Танец теней

Глава 20. Суздалев

Сначала пришла боль. Она вырвала меня из того небытия, в котором я находился. Потом вернулось осязание. Что-то ткнулось мне в бок. Раз. Другой. И снова покой. Потом появились запахи, точнее один запах. Это был тяжёлый крепкий дух зверя. Уши уловили его громкое частое дыхание совсем рядом. На этом силы мои закончились, и я снова погрузился в спасительный мрак, уводящий меня от боли.

Я ещё несколько раз выныривал из состояния небытия, но так и не мог целостно осознавать картину мира. Мне чудились голоса и лица разных людей, с которыми меня сводила судьба. Но чаще всего появлялся Тэгуй. Лицо его было строгим, и он мне что-то говорил, но я не мог разобрать слова.

Это продолжалось так долго, что показалось мне вечностью, и в редкие мгновения сознания я успел подумать, что это, наверное, и есть жизнь после смерти. Или последние реакции умирающего мозга, который превратил секунды агонии в вечность.

Но потом наступил момент, когда я очнулся, и неожиданно ясно осознал, что нахожусь в реальном мире. Я открыл глаза. Меня окружал почти полный мрак. Почти — какие-то неясные контуры окружавшей обстановки мой глаз всё же различал.

Я долго лежал в темноте, привыкая к ней. И когда обрёл способность видеть, понял, что лежу в каком-то шалаше, буквально сооружённом надо мной. В щелях меж набросанных веток показался свет, и я понял, что наступает утро.

Попытка пошевелиться далась с трудом, и я обнаружил, что не могу согнуть левую руку. И ногу тоже. Они были примотаны к чему-то твёрдому. В голове моей было какое-то отупение, какое бывает, когда тебя резко вырывают из объятий глубокого сна. Я попробовал приподняться на локтях, но тут же закашлялся.

Почти сразу напротив меня кто-то откинул шкуру, закрывавшую вход в шалаш, и тут же силуэт человека перекрыл появившийся на мгновение просвет:

— Очнулся! Молодец, Никон!

Ещё через пару мгновений до меня дошло, кому он принадлежит. Я убрал руку от глаз и увидел улыбающееся лицо Тэгуя.

— Я думал, что не выходить тебя, — сказал он с довольным видом. — Но ты сильный. Будешь жить. Хорошо. — Он влез в шалаш и тихонько похлопал меня по плечу.

— Тэгуй, что произошло? — просипел я, и понял, что горло у меня совсем пересохло и отвыкло издавать членораздельные звуки.

— После, Никон, после! Сначала попей.

Старик помог мне принять полулежачее положение и протянул открытую флягу. Я пил жадно, большими глотками, а он смотрел и улыбался.

Слева на ноге и руке были наложены шины, наподобие той, что я делал Тэгую, когда тот сломал ногу. Я вспомнил падение с лестницы. Похоже, легко отделаться не получилось. Нужно было провести диагностику своих конечностей, но сил пока на это не было.

— Давно я здесь? Как я сюда попал?

— Десять лун лежишь. Я думал, если ещё три луны ты не вставать, не поднимешься больше. Помрёшь совсем. Горячий был шибко.

Я кивнул. Похоже, кризис болезни миновал, и если не буду больше дурить, то пойду на поправку. Это — главное. Теперь, когда рядом был Тэгуй, положение моё не казалось мне таким уж мрачным.

Когда в голове прояснилось, и я окончательно пришёл в себя, старик помог осмотреть мне руку и ногу. Увы, это были переломы. К счастью закрытые. Однако мне ещё долго придётся пробыть здесь, прежде чем… А, собственно, прежде чем что? Плана у меня не было. Ирий сгорел, и что делать дальше я пока не имел ни малейшего представления.

Внезапно я вспомнил о котомке и записях в ней. Когда я пытался бежать из Ирия, она была накинута на спину, но осталась ли она при мне после падения с лестницы? В ней были подлинные свидетельства того, что произошло в усадьбе, и моим долгом было передать их наследникам Михаила Николаевича.

— Тэгуй, а мои вещи уцелели?

— Они тут. — Старик кивнул в сторону. Я скосил глаза и увидел котомку. От сердца отлегло.

— Ты расскажешь мне всё? — попросил я.

— Да, но сначала давай вытащим тебя наружу. Есть хочешь?

Я и в самом деле чувствовал голод, а потому кивнул:

— Да, пожалуй.

Оказалось, что я лежу на носилках, которые нэнг соорудил из жердей и лыка. Кряхтя, он выволок меня из шалаша и подтащил к кострищу.

Некоторое время Тэгуй возился, разводя огонь. Когда вода в котелке закипела, он бросил вариться пару рябчиков, которых подстрелил накануне. А сам ушёл ненадолго проверить петли. Вернулся он как раз ко времени, когда дичь сварилась, и можно было завтракать. Он достал из котомки тушку зайца и положил возле костра.

Спустя всего несколько минут я полулежал у костра, и потихоньку прихлёбывал мясной бульон прямо из миски, стараясь не спешить и делать маленькие глотки. Возле меня улёгся Тэргэ, и его тёплый бок приятно согревал. Тэгуй сказал, что именно ему я обязан жизнью. И мне уже не терпелось услышать его историю целиком. Но прежде, он попросил рассказать мне мою.

Я начал рассказ с момента, как покинул Тэгуя. Он знал, что я дошёл до стойбища Орокона, и что отправился дальше. Я поведал ему, как сбился с пути и как почти месяц скитался, обходя огромное болото, вначале показавшееся мне незначительным. Потом пожаловался на своё невезение, потому что не нашёл перевал и не смог перебраться через отрог хребта, к которому вышел, и снова долгие дни обходил препятствие. Затем дошёл до места, где, наконец, нашёл усадьбу. Он с интересом слушал о том, как я встретил волка и как мне удалось спастись, и грустно кивал, когда я описывал пещеру со скелетом и мои предположения о смерти охотника. А когда я упомянул болезнь женщин, Тэгуй сказал:

— Мы знаем эту болезнь. Она бывает весной и летом. Но нэнги сильный. Умирать редко. Ваши люди умирать часто.

Это было любопытно. Похоже, возбудитель болезни был сезонным, а у местного населения была к нему низкая восприимчивость. Тем не менее, мне так и не удалось выудить из памяти подходящую болезнь, и я решил, что по приезде в Петербург наведаюсь в свою родную академию, чтобы спросить у моих бывших наставников совета.

Я продолжил свою историю, описывая, как нашёл записи профессора и что узнал в них о том, что случилось землетрясение, и что погибли охотники. Потом рассказал о дневнике Сони и в записках Стужина.

Я внимательно следил за лицом старика. Оно было бесстрастным, похоже, его не удивило упоминание о монолите, и история о том, как сущность из камня поработило Стужина и, возможно, его дочь. Я спросил напрямую, что он думает об этой истории, и почему она его не удивила.

— Мы народ леса, — заметил нэнг и обвёл глазами пространство вокруг, — это наш дом. Ты здесь гость. Ты не знаешь духов. Они не живут с вами в ваших городах. Но мы знаем духов с детства. Мы живём вместе. Наши отцы жили. И отцы наших отцов. Так было всегда, как первый нэнг пришёл в тайгу. До нас духов знали ивэны. Мы знаем, когда духи сердятся и когда добрые. Знаем, как не сердить. Знаем, как попросить их помочь.

— Вы верите в сказки ивэнов? — спросил я.

— Почему нет? Для вашего народа сказки. Для нас просто былое. Мы знаем, в лесу есть места, где человеку нельзя. Орокон предупреждал тебя, но ты пошёл. И я пошёл. Видишь что вышло? Смерть рядом совсем ходила. Хорошо жив остался.

Спорить, конечно, было трудно, потому что финал моей экспедиции и впрямь едва не обернулся для меня первосортной трагедией. Конечно, я мог всё объяснить рациональными причинами. И даже попытался это сделать, объясняя, почему заболел и почему загорелся Ирий. Нэнг слушал, сдержано улыбаясь, будто я был непонятливым ребёнком, который спорил со взрослым.

Когда я закончил, Тэгуй сказал:

— Всё так, Никон. Но дом, который построил большой человек, стал пустым всего за три больших луны. Духи выгнали всех или убили. Много смертей. Когда один умер — бывает. Много умерло — духи не хотят пускать. Мы знаем такие места и не ходим туда.

Я спросил, верит ли он, что озеро и камень могли быть именно теми, о которых говорилось в старой легенде. Старик пожал плечами:

— Раз легенда есть, то есть и озеро и камень. А где они — никто не знает. Может это то озеро и тот камень. А может и нет.

Его рассуждения были спокойные. Это не было попыткой убедить меня, скорее спокойное изложение фактов и допущений. Как если бы я спросил его, например, мог ли увиденный мной сегодня медведь оказаться медведем, которого он встречал вчера. Мог или не мог. Но если мог, то ничего в этом невероятного не было. Так и с мифом об Илир и Кумуркане. Для нэнгов это не было мифом, в том понимании, которое мы вкладываем в это понятие. Это была часть их исторической хроники, и им в голову не могло прийти, что это может быть выдумкой. Как никому из русских не придёт в голову мысль, что Иван Грозный — вымышленный персонаж.

В конце концов, я подошёл к финалу своих приключений, закончив рассказ тем, как нашёл место последнего упокоения Стужина и то, как меня свалила болезнь. Перед своей гибелью Ирий успел раскрыть многие из своих тайн, но главная загадка так и осталась неразгаданной: что же случилось с Соней? Какую участь уготовила ей Судьба?

Я пожаловался на это Тэгую. Ведь столько времени и сил я потратил ради почти иллюзорной надежды, что девочка и отец живы. Что стали чьими-то заложниками и, возможно, ждут спасения. Однако в открывшихся мне обстоятельствах было понятно, что Стужин мёртв, и было наивно надеяться найти Соню, спустя двенадцать лет, живущую одиноко среди тайги.

Тэгуй, слушавший концовку моего рассказа не перебивая, покивал задумчиво, когда я замолк, потом набил трубку, закурил и сам нарушил молчание:

— Тебе, Никон, наверное, не терпится знать и то, как я тебя нашёл и что после пожара вышло?

— Рассказывай, не томи, Тэгуюшка! — я умоляюще сложил руки.

Он улыбнулся, опустил голову, собираясь мыслями, и поведал свой историю с того момента, когда я оставил его на стоянке под скалой со сломанной ногой.

— Люди племени пришли к вечеру на следующий день, — начал старик, попыхивая трубкой. — Я узнал, что ты добрался и что пошёл дальше. Меня привезли в стойбище, и я жил там, пока нога добрая не стала. Старый стал. Долго ждал ногу. Зато вода ушла, и я мог догонять тебя.

— Как долго ты был в стойбище?

— Две большие луны видел. Ходить начал. Немного. Потом больше. Кость крепкая стала — идти пора. Помогать тебе обещал. Шёл легко. Припасов много не брал. Лето. Еды много. Тайга кормит.

Я знал, что нэнг, у которого есть ружьё и собака, так же уверенно чувствует себя в лесу, как горожанин с туго набитым кошельком чувствует себя в трактире.

— Но как быстро ты меня нашёл? Мне долго пришлось искать Ирий. Ты же говорил, твой народ не ходит туда. Значит и ты там не бывал.

— Не бывал, — согласился старик. — Сначала шёл, как мы говорили. Ты показывал карту давно: где город ваш, где дом, который ты искал. Я в городе не был. Но реки знаю. Тальму знаю. Ашугу знаю. Горы знаю. Понял тогда ещё, куда идти.

— Да, но мы шли с севера. От стойбища на юг ты мест не знал.

— Не знал, — кивнул Тэгуй. — Мне помогли.

— Кто?! — изумился я.

— Кэдэ, — просто ответил старый нэнг. — Десять лун я догонял тебя. А потом встретил кэдэ.

— Кэдэ? — перебил я.

— Да. Кэдэ, — ответил Тэгуй и, посмотрев на меня, понял, что не знаю этого слова. Он замялся, подбирая слова, а потом продолжил: — Шаман. Но один живёт. Без племени.

— Как? Почему? — вопросы буквально высыпались из меня.

— Кэдэ — особенный человек. Духов слышит. Говорит с ними. Когда людей много рядом — у кэдэ голова болеть.

— Так Кэдэ — его имя? — уточнил я.

— Нет. Иногда в племени рождается сильный шаман. С детства духов слышит. Они с ним играют и учат его. Потом взрослый становиться и уходить к ним. Кэдэ становится.

Я понял для себя, что кэдэ — шаман-отшельник с сильно развитыми мистическими переживаниями. Возможно душевнобольной, вроде юродивых, которые испокон веков были на Руси.

— А имя у него было?

— Да, Улькэн его звать.

— Понятно. И что, Улькэн знал дорогу в Ирий?

— Знал.

— Но откуда? Он был проводником у геологов Стужина?

— Нет, кэдэ не ходят с людьми. Они с духами ходят.

— И что он тогда делал в Ирие?

— Его туда духи позвали. Много зим назад. Он шёл. Голоса звали. Он ещё шёл. Голоса звали. Так и пришёл.

— А зачем его духи туда звали? К озеру? — я уже готов был поверить в мистическую природу этого водоёма. Но дальше Тэгуй сказал нечто потрясшее меня:

— Нет, забрать с собой девочку. Одна осталась. Смерть её ждала. — Тэгуй поднял на меня взгляд и тут же озабочено воскликнул: — Тише, Никон! Руки у тебя дрожат. Сердце береги. Слаб ты пока.

Я вздохнул несколько раз так глубоко, как мне только позволило моё здоровье. Это помогло, но не сильно. В это было трудно поверить. Все мои переживания, страхи, страдания, опасности, которые удалось пережить — всё разом уходило в прошлое. А настоящее начиналось с простого знания, что девочка была спасена. Через время мне удалось унять дрожь в руках и голосе, и проглотить подступивший к горлу ком. Наконец, я спросил:

— Ты видел её?

— Видел, — кивнул Тэгуй.

— Что она тебе сказала?! Говори же скорее, Тэгуюшка!

Однако старик не спешил с ответом. Он опустил голову и немного помолчал. Потом всё же ответил:

— Ничего не сказала.

— Как? Она не стала с тобой говорить?

— Не стала, — согласился Тэгуй. — Когда Улькэн её нашёл, она не говорила. Он позвал её. И она пошла за ним. И всё время молчала. С тех пор молчит.

— Она онемела? Не может говорить?

— Не знаю, Никон. Не говорит совсем. Улькэн ни разу не слышал её голоса.

Я был так поражён фактом того, что девочка выжила, что засыпал моего проводника вопросами, на которые он едва успевал отвечать. Из рассказа Тэгуя я узнал, что кэдэ нашёл её на берегу озера. Девочка молчала, и сначала отказывалась пить и есть. Потом старик уговорил её принять воду и пищу. С тех пор она жила возле него. Поначалу просто брала еду, которой снабжал старик, и просто сидела, подолгу смотря в одну точку.

Он стал говорить с ней. Она слушала. И понемногу она стала понимать язык нэнгов, но всё так же молчала. Она научилась у Улькэна собирать грибы, ягоды и травы. Позже она стала шить одежду из оленьих шкур. Так и жила все годы молчаливой тенью старика, который не любил говорить с людьми.

Когда Тэгуй вышел на их стойбище, он сразу понял кто она. И когда они вечером пили чай, он сказал, что идёт в Ирий. А когда Улькэн спросил, зачем ему это нехорошее место, мой проводник объяснил, что догоняет друга, который приехал издалека, чтобы найти пропавшую девочку и её отца.

Услышав это, Соня (а я ни на миг не сомневался в том, что это она) вскочила. И начала жестами что-то объяснять Тэгую. Но тот ничего не мог понять. Помог Улькэн, который понимал её знаки. С его слов девушка уговаривала не ходить туда, потому что очень злое место.

Однако мой проводник возражал, что ему нужно догнать меня, и что я, скорее всего, жду его в усадьбе. А если место злое, то ему тем более нужно спешить, пока со мной чего-нибудь не стряслось.

Это её расстроило. И она спросила, нэнг ли я. Тэгуй ответил, что я орос. Тогда она расплакалась и ушла. Потом вернулась и снова стала жестикулировать. Улькэн опять взялся переводить. Она сказала, что нужно спешить, и что Тэгуй слишком медленный. Она пойдёт вперёд и будет оставлять ему следы. А пока он догонит, она присмотрит за мной. Отговорить её не смогли. Утром она пропала.

Тэгуй попрощался с Улькэном и отправился догонять девушку. Обладая исключительными навыками следопыта, он уверенно взял её след, так как она оставляла ему по пути знаки. Ему не пришлось блуждать, и благодаря её вешкам он пришёл к Ирию кратчайшим путём. Но даже несмотря на это, она опередила его на несколько дней.

Гроза застала его в лесу. Он думал переждать непогоду, но увидел, как молния ударила совсем недалеко, а затем над лесом повалил дым. Предвидя неладное, старик изо всех сил бросился в сторону пожара. Когда он выбежал на луг, дом уже вовсю полыхал. А у входа в него, на фоне пламени, стояла Соня. Она, словно почуяв нэнга, обернулась и замахала руками, зовя к себе.

Когда Тэгуй подбежал к ней, она стала показывать на дом и плакать. Старик понял, что я нахожусь там. Бесстрашный Тэргэ забежал на крыльцо и стал неистово лаять.

Хоть пламя уже пожирало стены дома, дверь ещё не занялась огнём, и Тэгуй решился войти. За дверью стоял такой дым, что ничего не было видно, но совсем рядом залаял пёс. Он нашёл меня, лежащего в нескольких шагах от входа. Старику удалось выволочь наружу моё беспомощное, но ещё живое тело.

Увидев это, девушка подбежала на помощь, и они вместе дотащили меня до леса. Оттуда они наблюдали, как догорал дом.

Ещё пару дней Соня была с Тэгуем, помогала ему обустроить шалаш и ухаживать за мной. А потом пропала, не попрощавшись и ничего не объяснив старику. Он не стал её искать, решив, что она вполне способна позаботиться о себе сама. А ему нужно было заботиться обо мне. Прошло ещё восемь дней до сегодняшнего дня, пока я лежал в лихорадке. И он начал готовиться к худшему, боясь, что я не выкарабкаюсь, но мне повезло, и мой организм, похоже, сдюжил.

Когда Тэгуй закончил рассказывать, мы некоторое время молчали. Я лежал, собираясь силами, которые покинули меня от сильных переживаний, вызванных рассказом моего проводника, а нэнг меж тем вымыл котелок, и кипятил в нём новую воду для чая. Я первым нарушил молчание:

— Ты отведёшь меня к ней?

Тэгуй грустно и понимающе посмотрел на меня. А потом спросил:

— А что ты хочешь, Никон? Говорить с ней? Но она не говорит.

— Я бы мог забрать её с собой домой.

— Зачем? Кто её ждёт?

Этот простой вопрос поставил меня в тупик. А в самом деле: кто? Кому нужна душевно больная девушка, к тому же потерявшая дар речи.

— Прошло много лет, — продолжил нэнг, — вы научились лечить таких?

— Нет, — пришлось признать мне. Вопросы старика били прямо в цель. И я всё сильнее осознавал бессмысленность своих намерений, но мне казалось неправильным бросить её тут одну, в этом диком чуждом нам краю. Я хотел сам убедиться, что остаться тут — её решение. А потому добавил:

— Я бы хотел поговорить с ней.

— Она была здесь, когда ты был. Смотрела из леса, но говорить не стала. Была здесь, когда ты болел, но ушла. Не стала ждать, чтобы говорить. Она не хочет говорить, Никон.

— Но я должен попытаться её убедить. Она из моего мира. Её место там.

— Из твоего мира? Какое там у неё место?

Я снова задумался. Мне нечего было возразить этому старику, чья житейская мудрость разбивала в пух и прах все законы и принципы жизни, казавшиеся мне незыблемыми. Нэнг видел в Соне особую девушку, умеющую видеть и чувствовать духов. Он считал это даром. В моём мире это считали болезнью, и лечили, пытаясь избавить от этого дара. Вот почему Тэгуй верил, что возвращение Сони в Петербург будет для неё худшей участью. И он был прав.

Я привезу её к родственникам. Нежеланную, дикую, душевнобольную и немую, нуждающуюся в содержании. Они, конечно, попытаются её вылечить. Но штука в том, что мы не умеем лечить такие болезни. Трудно представить, что ей придётся пережить, заново учась жить в мире, который давно стал для неё чужим. Да и что её ждёт? В лучшем случае жизнь затворницы на содержании Степанцовых. А может и существование в какой-то из частных клиник, где она будет не частью моего, как я сам выразился, мира, а обременительной статьёй расходов, которую будут закрывать ставшие заложниками долга и морали её двоюродные братья.

— Совсем забыл, — Тэгуй досадливо хлопнул себя по лбу. — Она передала тебе это.

Он порылся в своём тюке и достал небольшую жестяную коробочку. Она была старой и истёрлась настолько, чтобы было невозможно определить, что в ней хранилось в самом начале. Похожие коробочки использовались для продажи леденцов. Вполне возможно, эта была именно от леденцов. Я посмотрел на неё, не решаясь открыть, и спросил:

— Что там?

— Откуда мне знать? — нэнг пожал плечами.

Я осторожно попытался снять крышку, но она, как будто, прикипела. Тогда я достал нож и, немного повозившись, раскрыл коробочку.

Там лежала высушенная бабочка. Точь-в-точь, какой её описывала Соня в своём дневнике. Крупная (на ладони едва уместилось бы две), вначале она показалась мне чёрной. Но вот я повернул коробку, и она заискрилась под лучами солнца, переливая оттенками зелёного и синего.

Я поднёс коробочку Тэгую, и он с каким-то детским любопытством заглянул внутрь.

— Она, всё-таки поймала её.

Старик кивнул.

— Знаешь такую? Как называется у вас?

Тэгуй покачал головой:

— Никогда не видел, Никон.

Что ж. Похоже, девочке удалось исполнить свою мечту. И я вдруг остро почувствовал, что эта бабочка, была последней нитью, которая связывала девочку с прошлой жизнью, той жизнью, где всё ещё могло окончиться иначе. Воспоминание о матери — вот что передала мне Соня. Так она обрывала эту нить, выплатив последний долг, который сама себе назначила: увековечить память о матери.

Это было прощание. Не со мной, конечно. И даже не с миром, который я собой представлял. Это было прощание с собой. С девочкой, которая верила в чудо, с девочкой, чьи надежды на счастье поглотила беспросветная тьма, оставив её наедине со смертью и ужасом посреди бескрайнего древнего леса.

Я понял, что мне не нужно искать её. Мне не от кого её спасать и нечего ей предложить.

***

Мы провели в лесу около двух месяцев, пока кости мои окончательно не срослись. К тому моменту наступила осень, и нужно было спешить, чтобы до холодов добраться до стойбища Орокона и там обзавестись тёплыми вещами и припасами для моего возвращения в Тальминск. Мы последний раз заночевали в нашем, ставшим уже почти родным, лагере.

Ранним утром, я проснулся, привёл себя в порядок. Тэгуй ещё дремал, и я не стал его будить, а вместо этого неловко заковылял по тропе, зная, что она выведет меня к знакомому лугу. Со времени пожара я ни разу не был там, хоть уже несколько дней как начал осторожно ходить, опираясь на посох.

Лес расступился, и я смог увидеть, что стало с усадьбой.

В декорациях наступившей осени это место выглядело совсем иначе. Горы вокруг окрасились в золотое, охряное и багряное, будто укрытые драгоценной парчой. Луг же напротив — выглядел поблекшим и безжизненным: иссохшие чахлые травы серо-бурым ковром покрывали землю, а над ними клубилось покрывало белёсого тумана. В окружении ярких красок тайги выцветшая проплешина луга смотрелась как язва, поразившая старый лес.

Чёрные руины особняка высились над озером, отражаясь в его недвижной чёрной воде. Крыша и часть стен обвалились, а основание тонуло в густом тумане. Чёрные от копоти остатки печных труб и каминных дымоходов торчали, словно пальцы мертвеца, который тянется из пелены небытия, не желая навсегда раствориться в Вечности.

Здесь когда-то родились большие мечты великого человека. Мечты о рукотворном рае, о месте для исцеления тех, кто потерялся во тьме собственного сознания, и о храме науки, стоящем на рубеже неизведанных земель. Увы, всем им не суждено было сбыться. Все они покоились под толстым слоем обломков. А Ирий превратился в зловещую гробницу, напоминающую о том, что даже сильнейшие из нас просто песчинки в руках грозных сил природы. А Судьба иногда рисует нам совсем не тот финал, который мы для себя планировали.

Я думал о Стужине. О том, какую борьбу он вёл, и каким испытаниям подвергся. Ирий не сломал его, и пуля, которую он пустил себе в висок, была не попыткой бегства. Это был последний бой, в той войне, которую он вёл, веря, что защищает свою дочь.

«Покойтесь с миром, Михаил Николаевич», — прошептал я и добавил: — «Покойтесь с миром вы все».

Мои дела тут завершились. Я зашагал обратно, будить Тэгуя. Нам предстоял долгий путь домой.