу, заделанному грязным, битым стеклом, я малость успокоился — никто коварно не подкрадывался к обреченному дому. Предвечерний сумрак густел, но любое вторжение выделится на снегу, как клякса на чистом листе.

Я ухватился за медную проволоку, торчавшую из керамзита, и вытащил прикопанную сумку со шпионским хозяйством.

Длинноволновый приемник тихонько брякнул в банке из-под кофе «Бон». Задев раму слухового окна, коротко звякнула импровизированная антенна. Проволоку я накрутил на ржавую трубу — с заземлением надежнее. Не запеленгуют.

Контакты — к клеммам «Кроны»… Штекер наушников — в гнездо… Готов к труду и обороне.

На часах — без десяти шесть. Еще две минуты…

Деловито достаю блокнот, расписываю ручку… Прислушиваюсь — безлюдный дом, смиренно ожидавший сноса, издает тихие шорохи и трески, как будто здешние призраки и впрямь затевают унылый балет.

Я бережно тронул колесико настройки, выводя на нужную волну. Минута осталась…

Без восьми шесть в наушниках толкнулся ясный и четкий женский голос:

— Передаем данные калибровки для пятой линейной партии геологоразведки! Четыреста тридцать семь, три двадцать два, двести одиннадцать…

Сосредоточенно сопя, я чиркал число за числом. Многовато циферок, однако… Чем, интересно, так обеспокоились товарищи чекисты?

Выдержав паузу, «радистка Кэт» повторила передачу. Ошибок не было, и я, пока светло, достал очередную страницу из шифроблокнота.

Буква за буквой являлись мне, вырастая из цифровой россыпи, и кривая улыбка всё сильнее перекашивала мое лицо.

Товарищ Андропов и его присные задавали «Сенатору» те же самые вопросы, с какими цэрэушники обращались к «Страннику»!

Я шепотом выругался.

«А чего ты, собственно, хотел? Устроили тебе испытание с почерком, и всё? Отныне будешь на доверии? Фиг! А это еще что?»

Последняя строчка шифровки увязывала обе моих инициативы, любезно предлагая сообщить о закладке по телефону. Номер и пароль с отзывом прилагались.

Я глубокомысленно хмыкнул. Весною комитетчики согласились с моим «рационализаторским предложением» — слать задания по радио — и я обезопасил себя по части вопросов. А вот ответы…

Тогда в мою умную голову пришла не самая лучшая идея: отправлять на адрес КГБ сразу два письма — в одном я указывал бы место тайника, а в другом — схему закладки.

Такой «модус операнди» почти исключал перехват секретной информации западной разведкой, но вот захват самого секретоносителя советскими контрразведчиками… М-да.

Я прекрасно помнил, как чуть не попался у почтового ящика прошлой зимой… А тут мне предлагают просто звонить!

Взвесив pro и contra, я пришел к выводу, что кагэбэшная инициатива оптимальна. Мне даже трубка монтера не понадобится, только voice changer. Можно же в любой автомат заскочить — говорю, где закладка, и вешаю трубку. За какие-нибудь пять-десять секунд спецы из Большого дома ни за что не сумеют определить, из какой телефонной будки звонили, а этих будок в Ленинграде — десятки тысяч!

— Ла-адно…

Я сжег листки, напряженно размышляя. Если это перепроверка, а это она, то благополучно пройти ее можно лишь одним способом — «Сенатор» должен выдать очередную порцию послезнания, продемонстрировать свою сверхинформированность, то есть то, чем юный математик под псевдонимом «Волхв» не обладает в принципе, довольствуясь элементарной логикой.

— Не печалься, Ю Вэ, ступай себе с богом, — бурчал я на манер золотой рыбки, осторожно спускаясь по темной лестнице, — будет тебе четырнадцатое письмо!

Вечер того же дня

Московская область, Внуково

Громыко здорово устал за день, хоть и без того паршивого надлома, коим человека отягощает возраст. Прибыв на дачу, «Мистер Нет» обнаружил, что Густав уже дожидается его, попивая чаек с баранками.

— Извините, ради бога, заработался! — министр покаянно развел руками.

— Ну, что вы, Андрей Андреевич, — резво встав, Густав крепко пожал протянутую руку. — Сам такой! Хоть отдохнул тут у вас, хе-хе… Польша?

— Она… — буркнул Громыко, раздраженно сдергивая галстук. — Терпение, похоже, лопнуло даже у Леонида Ильича! На двадцать восьмое декабря назначен внеочередной пленум ПОРП, и мы сделаем всё, чтобы Первым секретарем избрали Мирослава Милевского. А дальше… на войне, как на войне! — он хмыкнул невесело. — Перечитывал перечень мероприятий… как будто план контрнаступления! Северная группа войск в полной боевой… От Варшавы до Кракова — повальные и одномоментные аресты самых опасных, самых активных функционеров антисоветских и антисоциалистических групп… По прикидкам этих наберется около трехсот человек. И сразу развернем идеологическую работу! Сделаем акцент на предстоящих реформах, на очищении партии и повороте ее лицом к рабочему классу. И лозунги найдем иные. «Больше социализма!», «Каждому по труду!», «Нет пилсудчине!»

— Должно сработать… — протянул Густав. — Если действовать решительно и жестко! Тогда обойдемся малой кровью.

— Да… — помрачнел Громыко, и встрепенулся. — Но вас я вызвал совсем по иному поводу. Грядет период турбулентности… И в этой связи меня очень интересует Китай. С кем он будет, и против кого?

Советник откинулся на спинку кресла, и задумчиво потер подбородок.

— Смотрите, Андрей Андреевич… — медленно проговорил он. — Для отношений с Китаем важны и те события, что происходят сейчас, вроде нашего сближения с Израилем, но архиважна неочевидная пока для китайского руководства — причем и для Дэн Сяопина, и для Ли Пэна, а тем более для Ху Яобана и Чжао Цзыяна! — но косвенно ощутимая новая линия, порождающая некое изменение фона в отношениях между СССР и Западом. Вот только позиции самого Китая в этих новых условиях могут ослабнуть и, как следствие, КНР либо усилит борьбу за периферийные зоны, вроде Парасельских островов и Спратли, в известном смысле шантажируя ростом военной опасности в регионе, «временно списанном» из глобальной политики…

— Да, — усмехнулся Громыко, — Вьетнам уже нервничает — китайские корабли так и шныряют вокруг спорных клочков суши.

— … Или же, напротив, — повысил голос Густав, — Ху Яобан и Чжао Цзыян ускорят процесс в рамках своих идей о «Госпоже Сай», то бишь, науке, и «Госпоже Дэ», демократии, которые «пришли в Китай раньше марксизма», а развитие событий может даже ускорить дестабилизацию в крупных городах и наиболее развитых провинциях страны…

— М-да… — наморщил лоб «Мистер Нет». — Сложно писать историю вероятного будущего!

— Увы, да, — легко согласился советник. — Вечная проблема моделей и прогнозов такого рода — мощный элемент множественного человеческого фактора, как источника погрешности модели, причем элемент погрешности растет нелинейно, а компенсаторные механизмы глобальной системы не столько «выпрямляют» зависимости, сколько вгоняют в колебания и наращивают разброс вариантов результата… — Густав задумался, рассеянно потирая щеку. — Мне, в связи с этим, кажется, что было бы интересно не столько смоделировать конкретную — целевую — геостратегическую конфигурацию… всё равно основные проблемы СССР лежат внутри и решать их надо там, а внешняя политика должна лишь способствовать решению этих задач… м-м… при всей дискуссионности этого тезиса… сколько показать логику процессов и действующих лиц — это мало кто представляет у нас. Да, полагаю, и не только у нас! А чтобы, пусть даже в первом приближении, понять источник действий Ху Яобана и Чжао Цзыяна, стоит взглянуть на «момент перемены эпохи». Понятно, что стартовый период перемен — начало и середина семидесятых, еще при жизни Мао Цзэдуна, когда состоялось возвращение к власти… пусть и не на первые роли… прежней генерации «наследников», репрессированных более или менее строго в период «культурной революции». Одновременно происходило усиление военных — и даже ситуация с Линь Бяо не привела к «откату линии», оставаясь сугубо кампанией «борьбы с Линь Бяо и Конфуцием»…

— Хм… — отпустил министр иностранных дел, и Густав совершил небольшой экскурс в историю.

— Во время «культурной революции», — заговорил он о делах не столь давно минувших дней, — Мао Цзэдун не трогал большинство военачальников, ограничившись разгромом лишь группировок маршалов Пэн Дэхуая и Хэ Луна, но оставил в неприкосновенности Лю Бочэна, Сюй Сянцяня, Не Жунчжэня, E Цзяньина. Эти маршалы, в свою очередь, при условии, что их самих и армии в целом не коснется «культурный» разгул, были готовы поддерживать Мао. Случались и казусы. Так, был реабилитирован и восстановлен в звании генерал Чэнь Цзайдао, тот самый, что в июле шестьдесят седьмого учинил локальный переворот в Ухане: разогнал и арестовал коммунистических лидеров, как старых, так и не последних сторонников Мао, вроде Се Фучжи, тогда — министра общественной безопасности, и Вань Ли, который чуть позже стал одним из важных союзников Чжао Цзыяна, а в тот момент был верным… хм… маоистом. Кроме того, можно попробовать хоть условно-предварительно, разобраться в источниках давления в пользу реформ с самых низов — тех самых крестьян, ради которых вроде бы всё и затевалось. Как отмечают специалисты из ИМЭМО, мощное крестьянское движение было направлено на «сугубо контрреволюционное» возвращение от коммун к земельным наделам и семейному труду…

— У нас их в известную пору сочли бы кулаками или подкулачниками, — усмехнулся Громыко.

— Ну-у… — затянул Густав. — Сталинский метод при всех… хм… серьезнейших эксцессах и трагедиях времен демонтажа НЭПа, был все же… ну, несколько более щадящим по сравнению с «народными коммунами» Мао, если так вообще можно сказать о подобном процессе. Вдобавок, организованное к концу шестидесятых «перевоспитание хунвейбинов», то есть их массовая отправка в деревню, стало не слишком подходящей мерой. Если смотреть на происходившее с уровня отдельного человека, то и сами молодые участники «Культурной революции, борьбы с контрреволюцией и ревизионизмом» чувствовали себя обманутыми, будучи брошены в среду, не соответствующую их исходной экзальтации, да еще склонную жить «в рамках бюрократии» — той самой, с которой вчерашние хунвейбины и цзяофани воевали в меру сил и невеликого разумения. Вдобавок, крестьяне воспринимали их как людей именно неумных и даже придурковатых.

— Взгляд разумных людей, — фыркнул хозяин дачи.

— Именно! — согласно кивнул гость. — Естественным выглядит в итоге, что как раз партийные лидеры, наиболее внимательно и осторожно наблюдавшие за самой многочисленной частью населения страны, тот же Чжао Цзыян, провинциальный партийный лидер Сычуани, и Вань Ли, на тот момент — лидер провинции Аньхой, не слишком склонны были возиться с «бунтарями», еще недавно относимыми к «соли земли», «передовому отряду» и тому подобному. Завершили специфическое «безвременье», как можно понять, три смерти: Кан Шена, в декабре семьдесят пятого; Чжоу Эньлая, в январе семьдесят шестого, и, в сентябре того же года — самого Мао Цзэдуна. Фактически, если официально продолжалась «эпоха Мао», то массовой демонстрацией на площади Тяньаньмэнь пятого апреля семьдесят шестого года — в память о Чжоу — обозначился и закат этой эпохи. Риск любого из «праздногуляющих» оказаться под ударом был самый серьезный и, кстати, жесткий разгон последовал. Тем не менее, можно, видимо, полагать, что значимые группы населения китайской столицы в апреле семьдесят шестого отдали дань Чжоу Эньлаю не только как выдающейся персоне, но и как определенному Символу Желаемого. — Советник помолчал, точнее формулируя доводы. — Строительство коммунизма по-китайски, активно реализуемый «Красный проект по Мао» даже в КНР вызвали неодобрение масс, однажды уже восстававших. Началось брожение, причем в разных пластах социальной тектоники. На этом пестром фоне, даже без знания точных подробностей, можно оценить, как и почему малоизвестному ранее Хуа Гофэну удалось сплотить вокруг себя как сторонников «маоизма без излишков», так и сторонников освобождения от прежнего курса в полной мере. Причин, в общем, две — сохранение властных возможностей и безопасность в этой власти. Да еще сыграл свою роль быстрый, оперативный арест членов пресловутой «Банды четырех», представлявших собой прежнее ультралевое крыло в ЦК КПК. Вполне вероятно, оно и само бы предпочло устранить конкурентов, но опоздало. Например, потому, что Кан Шэна с ними уже не было. Вероятно, по тем же причинам никто не счел возможным открыто порвать с прежним курсом, а вовсе не от особой «государственной тысячелетней мудрости»! Хотя, возможно, и такие мысли обкатывались, как пропагандистская фигура, но, скорее всего, задним числом.

— Скажите, Густав, — тонко улыбнулся Громыко, — вы точно не пришелец из космоса? Какой регион не возьми, вы в теме!

Советник негромко рассмеялся, не пряча довольной улыбки.

— Да просто невозможно рассматривать значимые государства в отрыве от остального земного шара! — вдохновившись, он потер руки. — Теперь поглядим, что делает ситуацию в Китае более динамичной и приходящей в соприкосновение с курсом СССР. Ну-у, о реформах, и самых серьезных, китайцы объявили уже в этом году, на 3-м пленуме ЦК КПК, но фактически они пока не стартовали, и вряд ли стартуют до съезда КПК, а это произойдет в восемьдесят втором. То есть, время для инициатив с нашей стороны есть, хоть и мало…

— Простите, что перебиваю, — вступил Андрей Андреевич. — Мы получили сведения, что Америка всерьез рассматривает возможность переноса в Китай целого ряда производств. Это ведь серьезный фактор?

— Без сомнения! — энергично кивнул Густав. — Но в отсутствие войны в Афганистане, и, наоборот, в связи с «неправильным» развитием ситуации вокруг Ирана, США вряд ли будут склонны форсировать — даже чужими руками, скажем, Израиля и Франции — модернизацию Китая. А сама Европа, имея на горизонте планирования более внятные экономические бонусы и, в перспективе, если мы сработаем правильно, получив развязки по безопасности, тоже не станет рваться в «зону напряженности», созданную Китаем. Кроме того, фразы Чжао Цзыяна насчет возобновлении контактов на советском направлении, как раз заставят прикидывать — а не лучше ли, пользуясь ослаблением конфронтации и кой-каких ограничений, поучаствовать в «проектах сотрудничества» с Советским Союзом? В итоге речь для КНР пойдет об ускоренном прохождении реформы и в идеологической области… тут основная фигура — Ху Яобан… чтобы на основе партийных тезисов переходить к многоукладности экономики. Думаю, Китай фактически будет вынужден ускорить процесс модернизации, чтобы не отстать от изменений в СССР… Разумеется, если таковые изменения будут происходить в самом СССР.

— Будут! — твердо сказал Громыко.

Понедельник, 11 декабря. День

Ленинград, проспект Газа

Конец недели выдался очень нервным и беспокойным. В субботу я наваял письмо, в лучших традициях Квинта Лициния Спектатора, но переснимать его на пленку побоялся. Не хочу, чтобы «Волхва» связали с «Сенатором», если вдруг обнаружатся мои способности к фотоделу. Я и камеру на всякий случай припрятал, и увеличитель, и бумагу, и красную лампу. Мало ли…

Раньше-то ладно, но теперь ситуация развернулась на все сто восемьдесят. К прослушке я уже привык, а если сноровистые ребятишки из КГБ заглянут к нам домой без спросу и всю квартиру обшарят?

Волоски на ящики стола, чтобы определить, рылся ли кто, я пока — опять-таки, из понятной опаски — не клеил, но метки кое-где оставлял. А вечером проверял, совпадают ли. И никакой это не психоз, а разумная мера предосторожности…

…Закладку я сделал на Маяковского, в темной и сырой подворотне. Там грубо оштукатуренная стенка облупилась, и пара кирпичей вынималась из кладки почти свободно — схалтурил дореволюционный каменщик. Места для конверта хватило с избытком.

Покрутившись по улицам, закрылся в промерзшей будке телефона-автомата и сообщил, кому надо, где искать письмо. Звонок длился ровно пять секунд, но потряхивало агента с оперативным псевдонимом «Волхв» (он же «Сенатор», он же «Источник», он же «Странник») куда дольше…

— Дюх! Гляди, чего нам прислали! — жизнерадостный вопль Паштета мигом вывел меня из усталой задумчивости.

Ворвавшись в нашу просторную «библиотеку-лабораторию», комиссар с разбегу плюхнулся на табуретку, и вывалил на длинный, тщательно выскобленный стол целую стопку фотографий, черно-белых и пожелтевших, с глянцем и без.

— Помнишь, как мы тот «смертник» раскрыли? — навалился Пашка на столешницу. — Ну, этого… красноармейца Кастырина? Терентия Елизаровича… Помнишь?

— Помнишь, — улыбнулся я, наблюдая, как Пашкино лицо пылает юным энтузиазмом. — Еще сын его… Семен Терентьевич, кажется, слезно нас благодарил — будет знать теперь, где отцова могила.

— Да-да! — нетерпеливо заерзал комиссар. — Так то сын, а тут — внучки! Прислали целую кипу фоток деда! Вот… — он порылся в старых снимках. — Вот Кастырин в Горьком…

С фотографии глянул чубатый скуластый парень с глуповатым лицом. Его крепким плечам было тесно в рубашке «апаш», а глаза навыкате смотрели с тревогой. Вообще, в фигуре Терентия Елизаровича угадывалась зажатость деревенского парубка, чуть ли не впервые в жизни глядевшего в объектив.

В уголке снимка белела короткая надпись: «Горький, 1936 г.»

Жить Терентию Елизаровичу оставалось шесть лет…

— А это он на заводе… — азартно сопел Паштет, почти ложась на стол. — На ГАЗе… Или как он тогда назывался?

— Так и назывался, — авторитетно сказала Тома, привалясь к моей спине. — Да, Дюш?

— Да, — улыбнулся я, разглядывая фотки — осколки чужой, едва начатой жизни, разбитой в сорок втором.

— Эй, наро-од! — послышался зов Кузи из клубной «кают-компании». — Кто чай будет? Фройляйн Гессау-Эберляйн пирогом угощает!

— Я буду! — резво подскочил Паштет, и Тома, приглядывавшаяся к снимку, где Кастырин в гимнастерке, с пилоткой на бритой голове, гордо тискал винтовку, рассмеялась.

А Марина Пухначева звонко крикнула, высовываясь в коридор:

— Все будут!

— Ладно! — донесся отзыв. — Я и так большой чайник греться поставила…

Будто по сигналу режиссера, строившего новую мизансцену, все торопливо вышли, а Мелкая вошла.

— Дюш… — пробормотала она стыдливо, оглядываясь. — Ты на нас точно не обиделся?

— Да ты что, Томочка! — растерялся я. — Конечно же, нет! С чего бы?

— Правда? — робко просияла девушка. — Просто… Ты так долго не приходишь к нам, я и подумала… И Софи…

Я осторожно взял ее узкие ладоши в свои пятерни.

— Том… Мне сейчас очень, очень трудно. По-настоящему. Понимаешь…

Желание рассказать обо всём, исповедаться — и получить как бы отпущение грехов из ручек воплощенной невинности было до того сильным, что я сдался. Да и, потом… Эта Тома меня точно не выдаст — и не предаст.

— Понимаешь, Том… Ты дважды сбрасывала очень важные письма вместо меня… Скорей всего, именно поэтому я и смог вылететь в Лондон. Так я еще и американцам писал! Сдал им наркодилеров, тягавших кокаин из Колумбии…

— Ну, и правильно! — воскликнула Мелкая с радостным успокоением. — Представляешь, сколько людей из-за тебя не пристрастились к наркотикам!

— Правильно-то, правильно… — завздыхал я. — Но цэрэушники меня вычислили. Они видели, как я им те совсекретные сведения подбрасывал. Видели со спины, правда, одно лишь ухо и различили… Но этого хватило. В том месяце они вышли на меня. Хотели завербовать… я сделал вид, что согласился — и всё рассказал в КГБ.

— Правильно! — горячо выдохнула Тома, и взмахнула кулачком. — Молодец, Дюша!

— … И теперь Дюша как бы двойной агент, — криво усмехнулся я. — Наш домашний телефон прослушивается… Поэтому лучше не звони. А самое неприятное — это наружное наблюдение…

— Американцы⁈ — сузились девичьи глаза.

— Нет-нет, наши! Но я очень не хочу привести за собой «хвост», заглянув к вам с Софи. Понимаешь?

— Понимаю… — затянула Тома, и мне в какой-то момент показалось, что разумеет она не только сказанное, но и то, о чем я умолчал. Встрепенувшись, Мелкая прижалась на секундочку, жарко выдыхая: — Дюш! Я никому… никогда… ни за что!

— Верю, — дрогнули мои губы.

— Дюха! — гулко донеслось из коридора. — Иди скорей! А то они сейчас всё съедят!

— Пошли! — весело засмеялась Тома.

— Пошли!

В эти вяло текущие мгновения я ощутил, что мы с ней оба испытываем одно и тоже — приятную облегченность. Ушла с души давящая тягота, что портила жизнь одним своим наличием.

Разумеется, я продолжал спорить сам с собою, снова и снова доказывая совести, что Мелкая никогда не отречется от меня, что она единственная, кому я могу доверять полностью.

Правда, и совесть подкидывала контраргумент — дескать, грузишь ты девушку опасными тайнами, следовательно, подставляешь. Как тебе не стыдно, как тебе не ай-я-яй…

Стыдно. Но краснел я не от смущения, а от восхитительного понимания — живет на свете человек, который готов разделить с тобой и горе, и радость, и любовь, и смерть.

«А ты сам? Готов? — ледком обожгла мысль. — Ставим не категоричную точку, а смутное многоточие…»

Пока мы дошли до «кают-компании», от пирога осталось всего два ломтика.

— Вкусня-ятина! — урчал Паштет, сыто жмурясь.

— Вот точно, проглот! — засмеялась Яся, щепетно беря кусочек с блюдца.

— Еще какой! — поддакнула Ира. — И куда только влезает!

— Душа полна-а! — замурлыкал Пашка, поглаживая живот.

— Ир, как же ты его прокормишь, — хихикнула Тома «Большая», — этого титана духа?

Родина зарделась от неловкости и уткнулась в чашку, а Паштет расплылся в улыбке:

— Кормильцем буду я!

— Да идите вы… — забурчала Ира. С поспешной гибкостью поднявшись, она стремительно вышла, а следом подхватились и остальные — расстроенная Тамара и сочувствующая Ясмина, огорченный Паштет и недоверчиво ухмыляющийся Сёма, воздыхающий Армен, встревоженная Тома…

Мы остались вдвоем — я и Марина.

«Вторая мизансцена?» — пришло мне на ум.

Судя по голосам, наплывавшим из коридора, парни дружно воспитывали Пашку, а девчонки уговаривали Ирку «не обижаться на дураков».

— И на дурочек! — самокритично прозвенела Афанасьева.

Успокоено кивнув, Пухначёва завертела колесико старой радиолы. В эфире засвистели, заулюлюкали, забормотали голоса, путая языки, пока на волне «Маяка» не доплыли новости.

— … Ни Пекин, ни Вашингтон пока не дают комментариев, но, как следует из официальных заявлений, представители КНР и США работают над соглашением о нормализации дипломатических отношений с первого января тысяча девятьсот семьдесят девятого года, — уверенным тоном излагала дикторша. В эфире зашелестели страницы. — По сообщениям из Рима, в Ватикане готовятся причислить к лику блаженных папу римского Павла VI, умершего шестого декабря…

Я замер, чуя, как бухает сердце.

— Вчера состоялись выборы понтифика, — спокойно вещала радиола. — Новым папой римским Назарием стал кардинал Джузеппе Сири. Надо сказать, что Сири должен был быть избран еще на конклаве шестьдесят третьего года, но тогда он неожиданно снял свою кандидатуру, уступив Святой Престол…

Отмерев, я задышал и торжественно подлил себе чаю.

«Ура! — билась ликующая мысль. — Сработало!»

Всё, не видать Бжезинскому «польского папы»! Клерикалы в Варшаве увянут без мощной поддержки из Рима, и мы еще посмотрим, что серп и молот животворящий наделает, превзойдя крест!

Марина подвернула ручку, и забубнила «Немецкая волна», перебиваемая «глушилками».

— Андрей, а ты слушаешь «голоса»? — спросила Пухначёва с интересом.

— Иногда, — брякнул я, и тут же извернулся, спасая репутацию комсорга школы: — Бывает полезно услышать одну и ту же информацию из разных источников, ведь каждая сторона о чем-то недоговаривает.

— Хм… Любопытно… — Девушка вздернула брови. — Я как-то не думала… в этом смысле. Да нет, я и сама слушаю «Голос Америки» или «Би-Би-Си», редко, но слушаю. Меня порой даже восхищает их вранье — они брешут искусно, даже талантливо! И ведущие кто? Там же не англичане сидят у микрофонов, а наши бывшие! Эмигранты, вроде Севы Новгородцева. И предателями, вроде, не назовешь, но… Противно как-то! А тебе? Нет, я их, конечно, понимаю, — заспешила она. — Умом! Тут дефицит, там — свобода… Но вот душа не принимает. А ты бы хотел… туда? На Запад?

Разомлевший от чая с пирогом, я не сразу насторожился. Просто не ожидал таких речей от Марины, убежденной комсомолки. А если она говорит не от себя? Если у нее такое задание — выявить у Дюши Соколова родимые пятна капитализма?

— Марин, — усмехнулся я с холодком, — граница СССР мне представляется линией фронта. По ту сторону — враги. Даже в Польше, Чехословакии, Венгрии, Румынии их полно, а уж на Западе — сплошь! Им на фиг не нужен коммунизм, чтобы счастье для всех, и даром. У них, у всех иная мечта — заделаться большими боссами! Лишь бы помыкать работягами, пухнуть от жира и долларов, франков, марок! И любой эмигрант, как тот Плохиш — перебежчик, изменник Родины.

— А не слишком жестко? — прищурилась Пухначёва.

— Нет! — отрезал я. — Эмигрируют мещане, и плевать они хотели на хваленые свободы и права человека! У них иное желание — дорваться до западных магазинов, где сто сортов колбасы! Вот и рядятся в правозащитников и прочих «борцов с кровавым кремлевским режимом», начинают швыряться по СССР банановыми шкурками и собственным помётом… прямо, в каком-то обезьяньем неистовстве! И… разве я вешаю ярлыки? Вот, представь себе, что все эти новгородцевы, солженицыны, годуновы и прочая мразь до сих пор здесь, у нас, зато страны НАТО оккупируют Советский Союз… Куда, по-твоему, все эти власовцы побегут? В военкоматы, чтобы добровольцами на фронт, или в леса — партизанить? Нет! В комендатуры натовские побегут — преданно служить новой власти, истово вылизывать буржуинские задницы! Одни — переводчиками или ведущими «Русской службы Би-Би-Си», а другие — карателями. Вот такой тест, Мариночка.

Девушка зарумянилась, и опустила вздрагивающие ресницы.

— Это… — с трудом вытолкнула она. — Это тоже был тест. Извини!

Вскочив, Марина выбежала в коридор, а я обессиленно отвалился на скрипучую спинку стула. Вежливо пропустив Пухначёву, в «кают-компанию» шагнул Резник и сдавленно фыркнул:

— Помирились!

«Третья мизансцена, — подумал я, релаксируя. — Хэппи энд!»

Вторник, 12 декабря. День

Москва, Ясенево

Минцев шагал по красной, глушившей шаги «кремлевке», до того задумчив и рассеян, что не смотрел по сторонам, уставившись в обтянутую серым пиджаком спину Андропова, ступавшего впереди. Лишь войдя в приемную, он встрепенулся, здороваясь невпопад, а полностью вернулся из мысленных далей, когда очутился за порогом кабинета.

— Значит, Жора, вы считаете, что проверка удалась? — заговорил председатель КГБ, раздергивая плотные шторы.

— Да, Юрий Владимирович, считаю, что удалась. Более или менее…

Подполковник замешкался, но Андропов, живо обернувшись, указал ему на кресло у столика «для бесед». Хозяин кабинета присел одновременно с гостем, облокотился на столешницу и сцепил нервные пальцы.

— Ваши доводы, Жора. Для зачина, так сказать…

Минцев заерзал.

— Ну, во-первых, отписки «Волхва» и «Сенатора» пересекались лишь частично и, я бы сказал, косвенно. Вот, скажем, вопрос об экономической войне с Японией… В обоих ответах присутствует отсылка к «ковбою Ронни», но «Волхв» лишь предполагает… экстраполирует, как выражаются математики, дальнейшие события, а вот «Сенатор» прямо утверждает, что изберут именно Рейгана, что он выполнит свои предвыборные обещания и обложит японцев заградительными пошлинами. Впрочем, самое любопытное «Сенатор» изложил в конце. «Рейганомика», по его выражению, будет подпитываться внутренними и внешними займами, из-за чего Америка начнет жить в кредит, и долги вырастут до размеров, просто колоссальных — триллионов, десятков триллионов долларов. И однажды наступит срок, когда вся эта гора зеленых бумажек рухнет, похоронив под собою экономики капстран!

— Да, — кивнул Ю Вэ, складывая ладони, — меня этот пассаж тоже впечатлил. Но еще больше понравился вывод «Сенатора»…

— Что не стоит ждать краха шатких американских финансов, а подпихивать их — и пусть падут? — хищно оскалился Георгий.

— Именно, — губы Андропова изогнулись в добродушной улыбке. — «Сенатор» щегольнул новым словцом… «Дедолларизация».

— Я, конечно, не финансист, — осторожно проговорил Минцев, — но, мне кажется, о подобной стратегии стоит подумать всерьез.

— Уже! Уже думают — я напряг Е Пэ и… парочку «голубятен», — председатель КГБ усмехнулся. — А что вас еще зацепило?

Подполковник поморщился.

— Если честно… Сильней всего на меня подействовали гадости, изложенные «Сенатором»… Эти извращенцы у меня из головы не выходят! Однополые браки… Не женщина, а «менструирующий человек»… Не мама, а «родитель А»! Юрий Владимирович! Тошнит с такого будущего!

— А это не наше будущее, Жора, — тонко улыбнулся Андропов. Осторожно откинувшись на спинку кресла, он погладил ладонью полированную столешницу. — Меня лично впечатлил ответ по Китаю… Вернее, по переносу производства из Америки в КНР. Это выгодно всяческим корпорациям и банкам, но Соединенные Штаты останутся без промышленности. Детройт, столица автомобилестроения, превратится в город-призрак! И ведь это важно, Жора, очень важно — знать будущие слабости вероятного противника, тем более, среднесрочные! — Ю Вэ задумался. — Вот что… По-хорошему если, по-человечески… этого… Соколова надо аккуратно выводить из игры, но тогда мы утратим хорошую возможность хоть как-то влиять на США. Видеть и понимать проблемы, которые десять-двадцать лет спустя изменят политический ландшафт Запада, оголят новые болевые точки! Да и польский трек даст жару. А посему… — Он задумчиво покусал губу. — Поиграем, Жора, до февраля… Или до весны… А там посмотрим!

[1] Сейчас — «Сенная площадь».