Слуга государев 4. Священная лига

Глава 13

Преображенское.

14 марта 1683 года.

Мне бы уже домой отправиться, отдохнуть. Все же не таким уж и огурцом себя чувствую, особенно после присутствия на тренировках. Пусть я со своим гипсом почти и не двигаюсь, но устаю никак не меньше, чем ранее, до ранения.

А еще сегодня предстоят три часа занятий с Петром Алексеевичем, где нельзя показывать вида усталости, или болезненных ощущений.

Но в тот момент, когда я мог бы отдохнуть и набраться хоть каких сил для новых свершений, прибыл гость. Да такой, что мне пришлось на костылях лететь его встречать. Тем более, что боярин Матвеев приехал в Преображенское скорее ко мне, чем к государю. Это я сам просил об этом боярина.

И вот, пока государь следил за уроком, который преподавался его «потешным», мы имели возможность поговорить. И даже занять трапезную самого царя.

— Кто это намалевал образ? — спрашивал Матвеев, указывая на икону, от которой еще пахло красками.

— Его второе величество… э… — я запутался с титулатурой Ивана Алексеевича.

«Второе величество» звучало, как продукт третей стадии свежести, нелепо.

— Ивашка малюет парсуны так лихо? — удивился Матвеев и тут же поправился. — Ну коли освящен образ, то, и не парсуна. Освятили?

— Ну не патриарх… Митрополит Новгородский благословил Ивана Алексеевича, — сказал я.

Действительно, Иван Алексеевич оказался уникальным человеком. И все лучше и лучше пишет картины. Конечно, в основном образы, но делает это как-то… Похоже, словно бы написал Леонардо да Винчи или Джотто, кто-то другой из представителей эпохи Возрождения. Ярко, с характером каждого из персонажей.

И это меня радовало. Лучше быть первым поистине великим русским художником, чем вторым, третьим, еще каким-то царем. В то время, как власть все равно должна быть только у одного самодержца.

Пока Матвеев рассматривал картину, не отводя взгляда от глаз нарисованного Христа, я проковылял до шкафа, где ранее оставлял свои бумаги. Взял их, положил на стол. Вернее, чуть пошатнулся и получилось так, что две увесистые папки с грохотом упали на стол.

Боярин вздрогнул.

— Что это? — спросил Артамон Сергеевич Матвеев, указывая на две толстых кожаных папки, перевязанных веревкой с палец толщиной.

— Многое, но не всё, что я хотел бы, дабы вы посмотрели, осмыслили и приняли для России, как должно, — отвечал я.

Матвеев посмотрел мне в глаза почти так же пронзительно, как хотел рассмотреть что-то в нарисованном Иисусе Христе. Потом усмехнулся своим мыслям, развязал одну из папок. Тут же с десяток листов, вырвавшись на свободу попытались «удрать», но я успел большую часть подхватить и вернуть на место. При этом чуть не упал. Нужно снимать гипс, он уже больше мешает, чем лечит.

— Кто бы кто иной такое сказал, да приносил свои бумаги мне на огляд, то приказал бы выпороть, даже если был тот дворянином. Токмо Стрельчин — загадка для меня, — сказал Матвеев и начал рассматривать бумаги. — Уж многое споро у тебя. А бумаги с гербом, твое измышление, и нынче приносят деньгу в казну.

Я промолчал. Что тут скажешь? Ну да, не по чину мне. Но как иначе? Мне нужно выполнить свою миссию, пусть бы и насколько процентов.

Сперва Матвеев взял бумагу, неспешно, вальяжно, будто бы его вынудили к одолжению хоть прикоснуться к исписанным моей рукой листам. Но по мере того, как он читал, взгляд боярина от брезгливо-снисходительного менялся в сторону озадаченно-интересующегося.

А иначе и никак. Сверху были бумаги, непосредственно полезные главному казначею страны. Тут расписывалось обоснование введения в России подушной подати, шаги, которые нужно прежде предпринять. Конечно, для затравки такая реформа, чтобы Матвеев просмотрел все эти преобразования со всей серьезность. Нужно было показать что-то денежное, и подушная подать в этом отношении подходила более чем.

— О том ты уже говорил мне. Токмо так… Не сурьзено. Тут жа я узрел грамоту подробную. Вот только тяжко будет переписать людишек, — пробормотал Матвеев, который, как было видно, уже чуть ли не завтра хотел внедрять такой налог.

И на данном этапе развития Российской державы это весьма прогрессивный налог. Более того, чтобы подать собирать, необходимо было ещё и провести перепись населения. Полезность ее и в других сферах, я так же прописывал.

Нет, такой переписи, как это делается в будущем, на данном этапе невозможно организовать. Но хотя бы знать, сколько примерно людей проживает в России, — это очень важно. Это еще и антикоррупционная работа.

— А с чего торговые люди не облагаются таким налогом? — спросил Матвеев, как видно вникающий с суть преобразований.

— Так разве что с торговых людей достанет семьдесят копеек забирать? Их обкладать потребно от состояния, от заявленных оборотов. Притом, что разумным будет какие-то награды установить за то, что у торговых людей состояние большое. К примеру, коли состояние выше ста тысяч, то можно давать личное дворянство. У кого же состояние более пятисот тысяч — потомственное…

— Вот как есть — еретик. Как раздавать шляхетство? Оно же тогда утратит силу свою, — говорил Матвеев, но я слышал в его голосе, что он не так уж и против моих предложений.

— Так многое с того, что я предлагаю — сие есть на будущее. В Европе титулы, даже барон, купить можно. Отчего у нас не купить? Только не каким-то презренным серебром или золотом, а службой на благо Отечества нашего, — сказал я, добавив толику пафоса в свои слова. — Да за такое многие торговцы и корабли свои построят и в дальния страны отправятся, чтобы только сейчас, при жизни, стать дворянам, да детям своим ту сословность передать. И державе с того великий прибыток.

— Но не за пятьсот тысяч жа! То деньга превеликая, таких и торговых людей не бывает, — сказал Матвеев, будто бы обличил меня в глупости.

— Так на то и думать нужно. Я жа для примеру, — улыбнулся я. — Но також и на благо Отечества и во славу государя.

Между прочим, то, что в будущем является пафосом и даже вызывает некоторую брезгливость. Что считают в большинстве случаев это всё лишь притворством. Здесь и сейчас громкие слова говорят лишь для того, чтобы они подтверждали внутреннее состояние человека, лукавства меньше, больше чувств на показ.

— Табель о рангах, подушная подать, гербовый сбор, новшества в войске нашем… Кто ты? — усмехаясь, спрашивал Матвеев.

Вот если бы он спросил всерьёз, то мне пришлось бы и напрячься. А так я усмехнулся и решил немножечко накинуть мистики в свой уклончивый ответ. Так, озорства ради.

— А ещё в меня врос крест православный. И пули меня стороной обходят, — почти что смеясь, говорил я. — Пекусь я о славе Отечества нашего. Всем своим сердцем желаю, дабы правление Петра Алексеевича стало самым великим в истории России и Московского княжества. Вот и измысливаю все то, что может быть добрым для Петра Алексеевича и России.

— А бумаги синие ты мне передаёшь, потому как собрался помирать на войне? — сделал логичное умозаключение Матвеев. — И почему мне? Разве же я другом тебя когда называл?

— Коли по правде и быть честным перед собой, то друзьями нам не быть. Не может бывший стрелец, а ныне дворянин, другом считать боярина. Я вижу, что ты, Артамон Сергеевич, также процветания желаешь России. Многие бояре хотят видеть державу нашу великой, но иные не разумеют, что величие сие прийти может токмо, если Россия перестроится и возьмёт лучшее от Европы, при том сохранит то доброе, что есть у нас самобытного, русского, — сказал я.

— Эки ты златоуст, Егор Иванович Стрельчин… — Матвеев задумался. — Коли всё так, как ты молвишь, отчего бы тебе не стать товарищем моим? И без тебя повоюют.

Сперва подобное предложение мне показалось странным, словно бы меня действительно зовут в друзья, в товарищи. Однако потом я вспомнил, что слово «товарищ» не обозначает то, что оно могло бы значить в будущем. Товарищ — это, скорее, можно было бы расценить, как секретарь или заместитель, или вовсе «в деньщики» меня зовёт к себе Матвеев.

— У нас одни цели. Мы оба разумеем, что России при Петре Алексеевиче лучше будет, если токмо изменяться. Так что во всех начинаниях, кои ты будешь справлять, я тебе, боярин, товарищем стану и без того, ибо одно дело делать. В ином же… зело много я возложил на себя, и тянуть мне это, как доброму коню. Желаю свой крест нести сам. А коли случится так, что помогу кому-то, да при этом всем будет во благо, то я завсегда рад, — сказал я.

— А не много ли у тебя, полковник, воли? Словно бы боярин какой, а все лишь дворянчиком стал и году не прошло, — поддел Матвеев и с вызовом посмотрел на меня. — Ну да будет. Через две седмицы войско из Москвы отправляется на черты засечные. А там и поглядим… Воюй, а я погляжу, что да как.

Матвеев замолчал. Его взгляд стал ещё более острым. Будто бы он хотел взглянуть прямо мне в душу и распознать, что же я за человек такой. Или же подобным взглядом смотрят на того, кто сильно провинился, но не хочет в этом признаваться.

— Сразу шесть ногайских орд в подданство к Петру Алексеевичу идут. Защиты просят, а коли не случится доброго похода на Крым, то как бы им дали на Дону, али на Волге степи для кочевий. Ещё посылают они нам в помощь четыре тысячи воинов своих. Как думаешь, под чьё начало стать хотят? — строго, словно бы наставник на уроке спрашивает у нерадивого ученика, говорил Матвеев.

— По всему видно, что под моё начало, — было несложно догадаться мне.

Я внутренне улыбался. Причём не столько из-за того, что к тем четырём полкам, что и так уже под моей рукой, и которые я в последние месяцы обучаю, кроме тех сотен, что я научил в Преображенском и к которым сейчас набираются рекруты по пять новичков на каждого… Ещё и кочевники ко мне придут, — получается универсальная дивизия, ну или маленькая, почти что сбалансированная дивизия. Ведь и артиллерия есть у меня.

Однако больше всего я радовался тому, что теперь, согласно тем правилам, по которым народцы становятся подданными русского царя, жена моя — княжна. Осталось только, чтобы её отец признал состоявшимся наш брак.

Да, из-за этого я сам князем не становлюсь, и Анна княжной тоже, ибо замужем и статус у нее мужний. Но тот факт, что я ни на какой-то рабыне женился, а на целой княжне, в значительной степени повышает и мой социальный статус.

— Так вот, Стрельчин, ногайские войны идут не под руку Стрельчина-полковника, а под руку зятя их старшего бея. Так выходит, что ещё больше разделяется Ногайская Орда и все нам выгода, — Матвеев улыбнулся. — Кто ты, Егор Иванович? Как так выходит, что ты ещё и в этом преуспел: поуменьшил число врагов наших и прибавил к нам союзников?

Мне оставалось лишь пожать плечами. И ощутил уже не боль, а сильно зачесалась ключица и, казалось, что все туловище слева. Нет спасу от этого зуда.

Заживает на мне, как на той собаке. Даже подумывал над тем, что это какая-то моя особенность. Вот только в целом складывалось такое впечатление, что люди в этом времени имеют лучшую регенерацию.

Тут ведь как? Если не помрёшь в первый день, то почти обязательно выживешь. Слабые помирают ещё во младенчестве, а те, кто выживает, действительно, обладают мощными организмами, иммунитетами, и выздоравливают куда как быстрее, чем в будущем, несмотря на то, что делают это без использования антибиотиков, но если только не природных и, конечно же, неосознанно.

А вот гипс пока мы ещё не сняли, так что я передвигался либо с массивной тростью, либо с новомодными костылями. Удивительно, но простейшая конструкция костылей, которые были вполне распространены в будущем, здесь также не была придумана. Новаторство если не во всем, то во многом.

Но вроде бы всё срастается, уже должно, перелом не был таким уж сложным, и уже на днях я рассчитываю гипс снять и начать более интенсивные тренировки, а то замечаю, что немного уже и жирком заплываю, так как двигаюсь намного меньше.

— Сии бумаги ещё есть у кого? — спросил Матвеев, уже намереваясь покидать Преображенское.

Говорил он из открытой кареты, когда слуга подкладывал конструкцию — деревянные ступеньки, обшитые красным бархатом.

— Да, — коротко утвердительно ответил я. — Бумаги не единственные, что у тебя, боярин.

— Еже ли я удумаю преобразования какие проводить с того, что предложил ты, то сии преобразования будут под именем моим. В ином разе — то лишь ненужные никому бумаги, — сказал Матвеев. — Уразумел ли? Сие не твои преобразования, ни кого иного… То мое!

Понял боярин, что может стать великим реформатором российской державы? Что в тех преобразованиях, которые я ему предлагаю, если выбрать не особо радикальные, но особенно полезные для России, можно заручиться поддержкой двора и большинства разумных бояр, которые всё-таки кроме своей мошны беспокоятся ещё и о процветании державы?

Не ошибся я в Матвееве. Он самовлюбленный гад, с завышенным чувством собственного величия, эгоист. Но… Он любит Россию, или себя в России. Как бы то ни было, но этот человек — единственный, кто может воплотить в жизнь хоть часть реформ, пока государь в полную силу не войдет.

— Коли случится так, что я удумаю от своего имени преобразования вводить, скажу тебе, кабы гнева твоего не испытать, — сказал я.

— Не удумаешь! Без моего позволения, неможно! — строго сказал Матвеев.

Я не стал перечить. Зачем? Тут и так по краю возможного хожу. Ну хочет Артамон Сергеевич потешить самолюбие — пусть. Моя цель — великая Россия. И я найду, как выделиться из толпы. Как минимум, через Корпорацию, или собственные коммерческие дела. Или… Вот впереди испытание — война. Может быть я все правильно делал и получится прославиться имя свое и на военном поприще?

Матвеев уехал, а я направился к государю. Сегодня у нас был один из последних уроков перед тем, как я уйду на войну. Конечно, нельзя думать о том, что на этой войне меня убьют. Но, как уже стало понятно, я не бессмертный. Будет ли третья жизнь? Вряд ли. А если будет, то явно не в этом времени, так подсказывает мне логика. Слышал я, что дается второй шанс. А вот про то, что шансов три — не приходилось слыхать.

Разговор с Матвеевым. Ещё раньше я поговорил с Григорием Григорьевичем Ромодановским. Каждый из них получил немало бумаг, которые я успел расписать.

Но все эти разговоры — пустое, если не вложить важные вещи в голову государя. Сколько погубил Петр Великий людей? Очень много. Сколько упустил возможностей? В том числе и потому, что погубил?

— Чем больше людишек будет в державе, тем более великой она станет. Брать на работу людей, кабы они помирали там уже через год-два — это для державы траты зело великие. И просвещённый монарх, царь, император, поступать так не может! — чётко, разделяя слова, делая небольшие паузы между фразами, я пытался вдолбить в голову Петра Алексеевича главные истины.

Сегодня было можно говорить даже в таком категоричном тоне. Я чувствовал настроение своего ученика. Он словно бы провожал меня на непременную казнь, прощался, потому не возмущался.

— А как же рекруты? На войне много людишек помрёт. Да и так в войске помирает немало людей, коли не на своём хлебе, как стрельцы, а постоянно служат, — возражал Пётр Алексеевич.

Вообще удивительным образом он повзрослел и продолжает это делать очень быстро. Я не припомню из своей прошлой жизни, чтобы ребёнку ещё не было одиннадцати лет, а он рассуждал настолько здраво, что можно было бы смело приплюсовывать к уму ещё лет пять.

Не могу с точностью сказать, что именно на это повлияло. Возможно, всё в комплексе. С одной стороны, если уж потешить своё самолюбие, то у Петра Алексеевича лучший в мире наставник. Причём, методы и приёмы, которые я использую в учебном процессе, направлены на то, чтобы он не имел готовые суждения и выводы. Но всегда мог опираться на мои знания, выверенные временем и добротным советским образованием.

Чаще всего, как и сейчас, государь пытается доказать мне мою же неправоту. Он приводит немалое количество аргументов, а с каждым месяцем всё больше и больше из них разумны. И порой ставит почти что в тупик. Того и гляди, но наступит время, когда я не найду достойного ответа, а лгать не стану.

Цель Петра — доказать мне и самому себе, что я не прав. Но моя цель — отбиться от всех нападок и привести такое количество аргументов и фактов в пользу своего суждения, чтобы у государя не оставалось никаких сомнений в правоте того, чему я его обучаю.

Такими приёмами получается создать в голове ученика чёткое убеждение, что либо он сам пришёл до нужных выводов и только лишь использовал некоторые из моих аргументов; либо в том, что я настолько мудр и сведущ, что по некоторым вопросам мне можно доверяться полностью.

Ведь сейчас Пётр Алексеевич, после того выпада, когда он меня отстранил от своего обучения, имеет вокруг себя разных людей, с которыми он советуется, и спрашивает, насколько я прав. И нет тех, кто аргументированно может указать на мою несведущ. Хотя и есть такие, но в основном пытающиеся обвинить меня в ереси, в иезуитстве. Знали бы про масонов, так и к ним причислили бы.

И пока только одно важное направление во внутренней политике является мной не доказано. Потому как очень оно скользкое.

— Государь, задумайся над тем, что религия наша, святое православие, — оно на службе Отечества повинно быть, а не ослаблять оное, — почувствовал я, что сегодня Пётр Алексеевич воспринимает меня особо внимательно, так как понимает, что это могут быть последние слова его наставника.

И я вновь решился поднять вопрос. Сердце обливается кровью, когда я вижу, сколько много людей теряет Россия прямо сейчас всеми гонениями на старообрядцев. А патриарх устроил террор им. Нет, пусть бы в меня и камнями закидали морализаторы, но я отношусь к людям, как к ресурсу. Россия теряет очень много ресурса, а вместе с ним и возможностей к развитию.

— Ты снова об отступниках? Еретиках, кои поносят церковь нашу православную, справедливо изменённую отцом моим, государем Алексеем Михайловичем? — строго спросил царь.

Однако голос его звучал чуть менее раздражённым, не таким уж и категоричным, как обычно.

— Ну ты жа не еретик! А ну перекрестись!

Я осенил себя тремя перстами.

— Да ведаю я… Подушную подать, то, о чём ты мне рассказывал, как лучшее обложение народа моего, хочу на еретиков распространить. Да кабы по два рубля на мужа всякого платили, — сказал Пётр Алексеевич.

И плавно начался урок по экономике, в ходе которого я приводил некоторые примеры из истории, которые ещё не случились.

— Ты снова будешь рассказывать, как это было в Китежграде Тьмутараканском? — уже догадался Пётр Алексеевич, что наступает один из любимых им частей урока.

— Ты прозорлив, государь. Так вот… Было как-то в Китежграде отменено крепостничество. Но о том, почему сие произошло, я рассказывал тебе, государь, ранее. И пришло время, когда крестьянам повинно было выплатить выкупные платежи. Те, что держава потратила, кабы выкупить крестьян у испомещенных бояр. А у селян этих денег не было. Посему отменили они выкупные платежи, так как никто их и не платил, — сказал я и двумя руками указал на сидящего рядом со мной государя.

Это означало, что пришло его время, и он должен подумать и предложить свой вариант, как это было бы лучше для державы.

— Понял я уже, что еретики два рубля платить не смогут, оттого убегать станут по лесам, али в Литву подадутся, — догадался государь, к чему я всё это вёл. — А вот если положить столько, что смогут платить, то и станут.

— Ваше Величество, еретики повинны быть в худших условиях и платить немного, но больше, так как вы — государь православный. Но и еретики — сие русские люди, заблудшие овцы, но могущие послужить на благо Отечеству. Думать крепко надо, кабы и веру сохранить, и людей не лишиться. Сколь уже по лесам в Литву, али ещё куда подались? Ваше Величество, Пётр Алексеевич вы лишилися подданых. Россия недосчиталась почти полумиллиона рублей в год, рекрутов… — наконец-то я высказался полностью, озвучив окончательно проблему.

Раньше об этом Пётр Алексеевич даже слушать не хотел, словно бы закрывал глаза, что ничего плохого для Отечества не случится, если продолжится самосожжение старообрядцев, если они продолжат убегать в Литву. Если их напрямую не перестанут уничтожать, пытать, унижать, обкрадывать. Некоторые даже умудряются в Османскую империю сбегать. Не говоря уже о том, сколь много нынче скитов развелось на Урале и в Сибири, где прячутся старообрядцы.

Россия лишается своего серьёзного потенциала, из-за чего? Для меня, как человека из будущего, не особо и понятно. Креститься тремя перстами вместо двух? Или говорить слово «Иисус» с одной «и»…

Утрирую, конечно, но в целом же каких-то фундаментальных, глубинных противоречий между старообрядцами и православными я не вижу. Нам бы патриарха, который захотел бы найти хоть какие-то точки соприкосновения.

И у меня даже есть план, как можно было бы постепенно выходить из этого религиозного кризиса. Вот только это одна из немногих реформ, которые давать кому-то я пока не решаюсь. Нужно еще и убедиться в том, что фигура патриарха Иоакима слетела с Олимпа.

И еще… Через Игната идёт поиск того влиятельного старообрядца, который смог бы предложить государю такое вот примирение.

Например, оба ответвления восточного христианства взаимно признают венчания друг друга, ну это только если старообрядцы поповские, а беспоповцев и признавать нечего. Но если православные признают протестантские браки, то почему бы это не делать с теми, кто наиболее близок в религиозном вопросе?

Никто в храме служить не может, кроме того, кто является священников непосредственно официального православия. Или же по особому дозволению митрополита-архиепископа. А вот молиться, причащаться, творить все свои обряды непосредственно в православном храме могут и старообрядцы. И православные священники повинны всю паству окаймлять. Священники точно против не будут, это их хлеб.

Почему католики оказались более гибкими, чем мы? Ведь одной из господствующих религий в Литве сейчас является униатство. Прихожане молятся так, как они раньше молились, будучи официально православными. При этом униаты платят десятину папе римскому. Униятства нам не нужно. Но вот единение, или уния между двумя ветвями православия — необходимы.

Очень рассчитываю на то, что после ухода патриарха Иоакима, да и при усилении Матвеева, который на самом деле является не столь религиозным человеком, сколько государственником, получится продвинуться и в этом вопросе тоже.

Тем более, что достаточно ортодоксальная масса стрельцов не добилась своего в ходе бунта, как это случилось в иной истории. Потому и нет особой опасности, что если будут проводиться какие-то реформы, то те же самые стрельцы повторят успех бунта. Успеха не случилось, потому и бунт повторный маловероятен.

— Ох и наговорил ты сего дня… — когда закончились уроки сетовал государь.

Он подошел ко мне, троекратно облобызал.

— Вернить токмо. Еще много науки не дал мне, — сказал Петр.

— Ты, государь, читай те книги, что оставляю тебе. Да и записей я тебе оставлю много, — сказал я.

Ну, право слово, все прощаются, как будто бы я погибну. Не нравится мне такое. Я жить хочу. У меня ребенок сколько родится. Мне нельзя.

От автора:

У него отняли жизнь, но не принципы! Обратный попаданец Сергей Краснов в девяностых был крутым опером, а в нашем времени стал двоечником-десятиклассником. Его убил лучший друг, и теперь за это придётся ответить. Сергей уже подобрался к цели. Он не мстит. Он просто наводит порядок.

«Второгодка»

На первые тома скидки: https://author.today/work/470570

Вышел 5 том: https://author.today/work/511199