Танец теней

Глава 16. Суздалев и дневник Софьи

Первое мая.

Сегодня я открываю эту тетрадь и не знаю, как начать. Может быть, так, как пишут в книгах: “Дорогой мой дневник”? Или лучше: «Мой дорогой друг!». Пожалуй, начну именно так.

Мой дорогой друг! Михаил Юрьевич, мой доктор в столице, посоветовал мне завести тебя, чтобы впоследствии он мог узнать, как я себя чувствовала все дни, пока живу с отцом в Ирие. Он сказал также, что привычка ежедневно писать полезна для здоровья и помогает от скуки, особенно тем, кто часто остаётся один.

Впрочем, я уже давно привыкла к одиночеству. С моим недугом нелегко заводить друзей: сперва все жалеют, потом — сторонятся. Так что теперь ты мой самый близкий друг. Я буду рассказывать тебе всё, что не решусь поведать остальным.

Сегодня мы прибыли в Ирий. Путь был долгим, и добрались мы лишь к закату. Всё здесь кажется непривычным, но удивительно красивым: воздух тих, и сад будто дышит тёплым светом.

С дороги все изрядно утомились, поужинали и разошлись по комнатам.

А я, хоть и чувствую усталость, всё же решила непременно сделать первую запись, чтобы она сохранила сегодняшний вечер.

Спокойной ночи, мой дорогой дневник.

Второе мая.

Мой дорогой друг!

Решила перед сном сделать запись.

Весь день я ходила по дому и не могла поверить, что мы будем тут жить. Он стоит на берегу прекрасного озера и похож на большой светлый терем из старинной сказки. Здесь всюду светло, окна глядят в лес, и даже воздух какой-то звонкий.

Папа говорит, что назвал усадьбу Ирием. Так наши предки называли прекрасную сказочную страну. И это имя отлично подходит месту, где стоит наш новый дом — всё здесь будто в раю. По утрам над озером плавают туманы, и мы, будто живём на небесах среди облаков.

Днём господин профессор (его зовут Август Альбертович, но отец зовёт просто “профессор”) показывал мне стеклянные сосуды и медные трубки, а я не смела ничего трогать. Он говорил о каком-то опыте, и я почти ничего не поняла, но притворилась, будто понимаю. Потом он улыбнулся и сказал: “Вы очень внимательная барышня”. Я покраснела и не знала, что сказать от смущения. Он добрый, хоть и говорит странно — смешно выговаривая слова.

Когда стемнело, я вышла в сад. Озеро тихо светилось, будто в нём горели звёзды. Я долго стояла у берега, и мне казалось, что я в самом настоящем тридевятом царстве.

Третье мая.

Мой дорогой друг!

Сегодня мы весь день гуляли с Буяном, спаниелем, которого папа подарил мне ещё когда мы жили в Петербурге.

Папа смеялся, говорил, что Буян — настоящий столичный франт, а я думаю, что здесь ему гораздо лучше, чем в городе. Как он радовался, что теперь может бегать, где ему вздумается.

У него длинные уши, когда он несётся во весь опор, они развеваются, как крылья, и кажется, будто он вот-вот взлетит.

Мы бегали по лугу, а потом он прыгнул в воду и выскочил весь блестящий, будто медный из-за своей рыжей шерсти.

Теперь спит под кроватью и иногда во сне тихо тявкает. Я думала: вот бы всегда было так — солнце, трава и Буян рядом.

Следующие две недели на страницах дневника были всякие пустяки. Соня писала почти каждый день, но ни одна из записей не привлекла моего внимания. Обычные детские заметки: что читала, где гуляла, кому помогала на кухне, как ждала папу из тайги или радовалась хорошей погоде.

Никаких признаков болезни, никаких странностей — спокойный, ровный быт рукотворного рая, созданного ей отцом.

Потом встретилась запись о приходе партии геологов-разведчиков. Она подтверждала хронику профессорского журнала, немного иначе расставляя акценты.

Двадцать второе мая.

Мой дорогой друг!

Сегодня в усадьбу приехали люди из тайги — папины геологи. Все были весёлые, уставшие и очень загорелые.

Вечером перед домом развели костёр, вынесли самовар, и все уселись кружком. Я сидела на ступеньке и слушала. Среди них был проводник из нэнгов. Он говорил тихо и неторопливо, а когда его попросили рассказать сказку, улыбнулся и заговорил про давние времена. Я не всё поняла, но запомнила главное: будто здесь когда-то жили два сильных духа — один водный, другой каменный, — и они поссорились, потому что оба хотели владеть миром. А ещё он сказал, что духи могут жить везде — в любом дереве, ручье и даже озере, вроде нашего.

Когда все разошлись, я долго смотрела на озеро: от него поднимался пар, и казалось, что оно живое и дышит. Интересно, слышит ли дух, если его позвать шёпотом?

Похоже, легенда, которую слышала Соня, была той же, что рассказывал мне Тэгуй о борьбе Илир и Кумуркана.

Я помнил, что там говорилось, как шаманы ивэнов, чтобы спасти свою богиню, пожертвовали собой и перенесли её дух в озеро.

Конечно, трудно отрицать факт, что озеро Ирия буквально просилось на роль того самого озера из древних языческих сказаний. Тем более, что оно обладало чудодейственными свойствами, помогавшими девочке от душевной болезни.

Возможно, история и впечатлила Соню, но в журнале профессора я не встретил упоминания о том, что он хотя бы заметил эту аналогию. Его рациональный ум не связывал легенды с научными изысканиями. Я продолжил чтение, пытаясь найти места, которые позволили бы мне дополнить картину происходивших в Ирие событий

Я внимательно прочитал дни, предшествующие пропаже Сони.

Десятое июня

Мой дорогой друг!

Вчера со мной опять приключился приступ. Мне вдруг стало очень жарко, будто воздух загустел, а потом — всё как в тумане. Помню только, как профессор дал мне выпить воды, и я заснула.

Теперь всё снова хорошо, только голова какая-то лёгкая. Август Альбертович приходил, мерил пульс, спрашивал, как я себя чувствую, и говорил, что волноваться не о чем.

Днём я ходила на луг поиграть с Буяном. Профессор тоже пошёл со мной — сказал, что свежий воздух пойдёт мне на пользу. Савелий нёс корзину для цветов, а я старалась идти быстро, чтобы показать, что совсем здорова. Профессор показывал разные травы и учил меня собирать гербарий. Смешно, но я раньше думала, что гербарий — это просто букет из засушенных листьев, а оказывается, это почти как книжка, только из цветов.

Буяна я отпустила бегать по высокой траве — он был ужасно рад. А я всё время останавливалась, чтобы разглядеть каждую травинку. Профессор рассказывал про растения такие слова, которых я раньше никогда не слышала. Некоторые из них я потом повторяла про себя, пока мы шли домой.

Озеро лежало ровно, как стекло; в нём вверх ногами плыли белые облака, и казалось, будто небо опустилось в воду. Иногда мне кажется, будто я уже видела всё это прежде, только не здесь, а где-то в другом месте, где тоже было светло и тихо.

Одиннадцатое июня

Мой дорогой друг!

Сегодня я чувствую себя совсем здоровой. С утра солнце светило так ярко, а небо было таким ясным, что я не могла усидеть дома. Хотелось приключений. Папа был занят и велел Савелию проводить меня на прогулке. Я решила пойти к ручью — насобирать новые образцы для гербария.

Там всё было как в сказке: вода звенела, будто переливались колокольчики фей, а на дне лежали круглые камни, словно яйца драконов. Потом я заметила у самого берега камень, на котором был чудной след — будто кто-то вырезал на нём завиток раковины.

Когда мы вернулись, я показала его профессору, и он очень обрадовался. Сказал, что это отпечаток древнего существа, которое жило в морях, когда людей ещё не было. Мне трудно представить, что здесь, где теперь луг и лес, когда-то плескалось море.

Август Альбертович сказал, что в Петербурге у него есть друг, который изучает такие камни. Я тоже хочу теперь искать их для него. Было бы чудесно, если бы мой камень оказался самым древним на свете.

Двенадцатое июня

Мой дорогой друг!

Хочу поделиться с тобой открытием. Сегодня я увидела самую красивую бабочку на свете — она летела над лугом, и я сперва подумала, что это какая-то ожившая драгоценность. Крылья у неё были тёмные, но когда она поворачивалась, на них вспыхивали зелёные и синие огни, будто кто-то рассыпал по ним разноцветные блёстки.

Она летала не как другие — спокойно, медленно, и будто не махала крыльями, а просто плыла в воздухе. Я стояла и смотрела, пока она не исчезла за деревьями.

Когда я рассказала Августу Альбертовичу, он сказал, что не знает, какая это была бабочка, и, может быть, это редкий вид, который ему ещё не встречался. Он попросил, если я увижу её снова, обязательно позвать его.

Весь день я вспоминала её и думала: как странно, что в мире могут жить такие создания, о которых ещё никто не знает. Как же их тогда называть? И кто даёт имена бабочкам? Нужно будет спросить об этом профессора.

Тринадцатое июня

Мой дорогой друг!

Сегодня я поняла, как сильно меня увлекает всё живое вокруг. Интересно, а девочки могут вырасти и стать настоящими учёными? Даже здесь, рядом с нашим домом, столько всего удивительного — и ведь это лишь крошечная часть большого мира!

Август Альбертович научил меня собирать гербарии. Он сказал, что каждый настоящий учёный должен уметь раскладывать всё по полочкам и ничего не упускать. Это называется — «систематизировать».

Сегодня я опять вспоминала ту прекрасную бабочку. Папа рассказал, что когда-то люди верили, что в бабочках живут души умерших. А вдруг это мамочка прилетала меня навестить? Глупости, конечно… Но если мне удастся поймать её, и вдруг окажется, что она неизвестна науке, я попрошу назвать её именем моей мамы.

И вот я подобрался к записи, которую Соня сделала на следующий день после пропажи. Она вернулась сама, и эта запись была первой из оставленных после той ночи в лесу. Интуиция подсказывала, что именно в ней могут скрываться детали, которых мне недоставало, чтобы раскрыть тайну судьбы девочки и её отца.

Я почувствовал озноб — то ли от усталости, то ли от начинающейся болезни, — накинул куртку, сделал глоток коньяка и снова развернул дневник. Что ж, пора взглянуть на тот день её глазами.

Пятнадцатое июня

Мой дорогой друг!

Мне нужно столько тебе рассказать! Ты единственный, кому я могу поведать, что со мной вчера приключилось. Взрослые не поверят — скажут, что я снова выдумываю. Или промолчат, помня о моей болезни.

Начну с того, что я заблудилась. И всё из-за той бабочки, о которой ты уже знаешь.

Вчера, гуляя по лугу возле нашего дома, я вновь увидела её и, конечно, сразу бросилась за ней с сачком, который последние два дня брала с собой на прогулки.

Но, несмотря на все старания, я так и не поймала её. Казалось, вот-вот и мне повезёт, но каждый раз она вспархивала чуть раньше, чем удавалось накрыть её. Я очень увлеклась. И только когда потеряла бабочку из виду, поняла, что стою посреди леса и не представляю, где наш дом. Вокруг не было троп или каких-нибудь примет. Всё вокруг было одинаково: деревья, кусты, трава, камни.

Неожиданно пошёл дождь. Да какой! Я спряталась под лиственницей, но всё равно продрогла и промокла. Хотелось поскорее вернуться домой и согреться. Как только ливень стих, я сразу зашагала в сторону Ирия. Не знаю почему, но мне казалось, что иду правильно.

От страха я вела себя глупо. Папа сегодня научил, что в таких случаях нужно оставаться на месте и звать на помощь, ведь я не могла уйти далеко, и меня бы обязательно быстро нашли. Но я бежала всё дальше в лес, уверенная, что возвращаюсь домой.

Прошло много времени. Не знаю, сколько. Но было видно, что солнце садится и наступает вечер. Хотелось пить и есть. Но мне повезло найти ручей. Как здорово было напиться! Но где было взять еду? Я нашла красные ягоды, которые попробовала съесть, но не смогла их проглотить, так как они были горькими. Позже мне стало плохо, но это быстро прошло.

Вечером похолодало и начало темнеть. Я испугалась, что придётся спать ночью в лесу. У нас водятся волки и медведи. Но больше всего меня пугали не звери, а темнота. Мне чудились разные ужасы, которые будут поджидать меня, когда сядет солнце.

Я плохо помню, что случилось дальше, потому что потеряла голову от страха. Помню лишь, как неожиданно услышала Его голос. Он звал меня.

Ты спросишь, дорогой дневник, чей же голос я слышала? Я и сама не знаю. Но думаю, что это был один из духов леса, о которых нам рассказывал проводник папиных геологов. Его голос был негромким, но я хорошо его слышала. Он говорил на незнакомом мне языке, но я почему-то понимала его.

Это было в точности так, как происходит во время моих приступов, когда я слышу, как мамочка зовёт меня и разговаривает со мной.

Знаешь, мой дорогой дневник, для меня голос мамы звучит наяву. Доктора говорят, что, на самом деле, мне всё это кажется. И папа убеждает, что им нужно верить, и что люди не возвращаются с того света, даже если мы этого очень хотим.

Но в тот момент со мной не было ни папы, ни докторов. Был только Он, тот, кто звал меня. И от его голоса из моей души уходили страхи.

Я спустилась в небольшой овраг и пошла вперёд. Солнце заходило, но становилось почему-то светлее и теплее.

Меня окружил светящийся туман, и кроме него я ничего не видела. Впереди было что-то яркое, как солнце, и на него было невозможно смотреть. Голос звал меня оттуда. Я подошла, протянула руку, всё вокруг меня вспыхнуло так, что стало больно глазам. Я потеряла сознание, а когда очнулась, было уже утро.

Надо мной был ствол сломанного дерева. Наверное, в беспамятстве я забралась под него, чтобы найти себе хоть какое-то укрытие. Но вспомнить ничего не удавалось.

Прямо передо мной стоял огромный камень, покрытый какими-то знаками. Я знала, что это он звал меня вчера, и что на самом деле это не камень, а Его тело. Или Его дом — не знаю, как правильно сказать. Но утром это был просто камень с непонятными узорами. Я коснулась его, но ничего не произошло. Не было ни сияния, ни голоса — будто всё мне померещилось. А может, и правда померещилось?

Ах, мой дорогой друг! Как мне понять, где настоящее, а где мои фантазии, если для меня между ними нет никакой разницы?

Однако я чувствовала, что всё стало по-другому. Может быть, оттого что снова светило солнце. Я перестала бояться и стала думать, как вернуться домой. Тогда придумала залезть на дерево и осмотреться.

Оттуда я увидела две горы, возле которых стояла наша усадьба. Они были довольно близко, но казались меньше, чем когда я смотрела на них из окна. Значит, дом был где-то между ними и мной. Когда я повернулась к горам лицом, солнце оказалось за спиной.

Оказалось, что найти путь домой не так уж трудно, если думать и не бояться. Папа всегда учил, что нужно сначала думать, а потом делать. Как всегда, он оказался прав.

По дороге домой ко мне снова явилась мама. Она сказала, что скоро моя болезнь кончится, и мы снова будем вместе. Я подумала, что, наверное, скоро умру — иначе как я к ней попаду? Но это не страшно. Жалко только оставлять папу: ведь он так меня любит и будет скучать.

Я вышла к дому к полудню. Но не увидела никого из работников. Это было странно.

В этот момент на дороге показался папа — весь усталый, небритый. Он увидел меня, спрыгнул с коня и побежал ко мне. Потом схватил на руки и обнял так крепко, что у меня перехватило дыхание, и у него заблестели глаза. Я никогда не видела его таким.

Мы вошли в дом, и тут как раз вернулись с поисков наши работники — тоже мрачные и усталые. Зашли отчитаться, а тут я стою. Все заговорили разом, начали спрашивать. Но Август Альбертович увёл меня с папой в комнату, проверил мой пульс, дал воды, велел мне лечь и всё подробно рассказать. Я и рассказала.

Только не стала говорить про Него. Всё равно не поверят.

Вот оно! От волнения я перестал чувствовать озноб, вскочил и несколько раз прошёлся по комнате. Потом сел, раскурил трубку и погрузился в размышления.

В журнале профессора нигде не было сказано, что Соня обнаружила огромный камень и видела нечто странное. Девочка скрыла это, опасаясь, что взрослые решат, будто её болезнь усилилась. И страх её был обоснован: признаться честно, и я сперва подумал именно об этом.

Но нельзя было сбрасывать со счетов и другое. Древняя легенда нэнгов уж слишком явно проступала сквозь все обстоятельства. Пока речь шла лишь об озере с необычными свойствами, это можно было считать занятным совпадением с мифом. Однако появление гигантского камня с письменами резко меняло дело. Я не верил в потустороннее, но избавиться от мысли о поразительном совпадении всё же не мог.

Взгляд мой снова заскользил по строкам дневника, выискивая подсказки, способные пролить свет загадку усадьбы.

Шестнадцатое июня

Мой дорогой друг!

Сегодня с самого утра всё странно. В доме пахнет лекарством и чем-то ещё. Папа сказал, что так пахнет хлорка, и велел мне не выходить из моих комнат, пока не скажут. Слышно, как гремят ведра, и Савелий с Иваном всё время бегают туда-сюда. Я спросила, не случилось ли чего, и папа объяснил, что заболели женщины, и нужно принять меры, чтобы никто больше не заразился.

Август Альбертович ходит мрачный, всё время записывает что-то в свою тетрадь и велит открывать окна. Я сидела у окна и смотрела на озеро. Оно сегодня не голубое, а какое-то тусклое, как старое зеркало. Наверное, это от дождя, что шёл ночью. Обедали сегодня в тишине. Только папа, я и профессор. День получился грустным. Надеюсь, все скоро поправятся.

Восемнадцатое июня

Мой дорогой друг!

Вчера я не писала — не помню почему. Кажется, у меня опять был приступ. Когда проснулась утром, то увидела, что я лежу в платье. Туфель не было. Наверное, их снял с меня папа и унёс вниз. Когда пошла умываться, увидела, что у меня грязные руки, значит опять собирала гербарий или искала окаменелости для профессора. Я не помню. Почти ничего.

Кажется, мне снился сон. Там я видела Камень, и он снова со мной говорил. Только не могу припомнить о чём, сколько не пытаюсь. Сегодня с самого утра в доме неспокойно. Женщины продолжают болеть. Остальные взрослые выглядят встревоженными, но мне стараются этого не показывать.

Из псарни пропал Буян. Савелий клялся, что запирал дверь на засов, и всё же его нет. Я обошла двор, звала, но он не откликнулся. Только эхом где-то в лесу отозвалось, как будто он залаял один-единственный раз и сразу замолчал. Я очень боюсь, что он потерялся. Хочу уснуть, а утром проснуться, а он вернулся, как всегда, весёлый и озорной. Пусть бы только вернулся.

Ещё более странным, чем совпадение с легендами нэнгов, мне показалась эта запись с упоминанием нового приступа и пропажи Буяна. Девочка надеялась, что пёс вернётся, но я по журналу профессора знал, что через пару дней найдётся труп Сониного любимца.

Что-то зловещее происходило в усадьбе, и я был уверен: девочка что-то видела. Ещё более пугающим было то, что приступы стирали из её памяти отдельные события.

Я чувствовал — разгадка близко. Глаза мои нетерпеливо пробегали по строкам, выискивая ту самую деталь, которая, наконец, позволит увидеть настоящую картину случившегося.

Двадцать пятое июня

Мой дорогой друг!

Вчера я не могла писать — мне было очень плохо. Всё вдруг поплыло, и я словно провалилась в жар. Потом ничего не помню. Проснулась уже ночью. Папа сидел рядом, держа мою руку, и смотрел так, будто боялся, что я снова исчезну.

Он дал мне воды из озера. Пару дней назад она потемнела. И профессор не знает почему. Я боялась, что на вкус она станет хуже. Но нет, вкус не изменился. И она тоже мне помогает. Раньше я чувствовала после воды лёгкость и ясность в голове, а сейчас это скорее бодрость, и кажется, вода добавляет мне сил.

Сегодня мне уже легче, только всё вокруг кажется немного другим. Воздух пахнет, как после грозы, и, кажется, что даже стены дышат. Не знаю, стоит ли рассказывать отцу? Он итак сейчас выглядит уставшим из-за случившейся эпидемии.

Жаль, что ты только слушаешь, но не даёшь советов!

Двадцать седьмое июня

Мой дорогой друг!

Сегодня папа вернулся из тайги поздно, когда уже стемнело. Я ждала его на крыльце. Он подошёл ко мне и даже сначала не улыбнулся. Он долго смотрел мне в глаза. И я не знала, что мне делать. Он никогда так себя не вёл.

Потом я заметила, что у него забинтована рука. Я спросила, что случилось, — он ответил, что поцарапался о камень, когда спускался к ручью. И только тогда улыбнулся, чтобы меня успокоить.

Но бинт был тёмный, и по рукаву видно было, что он промок от крови. Папа, конечно же, не хочет меня пугать и думает, что я ещё маленькая, чтобы видеть раны.

За ужином он молчал. Профессор несколько раз начинал разговор, но папа думал о чём-то своём. Потом он вдруг поднялся, извинился и ушёл к себе.

Когда он проходил мимо, я хотела обнять его, но он только положил ладонь мне на плечо и сказал, что утром поговорит со мной, а сейчас ему нужно отдохнуть и выспаться.

Я вижу, что папу что-то беспокоит. И от этого у меня тоже душа не на месте. Но я его знаю, он всё равно мне ничего не расскажет о своих взрослых делах.

Второе июля

Мой дорогой друг!

Сегодня в доме стало очень тихо. Никто не говорил громко, и ходили все на цыпочках. Папа сказал, что мне лучше оставаться в комнате и читать. Я пыталась, но буквы плыли. Потом вдруг стало жарко и тесно в голове, будто кто-то налил неё что-то горячее, и оно распирало голову изнутри. Я прилегла отдохнуть и, наверное, опять случился приступ.

Когда пришла в себя, у кровати сидел папа. Он сказал, что всё прошло, и дал мне воды. Я выпила — она была всё такой же тёмной и бодрящей.

Я слышала как внизу Савелий и Иван о чём-то громко просят Августа Альбертовича. Я спросила у папы, что случилось. Он сказал, что ничего особенного и это взрослые дела. Так всегда говорят детям, когда случается беда. Но я уже не ребёнок.

В доме всё время пахнет лекарством. Мне кажется, будто стены слушают нас. Я очень старалась не думать о плохом, но всё равно страшно. Если бы мама была здесь, она бы меня обняла. Папа всё время занят. И только ты всегда готов выслушать.

Четвёртое июля

Мой дорогой друг!

Я не могла писать вчера. Не было никаких сил. И хоть папа и пытается меня уберечь от бед, что приключились у нас, но я уже не маленькая и всё понимаю.

Позавчера умерла Ганна, жена Степана. Она всегда улыбалась, когда приносила мне завтрак и рассказывала своим смешным говором про деревню, где она родилась.

А вчера умерли Марфа и Дуня. Папа, профессор и Савелий с Иваном делали всё возможное, но не смогли спасти их.

Дом стал каким-то пустым. Весь день мне казалось, что вот сейчас кто-нибудь позовёт меня на кухню, но там было тихо. Папа сказал, что мы обязательно должны быть на похоронах, и мы с профессором вышли к берегу озера. Там уже приготовили места для могил — три ямы и три холмика рядом друг с другом.

Я старалась не плакать, но всё внутри дрожало. Потом у меня снова случился приступ. Земля стала качаться, а в голове зазвучали голоса. Я не помню, как меня довели до кровати. Я видела лицо мамы. Она о чём-то говорила мне, но у меня не получалось разобрать слова. Потом мне дали воды, и я провалилась в сон.

Сегодня утром мне уже лучше, только очень грустно. Я всё думаю о наших женщинах — они были добрые и всегда помогали мне. И теперь их нет.

В Ирий пришла смерть. Я так и не смог понять, что за болезнь привела женщин к столь мучительному и страшному финалу. Конечно, можно было бы подогнать описания профессора и Сони под симптомы какого-нибудь диагноза. Я не мог припомнить ни одной клинической картины, в точности совпадавшей с известными фактами. Впрочем, ни Соня, ни профессор не являлись докторами, а потому не могли знать, как правильно проводить осмотр, и могли проглядеть что-то существенное.

А может, Ирий столкнулся с какой-то пока неизвестной медицине инфекцией? Лично мне показалось странным, что женщины поправились, а потом снова слегли. Я не мог припомнить точно такого же течения болезни из тех, о которых знал.

Как это трактовать? Они дважды заразились одной болезнью? Или заразились двумя разными? Или это такое необычное течение одной болезни?

Также оставалось непонятным, где находился источник этой смертельной заразы? Почему заражались только женщины, но не заразилась Соня? И инфекция ли это? Может отравление? Какой-нибудь гриб, похожий на привычный, но ядовитый. Догадок было много, из-за отсутствия фактов было невозможно выстроить стройную гипотезу. Поэтому я просто продолжил чтение.

Седьмое июля

Мой дорогой друг!

Вчерашний день начался как самый обыкновенный. Утром я занималась с профессором химией, чтобы мой ум не ленился, пока мне не найдут преподавателей и не привезут их в Ирий. Папа считает, что любые занятия полезны, и голова не должна простаивать без дела. После занятий мы обедали с профессором вдвоём, потому что папа ещё с утра ушёл в тайгу охотиться.

Потом где-то далеко в тайге что-то прогремело. Один раз, потом ещё и ещё. Это было не похоже на гром — слишком глухо, как будто под землёй. Мы переглянулись, профессор сказал, что, может быть, камнепад, и пошёл к окну.

Я тоже встала, но не успела подойти — мне вдруг стало странно. Всё вокруг померкло, и я услышала гул, как будто вода заливает голову. Потом — ничего.

Очнулась уже сегодня утром. Папа сидел рядом, сказал, что я упала в обморок и теперь всё позади. Голова болит, и, когда закрываю глаза, передо мной вспыхивает тот свет — ослепительный, белый, будто кто-то зажёг солнце внутри меня. Профессор зашёл утром и спросил, как я себя чувствую. Я сказала, что хорошо, но это неправда. Мысли путаются и я ловлю себя на том, что временами теряю себя, будто сплю наяву.

Мне снова дали воду, и к вечеру стало легче. И я смогла сделать в тебе эту запись. Спокойной ночи!

Восьмое июля

Мой дорогой друг!

Сегодня мне снова было скучно. Все заняты своими делами, а мне нельзя далеко уходить. Папа заперся у себя, профессор целый день пишет, и в доме так тихо, что слышно, как тикают часы. Я сидела у окна и думала, почему приступы возвращаются, если вода так помогает. Пошла к профессору. Он, как всегда, всё записывает в свой блокнот и только изредка улыбается.

Я спросила, нельзя ли пить воду понемногу, чтобы болезнь не возвращалась. Ведь если она помогает, то почему бы не принимать её каждый день? Он сказал, что нужно быть осторожным, и что нельзя злоупотреблять лекарством, пока не знаешь, как точно оно работает. Мне кажется, он просто боится. Он всё время говорит «надо подождать», а я устала ждать. Я ведь чувствую, как вода делает меня сильнее. Мои приступы исчезают и кажется, сама земля поёт у меня под ногами. Я ведь хочу такую малость — быть как все.

Наверное, я говорила слишком горячо или резко. Когда я уходила, Август Альбертович выглядел смущённым. А я злилась на себя, что не сдержалась и наговорила всего.

Тринадцатое июля

Мой дорогой друг!

Сегодня утром я жутко перепугалась. Я уже проснулась, но всё не могла заставить себя подняться с кровати. Вдруг всё задрожало — стены, пол. Пока я соображала, что делать прибежал папа. Он сказал, что это землетрясение и что нужно немедля выйти из дома.

Я замешкалась, так как была в ночной рубашке, но он сказал, что времени нет на одевание. Мы выскочили в коридор, и хотели предупредить Августа Альбертовича, но он уже был в коридоре.

Толчки прекратились. Папа разрешил мне переодеться. Потом мы все пошли к озеру. Взрослые боялись, что с ним могло что-то случиться. Я, правда, не поняла что. Но это и не важно. Оно было на месте.

Этот день, похоже, запомнится мне надолго. Вечером перед тем как тебе написать думала, что столько страшного произошло в Ирие. Мы только начали жить, а я уже не узнаю наш новый дом. Может это землетрясение какой-то знак?

Семнадцатое июля

Мой дорогой друг!

Сегодня папа проспал весь день. Я не помню, чтобы он когда-нибудь так долго спал. Утром он выглядел усталым и почти не разговаривал. Август Альбертович сказал, что папа переутомился и ему нужно отдохнуть.

Я заходила к нему несколько раз — он лежал спокойно, будто просто очень крепко спит. Оставила на тумбочке у кровати ему стакан воды, вдруг проснётся и захочет пить.

В доме стараются говорить вполголоса, чтобы не мешать ему. Профессор уверяет, что всё в порядке, но я всё равно тревожусь. Ладно, буду спать. Утро вечера мудренее, как говорила мама.

Несмотря на спокойный тон записей, я не мог не заметить, что из них ушла детская восторженность местом и их жизнью. Заметки стали появляться реже, в них пусть и не совсем, но по большей части исчезло радостное описание бытовых сцен, и проступила хроника происшествий и тревожных раздумий Сони.

Двадцать первое июля

Мой дорогой друг! Сегодня папа показал мне место, о котором я раньше ничего не знала. Он сказал, что я уже достаточно взрослая, чтобы знать об этом, и велел никому не рассказывать — даже профессору.

Мы спустились в подвал. Там папа провёл меня комнату, где хранилось вино. Оказывается, один из шкафов с бутылками может сдвигаться в сторону, и за ним есть потайная дверь! Совсем как в книгах о приключениях!

Папа открыл её необычным ключом, за ней была небольшая комната, только без окон. Там стояли стол, стулья, лампа и даже кровать. А в шкафу были запасы еды. Папа сказал, что если когда-нибудь в доме случится беда и его не будет рядом, я должна спуститься туда и запереться изнутри. Я спросила — какая беда может быть? Он ответил, что «никакой», просто открыл мне этот секрет на всякий случай.

Мне стало не по себе. Я стояла рядом и чувствовала, что папа теперь другой — не такой, как прежде. Он был спокоен, но мне всё равно было немного страшно. Когда мы вышли, он попросил меня никому об этом не говорить.

А ещё в комнате есть другая дверь. За ней длинный тёмный подземный ход. Мы прошли по нему и вышли на поляну в лесу за лугом. Дверь в земле так хитро замаскирована, что никогда не догадаешься где вход.

Думаю об этом весь день. И никак не могу выбросить из головы. Зачем папе понадобилась эта секретная комната?

А вот это было уже интересно. Я ещё не осматривал подвал. Но теперь был уверен, что если там и найдётся что-нибудь интересное, то оно будет находиться в той самой секретной комнате.

В отличие от Сони мне её назначение казалось вполне понятным. Стужин не хотел окружать себя подобием личной гвардии, однако в столь отдалённых от цивилизации местах подобная мера предосторожности выглядела совершенно оправданной.

В случае набега на усадьбу разбойников, прельстившихся богатством хозяев, или случайном прибытии в Ирий беглых каторжан, или столкновения с местными жителями, иметь убежище и секретным запасным выходом было как раз в духе предусмотрительного промышленника.

Нужно будет первым делом заняться поисками этого места, тем более, в остальных местах ничего интересно не нашлось. Хотя, я ещё не был на чердаке. Но не особо надеялся, что найду там что-то полезное для своего расследования. Впрочем, рано делать выводы, пока дневник не дочитан.

Двадцать восьмое июля

Мой дорогой друг!

Утром пришла поздороваться с папой, а он лежал на диване в кабинете. Сказал, что у него болит голова, и просил, чтобы в доме было потише. Я принесла ему воды, но он только поблагодарил и ничего не выпил. Я не помню, чтобы видела, как папа болел. Даже не думала, что он может болеть. От этого теперь странно, и не знаю что делать.

Весь день читала книгу "Таинственный остров". Так увлеклась, что опомнилась только вечером. Пошла проведать папу и увидела, что лучше ему не стало. Он не ужинал, лежал в темноте и просил не зажигать лампу. Мне хотелось остаться с ним, но он велел идти спать. Надеюсь, завтра он поправится.

Двадцать девятое июля

Мой дорогой друг!

Когда проснулась, первым делом пошла к папе. Он всё ещё был в кровати, но улыбнулся мне и сказал, что ему лучше. Но, если бы ему, правда, было лучше, он бы не лежал так поздно, ведь он встаёт рано.

Я не знала, чем ему помочь, но тут меня осенило! Я пошла к озеру, набрала воды и принесла ему. Подумала, раз мне помогает, вдруг поможет и ему.

Папа долго смотрел на меня, а потом выпил и похвалил за находчивость. И ты не поверишь, почти сразу у него прошла голова! Он вышел к завтраку такой же бодрый и весёлый как всегда! Я так счастлива! Ведь, честно говоря, я испугалась. Вдруг это какая-то болезнь, вроде той, от которой умерли женщины? Не хочу даже думать об этом!

Второе августа

Мой дорогой друг!

Сегодня утром Фёдор не пришёл с нами завтракать. Его нигде нет. Пропал наш конь Мамай. Папа сказал, что, должно быть, конюх ушёл в лес и задержался, но говорил он это как-то неуверенно.

Профессор выглядел озабоченным, но ничего не сказал. А папа, наоборот, говорил много. И я сразу поняла: он старается меня успокоить. Он сказал, что всё в порядке, и он уже послал Дмитрия Трифоновича в город — нанять новых работников и найти учителя для меня.

Я верю папе, но всё равно тревожно. Он часто молчит, долго сидит, глядя в окно, а когда я спрашиваю, почему он такой грустный, он улыбается и говорит, что просто устал. Но мне кажется, он не говорит всей правды и не хочет меня тревожить. Мы остались втроём, и наш большой дом стал от этого казаться пустым и неуютным. Быстрей бы приехали новые работники!

Пятнадцатое августа

Мой дорогой друг!

Сегодня к нам приехали гости. Их было трое. Я очень обрадовалась, так как соскучилась по людям. Папа сказал, что это полицейские из Тальминска, которые приехали по делам. Главным был офицер в форме, с ним ещё два помощника. Они разговаривали с папой на крыльце, потом все прошли в кабинет. Папа сказал, что у него много хлопот, и велел мне не тревожить его.

Мне было любопытно, и я наблюдала за полицейскими из окна. Один из мужчин рассматривал озеро, другой ходил по саду, а офицер всё время что-то записывал в свой блокнот. Мне почему-то показалось, что папа встревожен, но старается этого не показывать.

Шестнадцатое августа

Мой дорогой друг!

Сегодня Павел Алексеевич, офицер, разговаривал со мной. Он спросил, спокойно ли мы живём в Ирие и не видела ли я кого-нибудь постороннего возле дома. Ещё спрашивал про слуг и про Фёдора. Я ответила, что ничего странного не замечала. Но всё это показалось мне странным — ведь папа занимается заводами, и какие у нас могут быть дела с полицией?

Когда я рассказала об этом папе, он сказал, что урядник просто выполняет свои обязанности, и они ищут беглых каторжан. Но беспокоиться не стоит.

Но я всё же беспокоюсь. Ведь мы остались втроём. А что если беглецы придут к нам в Ирий? Но лишний раз не хочу спрашивать папу. Он всегда знает, что делает. И раз говорит, что не нужно переживать, я постараюсь не думать об этом.

Семнадцатое августа

Мой дорогой друг!

Сегодня полицейские уехали. Дом сразу стал тихим. Я стояла на крыльце и смотрела, как они едут через луг. Папа стоял рядом. Он сказал, что всё позади и теперь мы можем спокойно жить дальше. Я кивнула, но радости не почувствовала.

Когда мы сюда приехали, мне казалось, Ирий — волшебный терем, и мы живём в сказочном царстве, где много счастливых людей. А мой папа — мудрый царь, который тут правит. А сейчас мы совсем одни.

Август Альбертович выглядит усталым и рассеянным. Он стал редко улыбаться и почти не занимается со мной. Ещё больше изменился папа. Он часто злится, хоть и скрывает это, а иногда я замечаю, что он следит за мной, когда думает, что я этого не вижу.

Я тоже чувствую себя странно. Хоть вода из озера и лечит мои приступы, всё как-то изменилось. Озеро стало страшным, и мне кажется, я слышу из него голос, будто оно со мной разговаривает. А иногда мне кажется, будто дом тоже говорит со мной. Это совсем не так, как когда я вижу маму, но всё же странно.

Мне было непонятно: очевидно же, что усадьба пришла в упадок. Да, ничего уголовного в ней, похоже, не происходило. Но пропало много народу — слишком много, чтобы не начать тревожиться.

Три женщины умерли от болезни. Их мужья пропали. Да, мне известны причины смерти работников, но Стужину-то они известны не были!

В доме остались он, дочь и профессор. Что с управляющим — непонятно. Его не встретил ни Фёдор, когда бежал из Ирия, ни урядник со своими помощниками. Конечно, Дмитрий Трифонович мог бы и не афишировать своё прибытие в Тальминск, но он уже прилично задерживался к тому моменту — вдвое дольше ожидаемого срока. Не думаю, что Стужин держал бы возле себя настолько нерасторопного человека. Поэтому, скорее всего, и с управляющим тоже приключилась беда.

Но почему же тогда Михаил Николаевич не воспользовался случаем и не уехал с полицейскими, прихватив с собой профессора и дочь? Почему сам не поехал в город и не уладил дела? Что же держало его в Ирии — обезлюдевшем и медленно приходящем в запустение?

Девятнадцатое августа

Мой дорогой друг!

Сегодня я проснулась от того, что болела голова. Мне было плохо, но не так, как во время приступов. Никаких голосов я не слышала и ничего странного не видела. Просто казалось, что голова лопнет, будто её распирает изнутри.

Я ничего не могла делать, просто лежала в постели и терпела. Пришёл папа и увидел, как я мучаюсь. Он тут же принёс мне воды из озера, и боль почти сразу ушла. Точно как у него. Может, мы чем-то заразились вместе. Хоть бы Август Альбертович не заболел. Он такой старый, что может слечь.

Папа спросил, стало ли мне лучше. И я ответила, что да. Думала, он обрадуется, но он остался серьёзным и долго смотрел мне в глаза. Мне даже стало не по себе от его взгляда. Я спросила, почему он так смотрит? А он улыбнулся и сказал, что я всё выдумываю и смотрел он обычно. Может и так.

Весь остальной день прошёл отлично. Сейчас уже ночь и я пишу эти строки в прекрасном самочувствии. Ах, как же замечательно быть здоровой!

Двадцать восьмое августа

Мой дорогой друг!

Сегодня у меня снова разболелась голова. Я пришла к Августу Альбертовичу за водой, но он сказал, чтобы я сходила к отцу и поговорила с ним. А до тех пор он не может дать мне воды.

Я нашла папу и спросила, что стряслось и почему мне нельзя принять порцию воды, ведь у меня болит голова. Он сел рядом и долго молчал. Потом сказал, что я должна быть сильной и обходиться без неё. Я удивилась и спросила, почему, ведь она же помогает.

Он ответил, что раньше тоже так думал, но теперь понял — вода не лечит, а только делает нас слабыми, мы привыкаем к ней, но болезнь наша от этого лишь усиливается. Я не сразу поняла, что он имеет в виду. Хотела возразить, но поняла, что он прав, голова действительно с каждым приступом болит сильнее.

Папа сказал, что всё скоро закончится, и мы уедем. Только нужно немного подождать и потерпеть, не прикасаясь к воде.

Я пообещала, что попробую, хотя не знаю, смогу ли. Боль усиливается. Я пишу, и перо дрожит в руке. Не знаю, смогу ли я дотерпеть даже до завтра.

Двадцать девятое августа

Мой дорогой друг!

Сегодня мне очень плохо. Голова весь день болит так сильно, что кажется, она сейчас лопнет. Даже глаза больно открывать. Я просила у папы воды, но он не дал. Сказал, что нужно терпеть, и если я выдержу, то болезнь отступит. Я стараюсь слушаться, но не могу больше терпеть. Август Альбертович тоже приходил. Он долго говорил с папой, я слышала их голоса в соседней комнате, но слов не разобрала. Потом профессор заглянул ко мне, но ничего не сказал — только вздохнул и ушёл. Мне страшно. Я не понимаю, почему папа так со мной поступает. Может, я сделала что-то плохое? Он всегда меня жалел, а теперь будто стал другим. Будто из него ушёл свет. Я пишу эти строки, а перед глазами всё кружится, каждая строчка даётся как…

Внезапно запись прервалась, и всю оставшуюся часть страницы занимала вязь странных символов. Я вгляделся в них. Определённо, ничего подобного я никогда не видел. Это не походило ни на буквы какого-либо алфавита, ни на знакомые мне знаки.

Местами казалось, будто значки пытались уложиться в строчки, но в целом они были разного размера, расположены неравномерно и скорее рассыпаны по странице хаотично, лишь отдалённо напоминая письмо.

И в то же время на рисунки эти символы тоже не походили — я не мог угадать значения ни одного из них. Некоторые были угловатыми, другие — с плавными линиями, дугами, окружностями. Но всё это не находило никакого отклика в моём сознании. Что это? Фантазии Сониного рассудка, вызванные её болезнью, или воспоминания об узорах, которые девочка могла видеть на загадочном камне?

Насколько я знал, у нэнгов не было своей письменности. Да и декоративные мотивы, которыми пользовался этот народ в украшениях на одежде и предметах быта, не походили на рисунки в тетради.

Я в волнении перевернул страницу. Слава Богу — записи продолжались!

Тридцатое августа

Мой дорогой друг!

Мне очень страшно. Я не помню, как вчера перестала писать, очнулась сегодня утром, на кровати. В дневнике какие значки! Кто их нарисовал? Я? Наверное, я. Больше ведь не кому! Не понимаю что со мной. Я думала, что вчера было больно, но сегодня утром стало ещё хуже. Папа запер дверь, чтобы я не побежала к озеру за водой, если не вытерплю, и я не могу выйти. Кричала, звала, но никто не приходил. Потом услышала шаги — показалось, что это Август Альбертович. Он отпер дверь, подошёл ко мне и дал воды. Я пила и не могла остановиться. Голова сразу перестала болеть, будто всё это был страшный сон. Потом я заплакала и не могла успокоиться. Папа не приходил. Я всё ждала, но он не пришёл. Август Альбертович сказал, что теперь всё будет хорошо, но я ему не верю. Если папа снова запретит воду — я не знаю, что тогда делать. Я слышала, как папа о чём-то громко спорил с профессором перед сном. Никогда не слышала, чтобы они оба так разговаривали. Я не понимаю, что происходит тут с людьми и почему все так изменились.

Тридцать первое августа

Мой дорогой друг!

Утром ко мне зашёл папа и сказал, что гордится мной. Он сказал, что нужно терпеть и не пить воду из озера, даже если кажется, что она помогает. Я спросила, почему так? Но он сказал, что это слишком сложно объяснять и я должна просто поверить ему. Если терпеть будет невмоготу, папа пообещал, что даст другое лекарство, которое поможет.

Мы завтракали втроём — я, папа и профессор. Если бы не тишина в доме, мне бы казалось, что всё как прежде. Август Альбертович рассказывал интересные истории о химиках и их открытиях.

Папа потом уехал охотиться, и к вечеру вернулся с добычей. У нас был царский ужин! Мне даже стало интересно, когда это он научился готовить? Ведь и в Петербурге и в Тальминске у нас был повар, а Ирии нам готовили жёны работников.

Нужно будет расспросить папу и заодно уговорить его научить меня готовить? А что? У меня сейчас много свободного времени, и я могла быть полезна. Так и сделаю с утра!

Первое сентября

Мой дорогой друг!

Утро сегодня было чудесным. Папа взял меня на прогулку, и мы собирали грибы. К обеду вернулись домой, и я училась готовить. Оказывается, жарить грибы довольно просто. Если бы меня отпускали одну в лес, я бы сама могла собирать грибы и делать нам ужин.

Мы все ждём возвращения Дмитрия Трифоновича с новыми работниками. А мне полагается учитель, ведь в городе уже давно начался учебный год.

Ближе к ужину у меня начала болеть голова. Папа сказал, что у него тоже начался приступ. Он сказал, что эту ночь нужно потерпеть, и он тоже не будет принимать новое лекарство. Я спросила почему, и тогда папа объяснил, что хоть оно и помогает, но ещё и отравляет в другом, и если можно, лучше пить его реже. Я потерплю. Думаю, что до завтра у меня точно получится обойтись без воды и лекарства. Может быть, приступ и, правда, может пройти сам? Постараюсь сейчас заснуть!

Второе сентября

Мой дорогой друг!

Сегодня первый раз в жизни я испугалась своего отца.

День начался нехорошо. С самого утра голова болела так, что я едва смогла подняться. Но я обещала папе терпеть. Он зашёл ко мне перед завтраком, и я увидела, что он тоже мучается. Есть не хотелось. Аппетит исчез. Я выпила чаю только для виду, чтобы Август Альбертович не завтракал один.

Потом я пошла к себе. В обед услышала, как профессор поднялся к отцу — они о чём-то спорили. Я слышала их, но слов разобрать не смогла.

К вечеру боль стала невыносимой. Я вышла к отцу. Не помню, как дошла. Стены дома, казалось, колыхались, пол убегал из-под ног. В голове будто кто-то ворочал острой иглой.

Я постучала в дверь. Отец открыл. Он был бледен, и я заметила, что его руки дрожат. Он посмотрел на меня и спросил, как я себя чувствую. Я стала просить его дать мне обещанное лекарство. Было видно, что он не хочет. Папа уговаривал потерпеть ещё, но мне было ужасно больно, и я не могла это выносить. Я расплакалась и, сама себя не помня, побежала вниз. Думала только, что нужно добраться до озера и напиться.

Он догнал меня у крыльца, схватил больно и потащил обратно.

В спальне он уговаривал не пить воду из озера — говорил, что она губит нас. Я кричала, что не верю, что он просто мучает меня. Тогда он ушёл и запер за собой дверь. Я колотила в неё руками, долго плакала и звала, но никто не приходил.

Потом услышала шаги. Это был Август Альбертович. Он подошёл к двери и сказал, чтобы я не шумела. Я поняла, что он пришёл дать мне воды, но в этот момент хлопнула другая дверь — отец вышел из кабинета. Раздался выстрел, и стало тихо.

Я сжалась в углу и не знала, что делать. Было страшно, но не за себя — за профессора. Вдруг папа обезумел и убил его?

Но мои страхи не оправдались. Я услышала их приглушённые голоса в коридоре, а потом дверь открылась. Вошёл папа. Он держал кружку и сказал, что там лекарство, и я должна выпить всё до дна. Я послушалась. Чай пах странно и был сладко-горьким, но я готова была выпить что угодно, лишь бы перестала болеть голова.

Скоро мне стало тепло, будто всё тело наполнилось светом, а боль исчезла. Папа погладил меня по голове и сказал, что теперь всё будет хорошо. Я хотела спросить, простил ли он меня, но язык уже не слушался. Всё вокруг поплыло, и я уснула. Поэтому дописываю вчерашний день с утра.

Третье сентября

Мой дорогой друг!

Сегодня утром Август Альбертович уехал. Он даже не попрощался со мной. Но папа сказал, что выезжать нужно было рано, а профессор не хотел меня будить и сказал, что немцы не выносят сентиментальных сцен. Он отправился в Тальминск, чтобы привести нам помощь, так как, похоже, с Дмитрием Трифоновичем что-то приключилось. Папа сказал, что мы должны немного потерпеть, и скоро всё наладится.

С утра начала болеть голова. Но пока не сильно. Папа сказал, что если будет невмоготу, то с завтрашнего дня можно будет снова пить воду из озера. Я так и не поняла почему, но верю, что он знает как лучше для нас. Один день потерпеть можно.

Ещё папа сказал, что я уже взрослая и осталась в Ирие за хозяйку. Он показывал мне, где у нас кладовые и как хранятся дрова, уголь и съестные припасы. А в обед он научил меня готовить кашу и варить яйца. Я старалась, и получилось съедобно. Он сказал, что это его самая вкусная каша в жизни. Но, конечно, он просто хотел меня похвалить.

Но самое интересное было после обеда. Папа сказал, что хочет научить меня постоять за себя и что в лесу всякий должен знать, как пользоваться оружием. Мы вышли на луг, и я стреляла из папиного револьвера по мишени, сделанной из старого ведра. Честно сказать, мне не очень понравилось. Каждый выстрел больно бьёт по руке, а курок такой тугой, что болят пальцы его взводить и спускать.

За ужином папа был весел, и мы вспоминали разные истории, которые переживали вместе. Мне показалось, что он снова стал самим собой, таким, каким он был, когда мы приехали сюда.

Когда я ложилась спать, он поцеловал меня в лоб и сказал, что завтра всё будет по-другому. Я не спросила, что он имеет в виду — просто обняла его и тоже поцеловала. Сейчас он ушёл, а я решила выбраться потихоньку из кровати, потому что вспомнила, что ничего сегодня не писала.

Теперь сижу у окна и думаю, что же будет дальше? Как скоро профессор найдёт мне лекарство? Я так устала быть не как все. Хочу выздороветь, отправиться в Петербург, пойти в гимназию с другими девочками и, кто знает, завести себе там подруг?

Я перевернул страницу. Весь разворот был занят теми же символами. Что примечательно: все эти символы практически не повторялись. Я листал дальше — весь остаток тетради было заполнен этими странными не то значками, не то буквами, не то рисунками. Под конец их стало так много, что они чернили страницу, накладываясь друг на друга слой за слоем, так, что было невозможно уже толком их различить.

На самой последней странице они практически слились в сплошную тьму, а бумага была продрана, будто кто-то иступлёно, что было сил, давил на перо.