Слуга государев 4. Священная лига

Глава 17

Преображенское.

18 апреля 1683 года.

Как это могло случиться? — кричал государь. — Кто может расхаживать по Преображенскому и не быть уличён в злодеяниях?

Пётр Алексеевич был сегодня не просто в плохом настроении. Впервые бояре поджали хвост. Прежде всего, нужно было бы трястись Фёдору Юрьевичу Ромодановскому, как коменданту Преображенского. И это не смотря на то, что сына Стрельчина скрали в усадьбе полковника стрелецкого и наставника государева. Петр не собирался слушать никаких оправданий.

Но даже Матвеев сегодня не смел одёргивать государя, понимая, что нынче у того режутся зубки. Клыки растут.

— Дядька, где служба твоя? — обратился Пётр Алексеевич к Льву Кирилловичу.

Тот не знал, что ответить. Вот когда просил своего племянника, чтобы тот назначил его боярином, а то от Нарышкиных только Мартемьян Кириллович представлен в Думе, тогда знал, что говорить и о чём просить. А сейчас растерялся.

Именно Льву Кирилловичу ещё позавчера было поручено изыскать тех, кто мог украсть сына наставника государева.

— Не сыщешь… — злой взгляд, уже не детский, а истинно царский, прожёг Льва Кирилловича. — Не обессудь, дядька, в Албазин отправлю!

Лев Кириллович с ужасом посмотрел на своего племянника. В последнее время Албазин стал нарицательным со значением: каторга, ужасная ссылка, из которой нет возврата. Именно туда и в городки рядом с крепостью засылались виновные в Стрелецком бунте.

Пётр Алексеевич сел на свой трон в Преображенском и понурил голову.

— Я же слово дал. Моё царское слово нарушено, — сокрушался государь.

Полковник Егор Иванович Стрельчин в одном из своих крайних уроков, где подводил философскую базу под понятие роли монарха, под твёрдость его слова, исключительную честь и достоинство любого правителя, уличив временем, хитростью взял слово с Петра Алексеевича, что он выступит гарантом жизни и здоровья Анны Ивановны и ребёнка, которого она родит в отсутствии полковника.

На фоне того, что Пётр Алексеевич готовился впервые в своей жизни стать крёстным отцом, относился к этому, как к одному из элементов взросления, очень близко к сердцу воспринял кражу ребёнка. И слово давал свое царское — нарушено. И крестница будущего скрали — пощечина царю.

Всё Преображенское было поднято по тревоге. Следственная комиссия по воле царя отложила все свои дела. Все расследовали похищение сына полковника.

— Объявите награду. Кто сыщет Петра Егоровича Стрельчина, тому дарую тысячу рублей. А кто сведения какие предоставит — сто рублей даю, — объявил свою волю государь.

— Сие может помочь, государь, — согласился с решением царя Матвеев.

Боярину, как первому среди других бояр, нужно было хоть что-то говорить даже в таких условиях, когда государь гневался. А то подумают, что Матвеев перед отроком трясется. Пусть бы и сами не смели слова сказать, а главному боярину, это необходимо делать.

Все подняли свои связи по Москве, и в ближайшие городки уже были отосланы люди, чтобы донесли нужные вести до воевод. Предполагалось, что дед, отец Анны Ивановны, ногайский бей украл своего внука. Хотя прорабатывались и другие версии. В том числе, что кто-то хочет подставить ногайского бея, не позволить ему принять русское подданство.

И всё выглядело даже не столько злодеянием против полковника, сколько пощёчиной для России. И если украл ребенка все же ногайский хан, очевидно: ногайские отряды не придут на помощь русскому воинству, а напротив, станут воевать с Россией, всячески поддерживая крымского хана

— Передайте в войска, что я буду доволен, если этого степного разбойника привезут в Москву в клетке, — сказал государь.

— Дозволено ли мне будет, ваше величество, сказать? — обратился к царю Фёдор Юрьевич Ромодановский.

Причём сделал это в такой форме, как по большей части к Петру Алексеевичу обращался Егор Иванович Стрельчин. Знал комендант Преображенского, что Петру подобное обращение по душе.

— Коли есть что по делу сказать — так говори! — повелел царь.

— Следы похищения ребёнка ведут в Кукуйскую слободу. Был там один венецианец, который искал кормилицу. Как прознал я об этом — приказал изыскать его. Послал людей, кабы нашли, так ушёл он в сторону Смоленска, — сказал Федор Юрьевич Ромодановский, пришедший в себя от неожиданного неистовства царя.

Даже Петру стало понятно, что теперь будет крайне сложно изловить того, кто похитил ребёнка. Вряд ли венецианец будет с дитём. Скорее всего, похитители решили уходить не через засечную черту в степь, или через русские города, а бежать в Литву и уже через неё уходить на юг.

— Венецианца того коли возьмёшь, то привезёшь его сюда. Видеть хочу, как на колу он мается, — сказал не своим, не детским голосом Пётр Алексеевич.

У бояр кровь похолодела в жилах. А ведь это ещё отрок. Что же будет, когда такой государь в силу войдёт?

Дикое Поле.

19 апреля 1683 года.

На сердце было необычайно тревожно. Когда я ещё убедился в том, что мой тесть не только не придёт на помощь, но ещё и возглавляет ногайское воинство, собранное против России, тревожность только возросла.

Выходило так, что я, через свою жену, в родственниках с врагом России. Если бы подобная ситуация происходила во время Великой Отечественной войны, то я оказался бы уже в застенках НКВД. Ну или точно был бы снят с должности командира дивизии.

Выходит так, что мой родственник не просто враг России, а тот, который просто издевается над русским государством и царём Петром Алексеевичем. В это время, когда государство — это часто и есть монарх, подобные выходки, словно бы плевок в лицо.

Терзаний, если так случится, что мы встретимся с тестюшкой на поле боя, никаких не случится. Даже если бы эта ситуация расстроила любимую жену, конечно же, при отсутствии возможности взять живьём ее горе-отца, я уничтожил бы своего тестя.

И всё-таки есть некоторые и съедобные плоды от того стояния под Изюмом, что случилось за последние недели. Не говоря уже о том, что удалось изрядно подготовить сразу в полевых условиях пополнения из новобранцев. Я дождался и пришёл ответ и от казаков.

Станичники решили поучаствовать в деле. Не бесплатно, к сожалению, бесплатно они влились малым числом в основное войско, а вот за плату, пожалуйста, готовы. Думаю, был бы у меня миллион рублей, так смог мобилизовать и до пятидесяти тысяч казаков. За такие деньги и сербские с хорватскими гайдуками прискакали воевать.

Но… и без того я трачусь. Мало сил у меня, чтобы решать серьезные задачи. И были бы все воины снаряжены в лучшем виде, нарезным оружием с новыми пулями, так и ладно. Тут и пару тысяч стрелков хватит за глаза, чтобы изничтожить десять тысяч кочевников. Но чего пока нет, того в ближайшее время не заполучить.

Опять же деньги… Поистине — они кровь войны. Моя мастерская, а по чести, так моих братьев, и без того расширилась, выдавала винтовок столько, как, наверное, на всех вместе взятых предприятиях России не изготовляли. И я выгреб все, что можно, чтобы только оставить семью в прибыли.

И теперь, в однодневном переходе от Изюма в сторону крепости Бала-Козук, я остановился на несколько дней, чтобы принять пополнение из донских казаков.

Три полка, больше трех тысяч, привёл ко мне в подчинение казачий старшина Еремей Акулов. Странная фамилия. Как будто бы на Дону сильно знакомы с акулами. Впрочем, ходили же и дальше казаки, пока турки основательно не закрыли выход из Дона крепостью Азов. А раньше бегали станичники на стругах по Дону и морю.

Случись, что этот Акулов из запорожцев род свой ведет, так те точно хаживали по морям. И даже было дело — порт Константинополя грабили, Трапезунд грабили.

Мы сидели в хате-мазанке. Место было ярким свидетельством того, что с осиным гнездом, с Крымом, если не решить, что ничего путного в России построить не получится. По крайней мере, без сильнейшего надрыва.

Деревня была, а людей в ней — нет. Причем, видимо, не так и давно угнали селян в рабство. И не защитил гарнизон Изюма или какой отряд с засечной черты.

Случись война успешной, вот ей Богу, куплю крестьян, привезу сюда, в места эти благодатные, где может быть лучшее сельское хозяйство, так и сяду на землях. Потомки мои спасибо скажут. Как там сынуля? Что-то писем нет, что все хорошо.

Вот она — причина для волнения. Нет писем. Понятно, что отправлять даже каждую неделю нарочного — это и накладно и неразумно. Но раз в две недели… Разве же не идет переписка Григория Григорьевича Ромодановского с царем и боярами? Вот с этими письмам и мне бы корреспонденцию доставили.

Но я сам написал и послал вестового к брату своему, чтобы подготовил новый обоз с боеприпасами и винтовками. Ну и заодно, а если быть честным, так и в первую очередь, написал Аннушке.

Но пока мне приходится не женой-красавицей любоваться, а вынуждено наблюдать за суровым мужиком, все никак не желающим заключить со мной ряд и ударить по рукам.

— Так что, уговор в силе? — уточнил я, протягивая руку Акулову.

Кряжистый мужичок лет сорока, с необычайно развитым торсом и плечами, но низкого роста, не спешил ударить по рукам.

— С чего ты, полковник, столь уверен, что добыча будет славная? — спросил меня казак.

Он прищурился, продолжая разглаживать чернявую бороду, в которой уже можно было усмотреть редкие седые волосы. Взгляд станичника блуждал.

Я даже смог разгадать его нынешнее состояние. Боится казак прогадать. Ведь я с такой уверенностью утверждал, что плату, которую я даю ему и тем, кого он привел, за участие в походе смогу с лёгкостью отбить добычей. Вот и думает, небось, что я хитрость какую удумал. Или точно знаю, где эту добычу взять с лёгкостью, гарантированно.

— Так сговорились мы. Семь тысяч рублей ложу тебе. Ну, а если хочешь в долю с добычей войти, то семи тысяч тех не видать, — торговался я.

Торговался и при этом думал, что было бы неплохо всё-таки немного прижать казачество. Есть у них немало людей — лихих, боевых, которые сильно пригодились бы русскому войску. Вот только донское казачество выставило лишь два полка в общую армию. Мало, очень мало. Словно бы отмахнулись от просьбы и не пожелали ссоры.

Ко мне же, но за плату, пришло три полка, а по призыву царя — лишь только два. Правда, те казаки были полностью конными, а ко мне пришли с конями лишь только половина. Остальные — все пешие. Да и нужно сказать, что много молодняка привёл с собой старшина Акулов.

Стоило только рассчитывать на то, что казак к сабле приучен сызмальства. С другой же стороны, как бы они ни приучали своих отроков сабелькой махать, я был несколько разочарован. Ну не мастера они фехтования, не такие грозные воины, что одним махом семерых убиваху.

Понимаю, что от силы семь, отточенных, движений, которыми и владеют казаки, в бою должно быть достаточно. Это только в фильмах будут финты крутить, да с разворота ногой бить прямо в голову заряжать, чтобы та чуть ли не отлетала. Реальность более суровая.

К примеру, даже самые выученные мои солдаты, которые вдруг стали сержантами и взяли себе на обучение каждый минимум по три новобранца, владели пятью приёмами штыкового боя. Но оттачивали движения до такого автоматизма, что они еще и подумать не успевали, как уже делали.

И давать что-либо большее я посчитал ненужным. В скоротечном бою, если не поможет один из приёмов, то не поможет уже ничего.

— А давай сговоримся иначе, — выждав долгую паузу, когда у меня уже замлела рука и я её пристроил на эфес своей шпаги, сказал, наконец, старшина.

— Излагай, — не скрывая своего недовольства, сказал я.

— А давай так: коли добыча будет больше, чем то серебро, что ты мне дал, то будем по-честному делить: как кто участвовал, как кто бился, — предложил Акулов.

Я улыбнулся. Вот жук! Ему бы в какие купчины идти, а не быть казаком. Впрочем, может быть, я не всё об этом субэтносе знаю?

— Уговор, — сказал я, а Еремей Иванович тут же протянул мне руку.

Вот тут я уже не спешил ударять по непропорционально огромной лапище казака.

— Пусть будет так, как ты сказал, но часть всех денег, что мы возьмём добычей сверх моей платы, пойдёт на наши совместные дела. В Черкасске конный завод поставим на паях, суконную мануфактуру поставим, винный откуп разделим, — выдвинул я встречное предложение.

Старшина покачал головой, демонстрируя мне своё недовольство. И начались долгие и нудные переговоры. Какую мануфактуру, сколько это обойдётся в серебре, а что производить, где брать шерсть, по какой цене её покупать…

Вот, казалось бы, что Акулов — самый настоящий куркуль и зануда. Но, чёрт возьми, понравился мне этот казак! Люблю я предприимчивых и деловых людей, которые своё не упустят, при этом умеют договариваться. С такими людьми проще всего, как по мне. Все можно оговорить, каждую мелось обсудить. И тогда не возникнет противоречий и ссор. Ведь уговор сложился.

Так что в какой-то момент я даже немного ему уступил. Но, конечно же, свою выгоду упускать не собирался.

— Осталось дело за малым — уговорить татарву, чтобы поделились своим серебром, конями и всем остальным, — сказал я, и мы дружно засмеялись.

Действительно, получается, что делим шкуру неубитого медведя. Однако, если этого медведя всё-таки удастся убить, да при этом не будет договорённости, как его делить, то ссоры не избежать.

А мне с казаками ссориться никак не хотелось. Я же вижу всё ещё большой потенциал этого сообщества. Да, излишне вольного, даже местами гонорливого и хвастливого, но сильного и крепкого сообщества, которое может при необходимости выставлять и двадцать, и тридцать тысяч сабель.

А если к этому числу ещё и приплюсовать возможности запорожцев… Правда, не думаю, что с ними будет легко договориться. Эти себе на уме ещё больше, чем донские.

У меня же впереди расширение производств. И можно казаков привечать не только лишь серебром, которое вкладывать лучше в расширение дел. Если казаков поманить обмундированием и добрым оружием, то и служить будут. А так… Взял коня, оружие, так служи три года, пока все это не отобьется в деньгах. Уверен, что многие заинтересуются такой вот кредитно-лизинговой программой.

Так что в итоге на небольшую турецкую крепостицу я выходил с полноценной дивизией в девять тысяч солдат, казаков и отряда из трех тысяч калмыков, которых не считал в составе дивизии. Григорий Григорьевич Ромодановский будто бы скинул мне воинов этого народа. Не всех, себе оставил ещё семь тысяч. Но всё равно, языковой барьер, как и культурный, как и религиозный, был колоссальным.

Уже у перехода, когда мы совершили марш на сорок пять вёрст и остановились у реки Северный Донец, я полностью ощутил, что без того, чтобы решить проблему с возможностью полноценной отдачи приказа калмыкам, воевать рядом с ними я не смогу.

Степняки, как только мы остановились на бивуак, тут же растеклись по всей округе, начали грабить. И это — как само собой разумеющееся. Да, мы сейчас находились на условной территории Ногайской Орды. Они — наши враги. Но армия сильна своей дисциплиной. И нужно уметь сдерживаться и грабить только там и тогда, когда это возможно и имеет хоть какой-то смысл, кроме как набить мошну.

Так что я выявил из калмыков десяток человек, которые хотя бы немного уже умели говорить на русском, знали от силы слов тридцать, но это ровно на тридцать слов больше, чем все остальные. Вот их и отдал я дядьке Никанору на обучение. У него терпения куда как больше, чем у меня, вряд ли уже через полчаса палкой по спинам станет прохаживаться. Да и чего не отнять — Никанор был учителем от бога.

Я даже сокрушался по тому поводу, что он уже достаточно в годах, иначе точно отправил бы Никанора учиться, или сам бы занялся его обучением. Вот есть люди, которые умеют рассказать, подать материал так, что запоминаешь с первого раза, что проникаешься к человеку, как к своему наставнику, уважаешь его, слушаешь, понимаешь логику изложения… Так что очень жаль, что Никанору не лет двадцать и не стать ему первым русским академиком. Но вот обучить калмыков понимать приказы — это он может, и даже очень быстро.

На третий день после выхода из Изюма мы встретили разъезды ногайцев. Один отряд калмыков, которому всё-таки удалось объяснить, что их главная задача — это разведка и предупреждение нас о малейшей опасности, нарвался на отряд из примерно трёх сотен степных воинов.

Наших союзных кочевников изрядно помяли. Почти три десятка союзников сложили головы. Может быть, дело было в том, что калмыков — сотня, а против них выступили неожиданно три сотни. Вот только это поражение пошло даже на пользу, да простят меня союзники, что не так оценил их потери, не сокрушался, а посчитал благом!

Калмыки немного сбавили свою спесь, стали прислушиваться к приказам. А когда конный разъезд стремянных стрельцов Глебова смог прогнать, возможно, даже тот самый отряд ногайцев, да ещё и взять некоторую добычу, убив не менее, чем полсотни ногайцев, калмыки прониклись уже уважением и к русским всадникам.

Да, у стремянных теперь у каждого по два пистолета. Так что они могут изрядно проредить противника даже ещё не подходя к нему. При этом были у них и доспехи, которые держали полёт степной стрелы, по крайней мере, в грудь.

Но первое боевое столкновение произошло. И в целом оно было в нашу пользу.

— Крепость сия мала и по силам нам, — высказался на Военном Совете Глебов.

— Артиллерия у нас слабая, — выразил я скепсис.

Я выбрал роль «адвоката дьявола». Чтобы не говорили офицеры, я критиковал. Не для того, чтобы запороть любую инициативу. Это был мозговой штурм, попытка найти правильное решение.

Пушек у нас было мало, двадцать две. Я не брал с собой громадины времен чуть ли не Ливонской битвы и взятия Казани. Шли же бить скорее степняков, а не крепости брать. Если бы иначе и мы замахивались на Азов, к примеру, то, да. Тут нам без больших калибров было бы не обойтись. Но вот Болы-Сарай…

Нет, я еще не видел этой крепости. Мы от нее в дневном переходе. Только форсировали, перешли в брод, Северный Донец. И судя по всему не сильно и засветились. Разъездов ногаев, или крымцев не встречали. Так что можно было рассчитывать, что подойдем к крепостице быстро и неожиданно.

— Лестницы, кошки… — только так! — после долгих, ни к чему оригинальному не приведших, разговоров, говорил я. — Повинно отобрать казаков, солдат, кои добро лазят по канату. Вот с ними и брать крепость. А еще будем пробовать взорвать часть стены.

И все равно это было достаточно новаторское решение. Крепости в этом времени без артиллерии никто не берет. Тут процессы долгие. Или подкопом, или через долгие обстрелы из пушек. Мы же в Преображенском учили солдат лазить по канатам, быстро взбираться по лестницам, взаимодействовать в группах при штурме. Жаль, но далеко не все это умеют делать.

— В первой волне приступа идут одни старики! — сказал я и не был понят, пришлось поправиться: — Преображенские солдаты! Утром выход и быстрый переход до крепости.

Расскажи Богу свои планы, пусть посмеется! Утром нас ждали свои сюрпризы. Все же враг не спал, пусть и не показывался нам ранее.