Танец теней

Глава 18. Записки Стужина

Я начинаю мой рассказ мелодраматично, хоть и морщусь от собственного тона и того книжного клише, которое приходится использовать. Однако следует признать очевидный факт: если эти строки кто-то сейчас читает, значит — я уже покинул сей бренный мир, ибо будь у меня возможность пережить сегодняшний день, все те записи, что вы сейчас держите в руках, были бы безусловно сожжены.

Но, коль уж такой возможности не представится, то хотя бы изложу некоторые подробности последних дней моей жизни, тем более, ничего другого уже и не остаётся. Я заперся в погребе собственной усадьбы без всякой надежды, что выйду отсюда.

В моём распоряжении есть время, карандаш, записная книжка и несколько свечей. Думаю, этих средств достаточно, чтобы изложить мою историю.

Меня зовут Михаил Николаевич Стужин. И если вы человек не новый в наших краях, то, вероятно, слышали обо мне. В противном случае, не составит большого труда навести обо мне справки, так что на своей биографии останавливаться подробно не буду.

Достаточно сказать, что усадьба, в которой вы сейчас находитесь, называется «Ирий» и до сегодняшнего дня и, пока я жив (возможно, уже недолго), является моей собственностью.

Ирий был построен в этом месте, потому что вода из озера, возле которого стоит особняк, оказывала лечебный эффект на мою душевнобольную дочь Соню во время обострения её недуга.

Строительство усадьбы завершилось в этом году, и четыре с небольшим месяца назад мы сюда переехали.

Кроме Сони я привёз с собой работников, необходимых для содержания усадьбы, а также столичного профессора химии Августа Альбертовича Вернера, который должен был, работать над изучением свойств озёрной воды и выяснить, какое именно химическое соединение (может и не одно) придаёт воде целительную силу.

В этом ему должна была помочь лаборатория, которую профессор спроектировал сам. Я закупил в Европе новейшее оборудование, расходные материалы, в общем, всё, на что хватило фантазии Августа Альбертовича. Я следовал всем пожеланиям учёного не потому, что привык сорить деньгами, а из предупредительности, так как жить нам предстояло первое время уединённо. И если бы мы чего-то не учли, то посылать за этим пришлось в Тальминск, а то и в столицу. Любая мелочь могла остановить работу на месяцы, поэтому мы закупили все реагенты, катализаторы и прочие расходные материалы с большим запасом.

Скажу без ложной скромности, мы построили, возможно, лучшую физико-химическую лабораторию в мире, дополненную к тому же весьма обширной библиотекой с передовыми трудами во всех областях естественных и точных наук. В дальнейшем, если бы мы преуспели, я собирался построить в этих местах бесплатную лечебницу для всех, кто страдал тем же недугом, что и моя дочь. А саму усадьбу я планировал сделать научным центром по изучению Сибири, пригласив ещё нескольких учёных, и поощряя финансово и материально наиболее интересные проекты. Лаборатория уже имелась, я думал построить жилые корпуса, хранилища, и всё необходимое, чтобы создать настоящий научный стационар для исследований нашего обширного и пока мало изученного края.

И раз уж вы читаете эти строки, то ясно, что планы мои расстроились и прожекты остались мечтами.

Конечно, уже в этом месте у любого читающего может возникнуть вопрос: «А к чему такие хлопоты? Нельзя ли было жить в столице, а воду заказывать своим служащим, чтобы те передавали её в нужный срок или сразу запасти изрядное количество?»

Увы, нельзя. Как мы ни пытались сохранить её целебные свойства, вода ещё до прибытия в Петербург теряла их. Я сам лично набирал и отвозил её, чтобы исключить недобросовестность работников. Но время, которое требовалось на доставку в столицу, работало против нас. Привезённая вода переставала производить на дочь какой-либо лечебный эффект.

Таково было общее положение дел и моих мыслей, когда мы переселились в Ирий. Я думаю, что этого достаточно, чтобы перейти непосредственно к тем событиям, которые явились причиной написания этих строк.

Не стану погружаться в детали, как проходила жизнь в усадьбе, и как она пришла в запустение. Об этом довольно подробно поведал в своём журнале Август Альбертович. На его заметки я наткнулся после того, как профессор был срочно (против его воли, сознаюсь) отправлен мной в Тальминск.

Могу подтвердить, что все факты, изложенные в его журнале, верны, а выводы точны в той мере, в какой они могли быть точны, учитывая степень осведомлённости этого почтенного учёного.

В конце письма я вернусь к журналу и его дальнейшей судьбе. Когда вы прочтёте записи Августа Альбертовича, большая часть произошедших здесь несчастливых событий будет вам ясна. Я же в свою очередь хочу дополнить его рассказ теми обстоятельствами, которые вы не узнаете из заметок профессора.

Перед тем как продолжить мою историю, я некоторое время размышлял с чего начать и как правильно описать ход событий, чтобы вам эти строки не показались бредом спятившего человека. Впрочем, я не исключаю возможности, что в некоторой степени рассудок мой в последнее время повредился. Судить о здравости моих мыслей и разумности моих выводов я оставляю вам.

Начальной точкой наших подлинных несчастий я считаю пропажу Сони. И если эти записи попали вам в руки до того, как вы нашли журнал Августа Альбертовича, я поясню, что в один из дней моя душевнобольная дочь пропала, заблудившись во время прогулки по лесу.

До этого в Ирии уже случилась подобная беда: ушёл на охоту и не вернулся один из моих работников. Но я не усматриваю связи между его пропажей и чередой тех событий, которые шаг за шагом подталкивали меня к пропасти, в которую я в итоге рухнул.

Когда Соня пропала, я думал, сойду с ума от страха за неё. Что может чувствовать отец, зная, что его ребёнок остался в непроходимом диком лесу, где на каждом шагу подстерегают смертельные опасности?! Может ли он сомкнуть глаза, представляя, как дочка испугано зовёт его на помощь, изнывая от жажды и голода?! О том, что её могут растерзать хищные звери я старался вовсе не думать, чтобы не лишиться рассудка.

Собственно, глаз я и не сомкнул. Никто в усадьбе не сомкнул. Весь день мы провели в поисках, а когда сгустились сумерки, вернулись в Ирий за фонарями и продолжали искать до рассвета.

Это была худшая ночь моей жизни. Сердце моё заходилось от ужаса, и самые мрачные предчувствия одолевали меня, как ни старался я гнать их прочь.

Утром мы продолжили поиски. Я видел, что люди измучены, но также и понимал, что шансы найти Соню живой истаивают с каждой минутой. Меня охватило отчаяние. Рано или поздно усталость одолеет нас и свалит всех с ног.

Однако удача улыбнулась нам. Соня сама вернулась в Ирий. Ей удалось переночевать в лесу. И утром она смогла найти дорогу домой.

Я снова думал, что сойду с ума, но в этот раз от безмерного отцовского счастья. Да и люди искренне радовались её возвращению. И мне была приятна эта искренность.

За Соней теперь следили тщательно, да и она сама призналась, что извлекла из всего урок и теперь понимает, как просто может человек заблудиться в лесу и насколько это опасно.

Поэтому волнения мои относительно дочки улеглись. Буквально на следующий день после её возвращения в усадьбу пришла новая беда — началась какая-то неизвестная эпидемия. Заболели все три женщины.

Я посоветовался с Августом Альбертовичем и Дмитрием Трифоновичем, и распорядился по поводу карантинных мер. Ведь мы сильно рисковали, так в усадьбе не было доктора, и мы не знали толком, с чем именно столкнулись.

Также в Ирий вернулась группа моих разведчиков, которые стали лагерем неподалёку. Я дал им день отдыха и велел руководителю не мешкая возвращаться в город. Нужно было срочно найти хорошего врача в постоянный штат усадьбы. С этой целью я написал письмо своему управляющему в городе, в котором дал указания по поводу поиска доктора и суммы, которую стоило предлагать в качестве жалования. Но пока врача не было, нам нужно было самим справляться с эпидемией.

Поэтому поздний вечер следующего дня я проводил в библиотеке, пытаясь найти в имевшихся медицинских справочниках описание болезни, напоминающее ту, которая свирепствовала в Ирии. Я засиделся над книгами, и время перевалило за полночь. Дом был погружён в тишину.

Неожиданно я услышал, как внизу хлопнула входная дверь. Это было странно, ведь на ночь она запирается, как мера предосторожности от диких зверей и непрошеных гостей.

Окна библиотеки выходили как раз на ту сторону, где располагалось крыльцо главного входа. Я посмотрел в окно и обомлел. От дома быстрыми уверенными шагами шла в направлении леса Соня!

Мысли мои начали быстро сменять одну за другой: «Зачем она вышла? Куда идёт? Не случился ли новый вид приступа?». Подобного поведения у дочки никогда не было, и я не мог знать, что происходит. Но замешательство длилось лишь несколько секунд. Я быстро пришёл в себя и первое о чём подумал: «Нужно, во что бы то ни стало не дать Соне уйти в лес». Я понял, что Соня, скорее всего, действует при не вполне ясном рассудке. Ведь если бы ей что-то срочно понадобилось вне дома ночью, то она естественным образом попросила бы меня сходить за этим. И уж точно не пошла в одиночку в тёмный лес.

Из дома я практически выбежал. К моему облегчению она не пропала из виду, её фигура двигалась через луг к нашим хозяйственным постройкам. В руках она несла какой-то свёрток, как мне показалось.

Не желая никого будить и привлекать внимание, я не пытался окликнуть её, так как расстояние между нами оставалось значительным, и мне пришлось бы сильно возвысить голос.

По моим прикидкам, я должен был в пару минут нагнать её и не спускал с неё глаз. Она скрылась за конюшней. Если не в лес, то единственным местом, куда она могла направляться была псарня, где мы держали наших охотничьих собак.

Я немного успокоился, так как знал, что собаки не причинят вреда Соне, а будь рядом дикий зверь, они бы непременно подняли лай. Так что причин для тревоги у меня не было, кроме тех, что дочь, похоже, не в ясном сознании идёт куда-то ночью. Я не собирался следить за ней, а лишь хотел догнать и уговорить вернуться в дом и лечь спать, поэтому шёл не таясь.

Зайдя за конюшню, я увидел Соню, которая удалялась от псарни к лесу. Тогда я догадался, что предметом, который она несла, был моток верёвки. Она сделала из неё довольно длинный, в несколько саженей повод, на котором вела за собой Буяна, своего пса, которого я подарил ей полгода назад щенком.

В тот момент мне казалось, что она взяла Буяна в качестве компаньона, чтобы не бояться идти самой ночью в лес. Мне стало любопытно: зачем она идёт туда в столь поздний час, даже не спросив меня? Хотя я и догадывался, что, скорее всего, никакой разумной причины нет, и ей движет болезнь.

Как я уже упомянул, следить я за ней не думал, да и напугать неожиданным появлением не хотел. Поэтому шёл не спеша, ожидая, когда дочка заметит меня.

Она уже почти достигла леса, и нас разделяло примерно сотня шагов, когда Соня поравнялась с высокой старой липой, растущей на опушке. Под ней она остановилась и повернулась ко мне.

Я был уверен, что она меня видит, но она ничем не выказала этого. Глаза её блуждали, ни на чём и ни на ком не останавливаясь. Но это не удивило меня, я часто видел такой взгляд, когда болезнь брала над ней верх. Михаил Юрьевич, её врач, говорил, что в подобных случаях ни в коем разе нельзя пугать, расстраивать и спорить с больным. Напротив — следовало беречь его нервы, которые в такие моменты находятся в болезненном напряжении. Поэтому я остановился и смотрел на неё, терпеливо ожидая, когда она сама обратит на меня внимание.

Однако этого не произошло. Остановившись под липой, Соня немного помедлила, словно раздумывая, и вдруг перекинула верёвку через развилку между стволом и толстой веткой, росшей в сажени над землёй. Она подобрала свободный конец, схватила его двумя руками и перекинула повод через плечо, развернувшись к дереву спиной. До меня только начало доходить, что она собирается сделать, как Соня побежала. Верёвка натянулась, рывком оторвала Буяна от земли. Пёс завис в воздухе на секунду-другую, и начал опускаться обратно. Задние лапы его коснулись земли. Но в это время Соня нагнулась пониже, упёрлась и сделала шаг вперёд. Всего один, но этого хватило, чтобы Буян снова оказался висящим. Петля крепко затянула ему шею, он хрипел и извивался, не понимая, что происходит.

В этот момент Соня подняла голову и встретилась со мной взглядом. Я оцепенел. На её лице застыла торжествующая улыбка, от которой мне сделалось жутко. И хоть я человек не из пугливых, ноги мои стали ватными, язык отнялся, и я лишь стоял и с ужасом наблюдал, как моя дочь убивает своего любимца.

Потом, на утро, и в следующие дни, я пытался объяснить себе, почему ничего не делал в те страшные мгновения и просто наблюдал за убийством. Думаю, какое-то наитие останавливало меня. Наверное, меня пугала мысль, что Соня может очнуться от своего болезненного транса и осознать, что она совершает. И пусть это бы спасло жизнь псу, но могло бы навечно искалечить душу моей бедной дочери. Она походила на лунатика, на человека, который спит наяву, и я боялся пробудить её.

Всё это мои поздние размышления. А в тот момент, я стоял, глядел в глаза дочке, видел её жуткую улыбку, и то, как лапы пса начали вытягиваться в предсмертной конвульсии.

Как только несчастное животное издохло, Соня отвела от меня взгляд. Она деловито вытащила верёвку из развилки, снова перекинула её через плечо, повернулась к трупу спиной и поволокла его в направлении озера. Теперь я не хотел быть обнаруженным и вмешиваться, так как боялся, что выведу её из транса. Я немного отстал, и старался ступать как можно тише.

Время тянулось бесконечно долго. Мне казалось, прошли часы, прежде чем Соня достигла противоположного от дома берега озера. Она оставила тело на возвышении у самой воды и пошла обратно к хозяйственным постройкам.

До новолуния оставалось два дня, потому ночь была тёмной. Я же был одет в чёрное, и сливался с окружающим меня мраком. Платье Сони, напротив — было светлым, поэтому я хорошо видел её фигурку, бредущую по лугу. Был ли смысл тогда скрываться, я не знал. Ведь только недавно Соня смотрела на меня и улыбалась, пока душила пса. Узнала ли она меня? Осознавала ли что происходит? У меня не было ответов на эти вопросы.

Могу сказать, что действовал я без привычной для меня решительности, полагаясь больше не на скорость и точность моих умственных реакций, а на неясную интуицию.

Тем временем Соня дошла до сарая, вошла в него и почти сразу вышла с лопатой. Она вернулась к озеру и на моих глазах захоронила тело пса. Копала молча, не прерываясь, пока не закончила дело. Потом ещё какое-то время ходила вдоль берега, подбирая камни и ветки, из которых что-то соорудила на свежей могиле.

Затем она вернула лопату на место и пришла в дом. Я крался следом. Соня поднялась к себе. Стало тихо. Не зная, что делать я постоял некоторое время, а потом осторожно заглянул в её спальню. Дочь лежала на кровати, не переодевшись ко сну. Глаза её были закрыты, грудь мерно вздымалась. Она уснула. Я тихо вышел в коридор и пошёл к себе.

Опущу описание моих терзаний и переживаний в ту ночь, могу лишь сказать, что за завтраком Соня вела себя как обычно. И очень расстроилась, когда узнала, что пропал Буян. Я внимательно наблюдал за ней, пытаясь отыскать в её поведении признаки фальши и лжи, но не нашёл их. Было похоже, что она не помнит ничего о событиях прошлой ночи. И я не знал, радоваться этому или нет.

Я тоже вёл себя как обычно, стараясь замять это дело, надеясь, что это был какой-то разовый исключительный случай её болезни. Я даже не ходил к озеру и не смотрел, что Соня соорудила на могиле пса, чтобы никак не привлекать внимание к тому месту.

Но мне пришлось туда пойти через несколько дней, когда Август Альбертович всё же обнаружил захоронение. Тогда-то я и увидел впервые те странные символы, которые соорудила Соня из веток и камней.

В отношении могилы я отдал распоряжения точно такие, как если бы я не был свидетелем ужасной сцены убийства. И чтобы внутри Ирия не возникла атмосфера подозрительности, я сам и выдвинул гипотезу о том, что угроза исходит извне. И принял меры, как если бы и, правда, в это верил. Я велел всем ничего не говорить Соне о находке трупа, боясь, что это может пробудить в ней воспоминания о содеянном.

После исчезновения и ночи, проведённой ей в лесу, меня стали одолевать страхи за дочку.

Я не был рядом с женой, когда она решила наложить на себя руки. И не знал, в чём проявился в те дни упадок её духа, толкнувший на самоубийство. И с того горького момента, как я узнал о том, что овдовел, моим самым большим страхом было то, что и Соня может прийти к тому же мрачному финалу, что и её бедная мать.

Именно страхи толкнули меня на то, чего бы я никогда не стал делать при иных более благоприятных обстоятельствах, так как считаю, что вторгаться в личную жизнь людей безнравственно, а вторгаться в личную жизнь людей, которым ты близок и которые тебе доверяют — безнравственно вдвойне. Я знал, что Соня ведёт дневник, а потому улучив момент, когда дочка гуляла, нашёл его и прочитал.

Я очень боялся, что увижу там тёмные омуты безумия, полные жестокости и тайной жажды убийства. Однако по мере того, как я читал, ничего такого не обнаруживалось. Это был дневник вполне обычный по содержанию для девочки её лет. С замиранием сердца я приближался к месту, где она пропала, так как чувствовал, что проведённая в лесу ночь что-то коренным образом изменила в Соне.

Мои догадки оправдались. И я впервые узнал о монолите и заключённом в нём существе. Впрочем, не совсем верно. Эту легенду нам рассказывал нэнг, проводник моих геологов. Тогда я принял это как сказку, часть эпоса древнего народа. Но после прочтения дневника дочки, старые легенды начали обретать плоть прямо у меня на глазах. И самое главное — в них таилась угроза, суть которой мне не была ещё до конца ясна.

Я не знаю, попадёт ли дневник Сони в руки читающему эти строки, поэтому имеет смысл коротко пересказать, что именно заинтересовало меня в записях дочки и на какие выводы натолкнуло.

В день своего возвращения Соня оставила запись о том, что произошло с ней в ту злополучную ночь и наутро после. Это была самая длинная запись её дневника, которая кроме ожидаемого описания её злоключений содержала упоминание того, что я принял вначале за новое проявление болезни.

Соня написала, что услышала голос, который привёл её к какому-то камню с вырезанными на его поверхности не то узорами, не то письменами. Её галлюцинации чаще всего случались во время сильных душевных потрясений. Конечно, она очень испугалась, когда заблудилась в лесу, и не было ничего удивительного, в том, что к ней вернулись её видения. Также мне был понятен и характер её фантазий. Они представляли собой вариацию на тему легенды, которую мы слышали от нашего проводника.

Но меня смущало одно обстоятельство. Как слуховые галлюцинации могли вывести Соню к камню с письменами? Правда, камень тоже мог оказаться плодом её болезненных видений. И всё бы это так и осталось для меня частными проявлениями душевного недуга дочки, её бредовыми фантазиями, если бы не та ужасная сцена с убийством Буяна.

Я чувствовал, что происходит что-то неладное и необъяснимое. И это положение тревожного предчувствия беды не давало мне покоя. Нужно было что-то делать.

Несколькими днями позже появилось ещё одно не понравившееся мне обстоятельство: вода в озере начала темнеть. Сначала я подумал, что это, естественно, совпадение. Мой критичный разум отказывался принимать за звенья одной цепи легенду нэнгов, пропажу Сони, её новые галлюцинации, убийство пса и потемнение воды. Я не поддавался мистическим настроениям, однако червь сомнений всё же подтачивал твёрдость моего здравомыслия.

Тогда я решил, что должен ради собственного спокойствия найти этот таинственный камень или убедиться, что его не существует.

Соня указала направление, откуда она вернулась. Было примерно известно, сколько она шла. Оставалось лишь найти овраг. Конечно, это не точные ориентиры, но попытаться стоило. Я понимал, что если камень существует в действительности, то он не может быть далеко, ибо Соня вернулась к полудню, проснувшись утром.

Женщины в усадьбе стали поправляться, но были ещё слабы, поэтому за ними ухаживали мужья, и у меня был резонный повод, заниматься поисками, не привлекая внимания — я уходил охотиться вместо Ивана и Савелия. Это было отчасти правдой, так как дичь я добывал и приносил с собой, возвращаясь из моих вылазок. Но, как выяснилось позже из журнала профессора, его внимание я всё же привлёк.

Первые мои попытки найти камень не принесли желаемых результатов. Я уходил по той же тропе, по которой вернулась Соня, и через некоторое время сворачивал с неё, держась направления солнца. Мне не было известно, когда в точности она проснулась на утро после пропажи, как быстро шла, когда возвращалась в Ирий, сколько раз и как долго отдыхала. Поэтому приходилось действовать наугад.

Во время четвёртой вылазки мне, наконец, повезло. Я наткнулся на небольшой ручеёк, буквально ниточкой тянущийся по лесу. Вероятно, когда-то он был значительно полноводнее, так как проточил довольно глубокое и широкое русло. Но сейчас он по какой-то причине иссох, и вода медленно текла, просачиваясь между камней, валежника и опавшей листвы.

По старому руслу было удобно идти. К тому же я помнил, что загадочный камень Соня нашла в овраге, а стало быть, мне нужно было искать ручей, промывший этот овраг. Чем дальше я шёл, тем глубже становился каменный желоб, и тем сильнее крепла моя уверенность, что я нахожусь на верном пути.

Спустя несколько времени я оказался в ложбине с пологими склонами, густо поросшими кустарником.

В какой-то момент я заметил, что вокруг стало тихо. Не пели птицы, не жужжали комары. Мой пёс начал проявлять признаки беспокойства. От меня не отходил и вид имел какой-то обескураженный, что было на него совершенно не похоже.

Держа ружьё наготове, я с осторожностью двигался вперёд. Склоны окружавшей меня ложбины становились выше и отвеснее, превращаясь в каменные стены. При этом расстояние между ними стало уменьшаться. В какой-то момент, я мог коснуться их обоих, разведя по сторонам руки.

Это была теснина, вымытая некогда могучим потоком. Возможно, ручей питался талыми водами и наполнялся только весной. Стены сошлись ещё уже, так, что мне пришлось протиснуться меж ними боком. При этом их высота уже превышала три моих роста.

За тесниной склоны снова разошлись по сторонам, образовав широкий овраг. В нём я и нашёл то, что искал.

Огромный монолит высился в середине оврага. Не было никаких сомнений, что это тот самый камень. Он напоминал гигантский пень, сломанного грозой дерева, если бы, конечно такие деревья существовали. Ведь чтобы обхватить его потребовалось бы не менее десяти мужчин. Что касается высоты, я думаю, что камень был раз в пять выше меня.

Одна из его граней была плоской, и было непонятно дело ли это рук человеческих, или глыба когда-то сама так ровно раскололась. Но руки людей, несомненно, касались этого монолита — его ровная грань была покрыта густой вязью символов, вырезанных глубоко в поверхности камня. Не знаю, чем были эти символы: может быть древней забытой письменностью, а может рисунками, а может ритуальными знаками. Не один из них не показался мне знакомым.

Над местом висела мертвенная тишина. Пёс, опустив голову, жался к моим ногам. А я, как зачарованный разглядывал затейливые узоры на камне, не в силах отвести взгляда. То, что случилось потом, я не могу описать и объяснить. По крайней мере, это невозможно объяснить, используя здравый рациональный взгляд на вещи.

Мне показалось, что камень позвал меня. В голове моей зазвучали слова неизвестного мне языка и замелькали странные образы. Речь эта не была человеческой, ибо я уверен, что ни один человек не в состоянии произвести такие звуки. Голос то рокотал неестественно низкими басами, то переходил на визг, настолько высокий, что было трудно различить его. Образы становились ярче, будто за ними разгоралось солнце. И я понял, что растущее сияние поглощает мой разум. Последнее, что я запомнил, до того как потерял сознание: моя рука протянулась к камню, а указательный палец коснулся одного из странных символов на поверхности.

Очнулся я в лесу. Мне никогда до этого не доводилось терять сознание. Но доводилось видеть, как другие люди теряли его. Всё это не было похоже на мой случай. Дело в том, что когда я снова начал осознавать себя, я шёл. Да, поразительно — не лежал, не сидел, не стоял, а именно шёл.

От изумления я остановился, как вкопанный. Это было жуткое чувство, как будто, кто-то вырвал часть моей жизни: между прикосновением к этому дьявольскому монолиту и моим нынешним положением в моей памяти не было ровным счётом ничего.

Я огляделся. Под ногами была та самая охотничья тропа, по которой Соня вернулась в Ирий. Я столько раз ходил по ней, что узнал её сразу же. Но не мог понять, как я на ней оказался. Через какие-то мгновения, ко мне начали возвращаться чувства: послышалось пение птиц, пахло прелой листвой, во рту пересохло и хотелось пить. А ещё сильно болела левая рука. Я перевёл на неё взгляд и вздрогнул — на тыльной стороне и ребре ладони имелись раны, отметины от клыков.

Дурное предчувствие овладело мной. Я позвал пса, не веря, впрочем, что он придёт. Ноги мои стали ватными, на лбу выступил холодный пот. Ничего подобного мне не приходилось до этого испытывать. И дело было не в приступе минутной телесной слабости, а осознании того факта, что я не являюсь, или, по крайней мере, не всегда являюсь хозяином собственных мыслей и тела.

В первый раз в жизни я попал в положение, когда не знал в точности, что именно мне угрожает и как с этим надлежит разобраться.

Стоя на лесной тропе, и будучи уже в рассудке, я действовал не так, как действовал бы днём ранее, окажись я в тех же обстоятельствах.

Мне следовало вернуться к монолиту и убедиться, что пёс убит. После того, как я видел собственными глазами, как моя дочь расправилась с Буяном в состоянии беспамятства, я был почти уверен, что именно я убил бедное животное. Впрочем, наверное, было неправильно говорить, что это мы с Соней убивали собак. Ведь если с дочкой произошло то же, что и со мной, то очевидно, что ни я ни она не действовали самостоятельно, а являлись проводниками чьей-то недоброй воли.

Эти мысли снова заставили меня испугаться, так как я, неожиданно для себя, признал и подтвердил наличие в этой истории чьей-то чужой воли, хоть и на время, но порабощающей нас.

В Ирий я вернулся погружённый в мрачные думы, однако мне некогда было разбираться в себе, так как по возвращении я узнал, что эпидемия снова вернулась в поместье. Женщины опять слегли.

Было ли это совпадением или следствием того, что я нашёл монолит, и сущность, заключённая в нём, вмешалась в ход нашей жизни? Не знаю.

Мы боролись за жизнь больных как могли, но оказались бессильны. Через несколько дней смерть пришла в Ирий. Нам не удалось спасти ни одной несчастной. В усадьбе воцарилась траурная атмосфера. Мы все были подавлены. Не много ли смертей за такой короткий срок? Что за дьявольская стезя вела нас? Думаю, что не только я мучился подобными вопросами. Но все держались, не выказывая отчаяния или страха. Овдовевшие работники восприняли свои потери мужественно. Август Альбертович вернулся к исследованиям и погрузился в них ещё глубже, чем до эпидемии. И даже Соня крепилась и вела себя как взрослая, не жалуясь и разделяя беды наравне со всеми.

Именно беды, ведь Ирий был олицетворением поговорки о том, что беда не приходит одна. И спустя два дня после похорон нас ждало очередное потрясение.

Пришёл Иван и рассказал, что на могильных крестах появились какие-то, как он выразился «дьявольские письмена». Я пошёл с ним посмотреть, хотя уже заранее представлял, что там увижу. Когда мы подошли к могилам, я вдруг осознал, что мы похоронили женщин на берегу озера, рядом с местом, где Соня похоронила Буяна. Это был странный выбор — устраивать кладбище на берегу озера, где мы собирались построить лечебницу. Тем более, что туда выходили окна моей и Сониной спален.

Мы не были стеснены выбором места, свободная земля лежала на сотни вёрст вокруг Ирия. И, тем не менее, женщин погребли именно там.

Я осмотрел кресты лишь для того, чтобы подтвердить свою догадку: такие знаки были и на монолите. Меня охватило чувство паники, которое я всеми силами сдерживал. Самые чёрные подозрения клубились в моём напряжённом мозгу. Я сказал Ивану заменить кресты, а эти сжечь, а сам отправился к Дмитрию Трифоновичу. Я нашёл его на кухне, где он занимался готовкой еды — оставшись без работниц, мы должны были заботиться о своём быте сами.

Я начал разговор о текущих делах, а потом, как бы между делом, навёл его на погребение женщин, и спросил, как так вышло, что мы решили сделать берег озера кладбищем?

Дмитрий Трифонович странно посмотрел на меня, замялся и сказал: «Вы, верно, запамятовали уже, Михаил Николаевич. Тот день был тяжёлым и суетным. Все мы были не в себе после испытаний, выпавших нам, и буквально валились с ног. Однако я помню точно, что пришёл к вам спросить, как распорядиться с похоронами, и вы сами назначили это место».

Мне оставалось лишь сделать вид, что я припомнил своё указание. Снова я действовал не по своей воле, и даже не помнил этого. Я был почти уверен, что и знаки на крестах вырезал я. Или Соня.

В том положении дел, которые сложились в Ирие, явно наметился глубокий кризис, но мне не раз приходилось успешно решать самые сложные задачи. Была, тем не менее, существенная разница между всем, что происходило в моей жизни до этого, и теми трудностями, которые навалились на меня после переезда в усадьбу.

В тот вечер я попытался разложить по полочкам всё произошедшее, обозначить все вопросы, требующие решения и составить план по восстановлению нужного нам течения жизни.

Вопросов было несколько: мне нужно было найти новых работниц и работника в усадьбу, а также штатного доктора, который будет следить за нашим здоровьем. На осень Соне требовалось найти наставника, чтобы продолжить её образование. Но это были понятные и решаемые задачи.

Главным же вопросом, требующим ясного и точного ответа, было осознание того, что же на самом деле происходит со мной и моей дочкой.

И размышляя над этим, я пришёл к двум неутешительным выводам, которые бы объясняли всё в равной степени достоверно.

Если поддаться мистическому настроению, то можно было предположить, что моя душевнобольная дочь столкнулась с неким сверхъестественным существом, которое было способно на какое-то время порабощать её разум и заставлять действовать по его воле. Позже и я столкнулся с этим существом, и так же попал под его временный контроль. Ритуальные убийства зверей, возможно, как-то усиливают его власть над нами. А возможно, если вспомнить легенду, дают ему силы вселяться в людей и перемещаться в предметы. В таком случае, и я и Соня можем становиться временными носителями этого существа, не зная ни его целей и не ощущая его присутствия, теряя над собой контроль по его воле.

Подобные рассуждения, услышь я их от кого-то в другом месте и в другое время, вызвали бы у меня в лучшем случае улыбку или даже раздражение, ибо я всегда был материалистом, а рассказы о сверхъестественном считал способом привлечь к себе внимание или отсутствием рациональности. Или и тем и другим сразу. Но не верить себе я не мог. И то, что я иногда полностью утрачивал контроль над моим рассудком, было неоспоримым фактом, который было глупо игнорировать.

Если же отринуть мистические составляющие, и рассмотреть все факты через призму строгого разума, то выводы напрашивались самые неутешительные. Мне следовало признать, что и я и моя дочь повредились в рассудке, а старая легенда, рассказанная проводником, послужила оболочкой нашей болезни, если так можно выразиться. В принципе Соня и так была больна. Её недуг лишь получил новую форму. Но возможно ли, что болен и я?

При всей строгости суждений — да. Я не могу кривить душой перед собой. Официально всегда считалось, что болезнь моей дочки является, вероятнее всего, следствием болезни моей жены. И толчком для её проявления, было потрясение пережитое девочкой, когда она стала свидетельницей смерти матери.

Однако Михаил Юрьевич, доктор, который занимался лечением дочки, в беседах со мной интересовался, не было ли у меня в роду людей с душевными болезнями. И хотя делал он это деликатно, и как бы исподволь, я понял, что он не исключает возможности, что не моя супруга, а я являюсь причиной Сониной болезни, или мы оба являемся.

Я не стал скрывать от него, что у меня в родне были душевнобольные. И когда он это узнал, то посоветовал мне беречь нервы. И хотя это опять звучало как совет, в общем, было понятно, что он не исключает возможности, что во время сильного потрясения и у меня может пошатнуться душевное здоровье. Являлась ли пропажа Сони таким потрясением? Безусловно.

Получалось, мне нужно было принять либо версию сверхъестественную, либо признать, что рассудок мой повредился. Я не знал, как делать такой выбор, ведь мне было известно, что дочка не в состоянии отличить реальность от видений. Стало быть, и я в случае болезни перестал бы понимать, где настоящее, а где плод моего воображения.

Во всей этой истории фигурировал монолит. Можно было считать его обычным заброшенным капищем исчезнувшего древнего народа, которое на фоне услышанной нами легенды, произвело на Соню и меня сильное впечатление, развитое в дальнейшем болезнью. А возможно монолит и в самом деле был вместилищем какого-то сверхъестественного существа, заточённого в нём.

Тогда я и принял решение уничтожить его. Рассудил я так: если мы с дочкой больны, то уничтожив монолит, мы уничтожим опору наших фантазий о нём. А если принять версию фантастическую, то мы уничтожим существо, которое явно, если и не желает нам напрямую зла, то уж точно не руководствуется нашими интересами. И неизвестно что оно ещё совершит, действуя в нашем теле и лишая нас памяти.

План мой был прост, и легко реализуем: дорогу я уже знал, а в Ирии имелась взрывчатка, которую использовали мои геологи для разведки. Нужно было лишь взять достаточное её количество, вернуться к этому проклятому камню, и разнести его на мелкие кусочки.

Правда, слабое место в плане имелось. Я не знал, смогу ли я сделать это. Какая бы из версий не была верной, я мог снова потерять контроль над собой. Существо реальное ли или порождённое моим бредом могло не дать мне совершить задуманного. Но я решил попробовать. Мне казалось, что чем быстрее я буду действовать, тем больше у меня шансов вернуть над собой полную власть.

Не буду описывать сборы, так как в них ничего существенного для истории нет. Начну с момента, когда я снова был на тропе у теперь уже известного мне поворота к оврагу, в тенистом сумраке которого таился мой враг. Уже потом я осознал, что незаметно для себя перестал воспринимать древний камень как артефакт, одушевляя его, и считая личным врагом. А как могло быть иначе? Ведь только враг может лишать тебя разума и заставлять выполнять его волю.

Я свернул с тропы и пошёл сквозь лес, припоминая путь. Собаку я в этот раз с собой не брал, так как был уверен, что и она будет принесена в жертву проклятому камню. На этот раз моим попутчиком была покоящаяся за моей спиной тяжёлая сумка, наполненная динамитными шашками.

По мере того, как я приближался к цели, во мне усиливалась тревога и мысли о том, стоит ли, вообще, заканчивать задуманное. Скорее всего, мысли были моими, ведь управляй мной какое-то существо, оно бы попросту развернуло меня домой, и я бы опять очнулся, шагающим по направлению к усадьбе, как это было в первый раз. А может оно не может читать мысли и не подозревает о том, что я задумал? Может это существо лишь берёт тела под свой контроль, когда ему что-то требуется? Кто знает?

Однако на всякий случай я попробовал отвлечься, стараясь меньше думать о предстоящем. Не скажу, что мне это хоть как-то удалось. Мысли, так или иначе, возвращались к моему плану.

Выйдя к ручью, ведущему в тот самый овраг, я впервые почувствовал ЕГО присутствие. Не потерял память, а именно находясь в ней, вдруг осознал, как в разуме моём что-то шевельнулось. Как будто кто-то показался из тайного убежища в моей голове и начал обеспокоенно оглядываться, почуяв неладное.

Рассудок мой, как будто расщепился. Я чувствовал присутствие чужого сознания, будто кто-то поселился у меня в голове. И этот кто-то не хотел, чтобы я о нём знал.

Конечно, вам трудно в такое поверить, и это невозможно точно описать словами. Чувства и мысли мои были гораздо сложнее и запутаннее, я лишь пытаюсь дать какое-то представление, что творилось в те минуты в моей душе.

Собрав волю в кулак, я просто шагал по руслу старого ручья, стараясь не думать о предстоящем, сосредоточившись на подсчёте шагов. Это помогло. Волнение моё улеглось, и я не чувствовал ничего странного. Казалось, что всё обойдётся, и мне удастся завершить задуманное без затруднений.

Склоны стали сходиться. На лес наплывал невесть откуда взявшийся туман. Клочья его змеились вокруг стволов деревьев, обволакивали кусты, растекались по камням на земле, делая зыбкими очертания предметов вокруг.

Приближалась теснина. До цели оставалось совсем немного. Я прошёл сквозь узкий проход, выточенный водой в породе, и как только я оказался в овраге, мир изменился. Снова, как и в прошлый раз пропали звуки. Я словно очутился в какой-то невероятной пещере, где стены и потолок были сотканы из непроницаемой белесой пелены, клубившейся вокруг. А стволы вековых елей сталагмитами уходили вверх, теряясь в плотной дымке, укрывшей овраг.

Громада монолита высилась шагах в двадцати передо мной. А под ней… Я присмотрелся и с горечью осознал, что вижу останки Париса. Как и Буян, он был убит по воле той сущности, которая обитала в этом проклятом месте.

Внезапно в неестественной тишине леса в моей голове зазвучал голос. Сначала это был неясный еле слышный шёпот. Но он становился громче по мере того, как я приближался к камню.

И чем ближе я к нему подходил, тем сильнее мутился мой разум. Рука сама потянулась к покрытой вязью символов поверхности. Усилием воли я отдёрнул её, помня, что произошло прошлый раз. Состояние моё было плачевным. Я еле держался на ногах, перед глазами плавали красные круги, а очертания предметов раздваивались. Голос в голове уже не шептал, а ревел. Мне с трудом удавалось помнить, зачем я, вообще, сюда пришёл.

Движения мои стали медленными, казалось, само время загустело, и каждая секунда тянется нестерпимо долго.

Нечеловеческим усилием я достал из сумки взрывчатку, собирая остатки воли, чтобы закончить начатое. Я чувствовал, что чужак, сидящий в моём мозгу, отчаянно борется со мной, но также чувствовал, что несмотря на все его старания, мне, всё же, удастся исполнить задуманное.

Динамитные шашки были собраны в три увесистые связки. Две из них я положил по бокам передней грани, той, где были вырезаны языческие символы, а третью пристроил позади монолита по центру. Запальные шнуры я приготовил достаточно длинными, чтобы успеть покинуть овраг и не пострадать от взрыва. Концы шнуров я протянул к выходу из теснины, где и собирался поджечь их.

В болезненном полубеспамятстве я нащупал в кармане коробок спичек и достал его. Это простое действие отняло у меня так много сил, что пришлось с минуту отдыхать, прежде чем пытаться поджечь шнур.

Но я справился и огонь, наконец, побежал по запальным шнурам навстречу ненавистному мне монолиту. Как только это случилось, я почувствовал, как воля моя освободилась, и я со всей доступной мне поспешностью нырнул в щель теснины, оставляя позади это проклятое Богом место.

Три взрыва прозвучали практически одновременно, и сразу же моё сознание затопила волна тьмы. И я не имею в виду, что я провалился в глубокий сон или обморок без сновидений. Нет. Это было похоже на поток густого, будто материального мрака, вливающегося мне в голову. Мне показалось, что череп не выдержит и взорвётся, как только что взорвался монолит. Острая, будто мозг мой раздирали на куски, боль заставила меня закричать. И я кричал, пока хватало дыхания, а потом, упав на землю, жадно глотал воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Тело моё били судороги, такие сильные, что мне показалось, что я переломаю себе кости.

Трудно сказать, сколько это длилось. Казалось, прошли часы, но может вполне статься, что это были лишь секунды. В конце концов, тело моё и воля сдались. И мрак полностью овладел мной, погрузив в абсолютное беспамятство.

Очнулся я, к своему облегчению, не бредущим домой против своей воли, как в прошлый раз, а лежащим на том самом месте, где и потерял сознание.

Не буду рассказывать, как я добрался до усадьбы, и описывать в подробностях, что было потом. Это не имеет особого смысла, да и время, отведённое мне, заканчивается. Я чувствую, как нарастает боль и нужно успеть написать главное.

Но прежде чем продолжить, я хочу ещё раз предостеречь вас: все мои записи могут быть, как правдой, так и плодом моего бреда. Мне стало невозможно сейчас отличить, явь от морока.

Я изложу факты и мою версию происходящего в Ирии, исходя из всего, что мне известно.

Начну с того, что хоть монолит был уничтожен, но мне это не принесло облегчения. Напротив — казалось, что сущность, бывшая его хозяином, ещё сильнее залезла мне в голову и медленно, но верно перемалывала мою волю.

За те дни, которые прошли после моего возвращения в Ирий, у меня было время подумать, и я пришёл к некоторым умозаключениям, но для этого пришлось сделать ряд фантастических допущений.

И первым из них было то, что древняя легенда нэнгов может быть правдой, и в монолите было заключено существо, которое, пользуясь нынешними человеческими мерками, может быть названо сверхъестественным. Оно не имело возможности воплотиться, и томилось в камне века, а может и тысячелетия.

Следуя этому допущению, можно предположить, что когда Соня нашла монолит и прикоснулась к нему, она открыла дверь этой демонической сущности в своё сознание. Не знаю, как и почему, но, похоже, демону требовались жертвы, чтобы набраться сил для нового воплощения. Кроме того, у него остался старый враг, также как и он развоплощённый, и заточённый в озере, возле которого мы построили усадьбу. Похоже, вторая сущность не была враждебна людям, раз она не пыталось завладеть нашей волей, а напротив — помогала моей дочке справиться с болезнью.

Конечно, это мои фантастические догадки в попытке увязать древнюю легенду с произошедшими событиями. И тут стоит добавить в цепь моих рассуждений ещё одно обстоятельство.

Соня убила пса, похоронила его на берегу озера и после этого вода в озере стала портиться.

Я понимаю эти события так: хозяин монолита вошёл в сознание Сони и, управляя ей, создал с помощью ритуального убийства пса ещё одну «дверь», ведущую в место заточения его врага. Не знаю, придало ли убийство этому существу сил, или просто позволило переместиться в озеро, но факт остаётся фактом: вода в озере изменилась. Полагаю, что сущность, заключённая в камне сумела расправиться с той, что была в озере, завершив, таким образом, многовековую непримиримую вражду.

И это никак не противоречит легенде, а напротив — отлично вписывается в неё.

Лично я думаю, что убийства сами по себе придают силы этому существу. Вначале его сил хватило, лишь чтобы проникнуть в ослабленное сознание дочки, а после убийства Буяна он стал сильнее и смог открыть себе путь к озеру.

Потом на беду монолит нашёл я, и он открыл новую «дверь», теперь уже в моё сознание, а принесённый в жертву Парис, добавил существу сил.

В итоге он стал поочередно проникать то в мою голову, то в Сонину, на короткое время подчиняя нас, ради своих целей. Похоже, ритуальное захоронение женщин подпитало его ещё больше. Впрочем, я не удивлюсь, что и странная эпидемия могла быть наслана им. В итоге сущность из монолита набралась достаточно сил, чтобы окончательно разделаться с врагом — сущностью из озера.

Так, согласно моей фантастической теории, обстояли дела до того дня, когда я взорвал проклятый камень. Вынужден признать, я просчитался.

Похоже, что монолит был создан древними жрецами так, чтобы целиком вмещать дух этого демона, пока тот, смертельно раненый, находился в развоплощённом состоянии.

Когда я взорвал монолит, существу ничего не оставалось, как бежать в те двери, что были им открыты. А дверей таких было, насколько я понимаю три: я, Соня и озеро. И если легенда не обманывает, то озеро не могло быть его новым телом, так как стихия воды ему враждебна. Оставались мы с Соней.

В пользу этой теории говорит и то, что в минуту, когда я взорвал монолит у Сони, как мне рассказали потом, случился острый приступ, завершившийся глубоким обмороком.

И, насколько я понимаю, это существо утратило свою цельность, частично существуя во мне и в Соне. Неизвестно только, сумел ли мой и дочкин разум вместить его целиком, или какая-то часть сущности была уничтожена вместе с камнем?

Но оставлю пока мои метафизические рассуждения. И вернусь в мир реальный, чтобы вы могли проследить дальнейшую судьбу Ирия.

Пока я боролся с демоном в моей голове, балансируя между бредом и здравым смыслом, мне приходилось вести текущие дела, ведь для прочих людей, я продолжал оставаться хозяином усадьбы, а этот статус требовал от меня непосредственного участия в управлении.

А дела, скажу прямо, летели под гору так быстро, как со мной в жизни ещё не случалось. Всего за четыре месяца моя райская резиденция с далеко идущими планами превратилась в обитель злого демона. Чудесное озеро стало зловонным болотом. А большинство обитателей нашего таёжного рая либо умерли, либо бесследно исчезли. Но, я забегаю немного вперёд. Продолжу по порядку.

После смерти женщин нас в усадьбе оставалось семеро: Соня, я, Август Альбертович, Дмитрий Трифонович, Фёдор, Иван и Савелий.

Нужно было принимать срочные меры, чтобы наладить жизнь, ибо содержать такую большую усадьбу не хватало рук. На время мы приняли походный образ жизни: сами готовили себе пищу, стирали одежду и поддерживали чистоту. Никто особо не жаловался, так как я наравне со всеми принимал участие в нашем быту. Но, естественно, такое положение дел не могло оставаться постоянным.

Иван и Савелий во время охоты нашли термальный источник с лечебными грязями. Профессор попросил их вернуться туда и набрать побольше образцов. Я не возражал. Было решено, что пока охотники будут отсутствовать, Дмитрий Трифонович останется в усадьбе, помогать нам управляться с делами. А когда они вернуться, он уедет в город, где займётся срочным наймом новых работников.

По моим расчётам нормальная жизнь в Ирие могла быть восстановлена в течение трёх-четырёх недель, в зависимости от того, насколько быстро моему управляющему удастся управиться с данными ему поручениями.

Пока мы ждали возвращения охотников, в окрестностях Ирия случилось землетрясение. Событие хоть и не сверхъестественное, но и не радостное. Оно не было сильным, и усадьба не пострадала. Однако после него остались опасения, что могут быть новые, более сильные толчки. И я в который раз подумал, что сама судьба противится существованию Ирия в сердце этого дикого края.

Савелий и Иван должны были вернуться на следующий день после землетрясения, но их не было. Никто не говорил этого вслух, но в воздухе повисло тягостное предчувствие беды.

Я не стал отправлять Дмитрия Трифоновича из усадьбы, и дал ещё день. Но моих работников всё не было.

В такой ситуации было бессмысленно терять время. Если охотники вернутся на следующий день, мы как-нибудь проживём лишний день вчетвером, а если случилась беда, то чем раньше мы пошлём в Тальминск за помощью, тем раньше сумеем побороть все наши несчастья и вернуть Ирию задуманный мной уклад. Все подробные инструкции уже давно были составлены, лошадь готова. Я велел Дмитрию Трифоновичу выспаться и выезжать с рассветом.

Утром я встал проводить его. Мы простились, пожалируки. Напоследок он сказал, чтобы я не тревожился — все мои поручения будут исполнены в лучшем виде. И на его уверения можно было положиться.

После отбытия управляющего нам оставалось ждать и надеяться, что ему удастся разобраться с делами быстро. Савелий и Иван всё не возвращались, и положение дел, если оценивать его здраво, становилось тревожным.

Нас оставалось всего четверо: мы с Соней, профессор, и Фёдор. В случае непредвиденных обстоятельств, требующих решительных действий, на дочку с престарелым профессором можно было не рассчитывать.

А обстоятельства в нашей лесной глуши могут быть самые разные: от медведя, который может забрести на запах еды до лихого люда, вроде беглых каторжан или скрывающихся от закона преступников.

Поэтому, я решил никуда из Ирия не отлучаться до возвращения охотников; если же и с ними произошло несчастье, и они так и не вернутся, то быть в усадьбе неотлучно до появления Дмитрия Трифоновича.

Чтобы не проводить время праздно, я решил поучаствовать в качестве подопытного в исследованиях воды. Мне было любопытно, как именно помогает Соне вода из озера. Я пил её до того, как она потемнела. Тогда никакого особенно эффекта от неё я не ощутил. Михаил Юрьевич объяснил, что вещество в составе воды, которое помогает Соне, может никак не действовать на здоровый организм.

Тут нужно сделать ещё одно пояснение. Хоть вода из озера и не оказывала на нас видимого эффекта, Август Альбертович не советовал её пить постоянно, пока не станет точно известно, что именно содержится в ней и почему Соне становится от неё лучше. Было совершенно ясно, что вода в озере уникальна и могла не годиться для повседневных нужд. Поэтому приглашённые из столицы инженеры соорудили для нужд усадьбы отдельный колодец и устроили водонапорную башню и водопровод с канализацией.

Но вернусь к своим опытам. К моменту, когда я решил опробовать воду на себе, я так и не пришёл к однозначному выводу, что именно со мной происходит. И если допустить, что произошедшие в Ирие события не были вызваны мистическими причинами, то получалось, что это результат моей душевной болезни, начавшейся вследствие потрясения, полученного от пропажи Сони. И если сделать такое допущение, что мной, как и дочкой руководит душевный недуг, то было резонно предположить, что вода из озера должна начать действовать и на меня. Тем более, что Август Альбертович подтверждал, что на Соню она действует благотворно.

Проводив ранним утром Дмитрия Трифоновича, я почти сразу отправился к озеру, набрал из него воды в бутыль, и, отправился к профессору посоветоваться. Естественно, я не назвал ему истинных причин, побуждающих меня ставить этот эксперимент над собой. Я лишь сказал, что хочу понять, как действует на здорового человека вода, раз мы даём её Соне.

Август Альбертович поначалу возражал, но был вынужден согласиться, и предложил мне начать с Сониной дозы. На том и порешили. Вернувшись в свой кабинет, я налил в стакан порцию. Сначала сделал небольшой глоток, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Но ничего особенного не произошло. Тогда я отпил ещё и стал ждать. Снова ничего.

Чтобы не тратить время понапрасну в ожидании эффекта или подтверждения его отсутствия, я сел за рабочий стол и занялся бумагами. Через некоторое время меня потянуло в сон. Ничего удивительного в этом не было, так как накануне из-за дел я лёг поздно, а подняться, чтобы проводить управляющего, пришлось рано.

Нужно было вздремнуть часок, чтобы перебить сон дрёмой, как я часто делал. Я прилёг на диван в кабинете, и посмотрел на часы, перед тем, как смежить веки. Было чуть более девяти.

Однако я, вопреки моим ожиданиям, не задремал, как это обычно со мной бывало, а крепко уснул. А когда открыл глаза, стрелки на часах приблизились к полудню. У меня был соблазн поспать ещё немного, но я поборол его.

Нужно было подниматься и идти к профессору. Мне было интересно подробнее узнать, в чём именно заключается химическая разница между прежним составом воды и нынешним. А ещё хотелось поговорить с дочкой и расспросить её, почувствовала она разницу в лечебном эффекте, после того, как вода потемнела.

Август Альбертович обрадовался моему визиту и сразу справился о моём здоровье. А когда я ответил, что чувствую себя прекрасно, он сказал, что, похоже, зря тревожился и не мог полночи заснуть после нашего эксперимента с выпитой мной водой.

Я подумал, что старый профессор заговаривается, ведь я выпил воду всего несколько часов назад. Как он мог не спать из-за этого полночи? И тут к моему изумлению выяснилось, что я проспал более суток, и проснулся не через несколько часов, а на следующий день.

Когда я не вышел вчера к обеду, Август Альбертович сам поднялся ко мне, ибо забеспокоился, не подействовала ли дурно на меня вода. Но увидел, что я просто крепко сплю, и никаких признаков болезни у меня нет. Тогда он решил меня не тревожить, так как никаких неотложных дел не было, и ему показалось, что мне будет полезно как следует выспаться и дать организму отдых.

Соня была под его присмотром. Вечером к ним пришёл Фёдор, и они поужинали. После чего профессор снова заглянул ко мне и убедился, что я продолжаю крепко спать. На всякий случай он попробовал, нет ли у меня жара, но всё было в порядке. А я даже не почувствовал его прикосновения.

Август Альбертович запер дом, и отправил Соню спать. А сам долго перед сном тревожился и убеждал себя, что утром я непременно появлюсь к завтраку в полном здравии и прекрасном расположении духа.

И лишь когда я не спустился к утренней трапезе, он начал всерьёз беспокоиться и снова проверил меня, но, как и в первый раз, не обнаружил никаких признаков болезни. Теперь же, когда я проснулся и заявил, что чувствую себя прекрасно, он перестал тревожиться.

Я ещё раз выпил воду, но во второй раз спать мне не захотелось. И я провёл день как обычно. А ночью лёг спать в привычное для меня время и наутро проснулся, действительно, бодрым и в прекрасном расположении духа. Меня лишь смущала одна незначительная деталь: почему проспав сутки после первого приёма воды, я проснулся невыспавшимся. Возможно, это было от того, что я переспал привычную мне норму. Такое со мной случалось.

Прошло ещё несколько дней. В них не было ничего необычного. Я перестал чувствовать сидящее в моей голове существо. Или бывший хозяин монолита не хотел проявлять себя и чего-то выжидал, или я действительно болен и, как и Соне, эта вода мне помогает.

Я снова опущу дни, где ничего особенного не происходило, и сразу перейду к событиям, существенно повлиявшим на будущее Ирия.

Следующим шагом к гибели усадьбы стала болезнь лошадей. Впрочем, я тогда ещё не осознавал, что поступь рока уже отчётливо слышна, и надежды на то, что жизнь потечёт как прежде, уже нет. Я продолжал питать иллюзии, что в Ирий прибудут новые поселенцы, и злоключения наши закончатся. И лишь когда начался падёж лошадей, я вдруг понял, как хрупка судьба усадьбы.

Животные умирали одно за другим, и была опасность, что если они погибнут все, то пеший путь в Тальминск в случае срочной надобности составит месяц, а то и больше. Ведь с нами будет Соня и профессор, которые не смогут выдерживать мой походный темп.

В конечном итоге в живых остались лишь моя кобыла Ласточка и молодой жеребец Мамай. Они вовсе не болели. Возможно, это была та же болезнь, от которой умерли женщины. По крайней мере, и в случае с жёнами моих работников и в случае с животными, заболевшие умирали, но находившиеся рядом не заражались. Это было похоже на отравление. Но кто бы стал травить лошадей и, тем более, людей?

В те дни, пока мы боролись с новой напастью, моё здоровье странным образом пошатнулось. По ночам меня стали одолевать кошмары, а днём — головные боли. Тогда я начал, как и Соня, принимать тёмную воду озера в моменты острых приступов мигрени.

Самым удивительным было то, что я естественным образом, не думая и не строя гипотез, просто взял и выпил озёрной воды, когда боль в первый раз стала нестерпимой. Это было таким же естественным действием, как то, что мы едим пищу, когда проголодаемся, или вдыхаем воздух, когда задыхаемся. Как будто у меня с рождения было знание о том, что озёрная вода поможет мне и облегчит страдания. Когда я выпивал порцию воды из озера, боли отступали на день-два, а сон становился спокойным.

Неприятность открытия заключалась в том, что каждый приступ мигрени становился сильнее предыдущего. Правда, помогал ещё лауданум, настойка опиума на спирту, которая была у профессора в аптечке. Но это средство туманило рассудок, и было нежелательно постоянно употреблять его, так как он вызывал пагубное привыкание и постепенный упадок личности.

Однако опасаясь попасть в зависимость от опиума, я осознал, что становлюсь зависимым от озера. Как мне покинуть надолго Ирий, если у меня начнутся тяжёлые приступы, терпеть которые сколь-нибудь долгий период невыносимо? Можно было попытаться набрать целебной воды с собой.

Но тут нужно вспомнить, почему я, вообще, решил построить Ирий: вода быстро теряла лечебные свойства, и пока её довозили до Петербурга, она переставала быть целебной. Конечно, состав её сейчас изменился, и был шанс, что после того как она потемнела, новый состав будет дольше сохранять свои свойства.

Я набрал в озере бутыль и оставил её в кабинете на несколько дней. А когда у меня случился очередной приступ, выпил порцию из неё. Мои худшие опасения подтвердились. Мне не стало лучше. Пришлось, превозмогая боль, идти к озеру.

Так я стал узником этого места, прикованным к нему так же прочно, как опиумный курильщик к месту, где ему продают зелье.

Челюсти нового капкана сжались на моей судьбе. Я чувствовал, что с каждым днём всё сильнее теряю опору, и положение моё становится весьма шатким. Год назад такое невозможно было представить. Сильный мира сего, хозяин жизни, соль земли, столп общества — таким знали меня люди.

В моей власти было всё, что можно было получить за деньги. Но в этом забытом Богом месте, казавшимся мне ранее благословенным, ни моё влияние ни деньги не значили ничего.

Пока я был занят своими изысканиями, я перестал обращать внимание на мелкие детали в нашем быту (что обыкновенно было мне свойственно) и не заметил случившейся в Фёдоре перемены, хоть и считал себя знатоком людских повадок. Поэтому его пропажа стала для меня неприятным сюрпризом. Хотя, если называть вещи своими именами, это была вовсе не пропажа, а бегство.

На это указывал факт, что вместе с Фёдором пропал и жеребец Мамай. А так же недоставало части наших припасов, которые он, очевидно, прихватил с собой.

Мной овладел гнев, и первым желанием было догнать подлеца. Однако страх за Соню и профессора остановил меня. Фёдор, зная мой нрав, наверняка, гнал коня во весь опор, стало быть, его бы не удалось догнать быстро. А оставлять усадьбу надолго я побоялся: старый профессор и девочка не могли в полной мере постоять за себя, приключись в Ирии какая-то неприятность.

Когда гнев утих, я стал размышлять и пришёл к выводу, что догонять Фёдора было бессмысленно. Какая польза в человеке, которому ты не можешь доверять и который принужден остаться? В былое время люди стремились попасть ко мне на службу, так как платил я справедливо и щедро, воздавая старательным работникам за их труд. И раз кто-то решился покинуть меня, да ещё и таким способом, вероятно дела у нас и, в самом деле, приобрели настолько устрашающий оборот, что ни деньги ни моя репутация, ни страх перед законом не удержали моего бывшего конюха.

Когда я рассказал о побеге Фёдора профессору и дочке, они восприняли это довольно спокойно. Август Альбертович был занят своими исследованиями, и полагался на мои суждения и действия в вопросах быта в усадьбе. Как настоящий увлечённый гений он мало заботился об условиях жизни до тех пор, пока они были сносными. Его не смущала простая еда, грубый мужской быт и тому подобные вещи, которые пришли в Ирий после смерти женщин.

Нас осталось трое. И я целиком погрузился в хозяйственные хлопоты. Нужно было добывать еду и поддерживать порядок, чтобы не дать запустению овладеть нашим жилищем. Я никогда не боялся простой работы и принял положение дел стоически, ожидая, когда вернётся Дмитрий Трифонович с новыми работниками, врачом и наставником для Сони.

Дни, похожие один на другой, потянулись томительной чередой. Профессор работал не покладая рук, я управлялся с делами, а свободное время занимался с Соней гимназическими дисциплинами.

Нужно сказать, что существо из монолита в те дни никак себя не проявляло, однако мне казалось, я чувствовал присутствие в своей голове затаившегося чужака.

Всё ничего, если бы не мигрени, которые стали мучить меня чаще, и каждый приступ был мучительнее предыдущего.

Время шло. Минуло почти четыре недели, как уехал Дмитрий Трифонович. Мало по малу я начал тревожиться, не случилось ли что с моим управляющим. Меня можно было понять, ведь смерть была в последнее время слишком частым гостем в Ирие. И мысли сами собой перетекали в пессимистическое русло.

Тревоги мои были прерваны неожиданным приездом полицейских стражей. Во главе их был урядник, который представился Павлом Алексеевичем Кольцовым. Он был средних лет, двигался и говорил неторопливо, взгляд имел острый. Впечатление о нём у меня сложилось положительное.

Конечно, я не знал никого из прибывших лично. Собственно, в местной полиции я был знаком лишь с окружным управляющим, графом Александром Аркадьевичем Шуваловым, с которым мы были в добрых приятельских отношениях. Не имея проблем с законом и вращаясь в сферах высшего общества, мне и не требовалось водить знакомства с кем-то из нижних полицейских чинов.

Целью визита урядника и двух его помощников была проверка, назначенная, как оказалось лично Александром Аркадьевичем. Причиной тому был приезд в город Фёдора, который по возвращении первым делом направился в управу к становому приставу, где рассказывал об Ирие всяческие небылицы, упоминая нечистую силу и проклятие, поразившее усадьбу.

Граф Шувалов решил, что будет не лишним проверить, как обстоят дела на самом деле, тем более, что от нас давно не приходило вестей.

Мне было приятно, что старый приятель не забывает обо мне и проявляет внимание к моим делам. Вот только встревожили слова урядника о том, что из нашей усадьбы долгое время ничего не было слышно. Ведь перед появлением Фёдора в город должен был прибыть Дмитрий Трифонович. Впрочем, он не обязан был объявиться в полицейском управлении, так что его приезд мог вполне ускользнуть от внимания Александра Аркадьевича, у которого и так было достаточно забот.

Я предложил прибывшим немного отдохнуть с дороги и поужинать с нами. Гостей мы разместили в доме, где теперь было в избытке пустых комнат.

Наутро я провёл Павла Алексеевича по усадьбе и рассказал о тех бедствиях, которые свалились на нас за последнее время. Я показал ему могилы похороненных женщин и описал обстоятельства пропажи их мужей. Естественно, я умолчал о монолите, древних легендах, моих временных провалах памяти и появлении загадочных знаков на могилах. Я не сделал для себя твёрдых выводов о том, является ли происходящее следствием сверхъестественных событий или нашей с Соней душевной болезни, и поэтому не считал нужным предавать огласке все факты. До поры это должно было остаться закрытым семейным делом.

Урядник расспросил также Августа Альбертовича и Соню о событиях, произошедших в Ирие, но было видно, что делает он это для порядка. Его можно было понять. В конце концов, он был послан по поручению графа, чтобы убедиться, не случилось ли со мной и Соней беды, а не разоблачать меня в сговоре с нечистой силой со слов беглого конюха, к тому же укравшего коня.

В итоге Павел Алексеевич сообщил мне, что они удостоверились, что никаких тёмных дел в усадьбе не происходит, и что с нами всё в порядке, а потому долг призывает его вернуться в город, где ждёт служба. Он спросил, как поступить с Фёдором и буду ли я заявлять о краже коня. Я ответил, что претензий к своему бывшему конюху не имею, коня ему подарил, и не хочу тратить время полиции на этот никчёмный вопрос.

От себя лично я попросил урядника, чтобы по возвращении в город он как можно быстрее разыскал Дмитрия Трифоновича и попросил поторопиться. При условии, конечно, если он не встретит его по дороге обратно.

Я предложил полицейским переночевать в усадьбе, чтобы отправиться в путь ранним утром. Так они и сделали. И на следующий день мы снова остались втроём.

Мигрень к тому времени совсем меня одолела. Но что ещё хуже, Соню одолел тот же недуг. И если раньше она пила воду во время приступов, чтобы прекратить видения, то сейчас, как и я, чтобы унять боль. А галлюцинации с ней больше не случались.

Тогда у меня зародились новые подозрения. А что если целебный эффект от тёмной воды, лишь кажущееся мне благо? Что если тварь, жившая в монолите, лишь выжидает, и не проявляет себя, набираясь сил, чтобы потом осуществить какой-то свой план. А что если приступы боли, которые мы испытываем, лишь средство заставить нас пить отравленную им воду из озера и привязать нас к этому месту?

Конечно, это всё могло быть плодом моего бреда, больной фантазии. Но был один способ проверить мою гипотезу. Перестать пить проклятую воду и посмотреть, насколько меня может хватить, и чем это закончится.

Я решил посоветоваться с Августом Альбертовичем и рассказать ему о моих тревогах по поводу того, что мы с Соней стали всецело зависеть от наличия тёмной воды. Он поддержал моё предложение, что нужно попробовать перетерпеть приступ боли и, в крайнем случае, воспользоваться лауданумом, чтобы облегчить страдания, если они станут совсем невыносимыми.

Вытерпеть у меня получилось недолго. К вечеру третьего дня профессору пришлось выдать мне опиумную настойку, и я забылся в тревожном сне. Однако, когда проснулся, понял, что приступ прошёл. Я смог пережить период острой боли. Это было небольшой победой. Впрочем, победой зыбкой, ибо она ставила меня на путь опиумной зависимости.

Я также смог преодолеть ещё несколько приступов своих головных болей, принимая для этого всё большие дозы лауданума, от которого я погружался в какое-то неприятное забытье и видел странные грёзы. Иногда я переставал понимать, что я это я. И чувствовал себя могущественным богоподобным существом и видел странные события и странные места.

В периоды между приступами, когда разум мой очищался, я строил гипотезы и гадал: как влияет опиум на сидящую в моём мозгу сущность, и что я видел: бредовые картины, созданные больным мозгом или эпизоды из прошлой жизни хозяина монолита?

В очередной раз, когда я забылся опиумными грёзами, меня посетило страшное видение. Мне казалось, я иду по тёмному лесу на свет далёкого костра. Тропа вывела меня на поляну, где у огня сидел человек. Он был повёрнут ко мне спиной, и я хотел окликнуть его. Но тело не слушалось меня. Мне была отведена роль наблюдателя. Я видел, как вытягивается моя рука, в которой был зажат револьвер. Щёлкнул взводимый курок, человек у костра вздрогнул и обернулся. Когда он увидел меня, на лице его появилось сначала облегчение, а потом удивление. Рот его открылся, как если бы он собрался заговорить, но тут прозвучал выстрел, за ним второй, третий. Несчастный скорчился, потом завалился на бок и затих. Лицо его было знакомым и незнакомым. Крик ужаса от содеянного сорвался с моих губ, и этот крик пробудил меня, выдернув на поверхность из глубины моих мрачных видений.

Однако это не принесло мне облегчения, как обычно бывает, когда просыпаешься после кошмара. Впечатления от сна не только не ослабли, а наоборот — усилились. Я неожиданно понял, кем в моём видении был убитый мной человек. И сразу за этим я осознал, что видение моё, не плод опиумных грёз, а обретённое воспоминание о совершённом мной злодействе. Я убил Дмитрия Трифоновича.

Это открытие поразило меня, испугало и погрузило в бездну отчаяния. Можно было списать всё увиденное на действие лауданума, но я был уверен, что это не бред, не галлюцинация, а моё реальное воспоминание.

Хотя, в моём состоянии трудно было чувствовать твёрдую уверенность. Но как отделить морок от настоящего? Как проверить, действительно ли я убил моего управляющего?

Можно было, конечно, попытаться отыскать место ночёвки, по дороге обратно Дмитрий Трифонович должен не раз был останавливаться на ночлег, и места привалов должны были находиться недалеко от дороги. Но у меня не было возможности уехать надолго из усадьбы, чтобы заняться поисками. И тут меня осенило.

Я поднялся к себе кабинет. Мой револьвер должен был лежать заряженным в верхнем ящике стола. Такая мера предосторожности не помешает в наших диких краях.

Оружие оказалось на месте. Я проверил патроны в барабане, и стон отчаяния сорвался с моих губ — там было три стреляных гильзы. И, если не принимать мой кошмар за истинное воспоминание, я не мог припомнить, когда бы я в другой раз трижды выстрелил и положил револьвер обратно в ящик, не перезарядив. Сомнений больше не было — я убил Дмитрия Трифоновича.

Но я ли? Или это была сущность, которая вновь овладела мной на время, лишив меня рассудка и памяти? Возможно, действие лауданума ослабляло не только меня, но и тварь, сидевшую в моей голове, отчего спрятанные в мрачные глубины мозга воспоминания всплыли на поверхность.

Теперь было совершенно ясно, что помощи ждать неоткуда. Мы остались втроём и могли надеяться только на то, что профессору удастся синтезировать первичный состав воды. С его помощью мы бы избавились от необходимости проживать возле озера из страха перед приступами чудовищной мигрени, сделавшей нас пленниками этого места.

После своего страшного открытия я первым делом я переговорил с Августом Альбертовичем, чтобы узнать, в какие сроки, он думает, ему удастся воспроизвести изначальный состав озёрной воды. Профессор сказал, что он занят изучением и сравнением обоих составов. Но поиски идут вслепую. Он проводит серии опытов, в которых удачным может оказаться первый, а может и тысячный.

Тогда я попросил его отложить его исследования тёмной воды и полностью сосредоточиться на попытках получить первичный состав, бывший в озере до его потемнения.

Эта борьба могла быть выиграна, только если нам повезёт и какой-то их опытов по синтезу целебной воды увенчается успехом до того, как кончаться запасы лауданума или до того, как я окончательно потеряю от него рассудок.

Конечно, я не мог во всём признаться бедному Августу Альбертовичу. Хотя бы потому, что сам толком не понимал сути происходящих событий. Что следовало рассказать профессору, вздумай я открыться? Что в моём мозгу скрывается сверхъестественное существо из нэнгских легенд? Или что я окончательно помешался и убил своего управляющего, сам того не помня?

Определённо не было никакого смысла открывать свою тайну. Сможет ли престарелый учёный сосредоточенно работать, зная, что он остался наедине с людьми, способными убивать в состоянии беспамятства? Нужно было, как можно дольше скрывать от него истинное положение дел, и знание о том, что помощь не придёт.

Ещё хуже обстояли дела с Соней. Я не мог решиться на откровенный разговор с ней, так как не знал, чувствует ли она в себе присутствие чужой воли. А что если нет? Ведь она вела себя обычно, и была надежда, что она не помнит того, что совершила с собственным любимцем. Даже приступы её галлюцинаций прекратились. Если не считать странных головных болей, которые нас одолевали в последнее время, она была здоровым ребёнком, без единого признака душевной болезни.

У меня была надежда, что чужак не настолько завладел её волей, как моей, и поэтому я решил проверить, сколько Соня сможет продержаться во время приступа, не прибегая ни к тёмной воде ни к лаудануму. Если бы ей удалось пережить приступ без лекарств, то был шанс отправить её с Августом Альбертовичем в город, а самому остаться в Ирие и встретить свою судьбу, какой бы страшный конец она не приготовила мне.

Я переговорил с профессором и строго запретил давать тёмную воду в случае Сониного приступа, объяснив это тем, что сам буду помогать дочери и отслеживать дозировку.

Во мне крепла уверенность, что с каждой порцией принятой нами тёмной воды сущность, вселившаяся в нас, получает всё больший над нами контроль.

Во время следующего приступа, я объяснил Соне, что в этот раз нужно потерпеть, и посмотреть, может ли её организм самостоятельно справиться с недугом. Она продержалась день. На утро она уже умоляла дать ей этой проклятой воды. И я видел, как это действует на профессора. Бедный Август Альбертович метался между жалостью к девочке и уважением к родительской, то есть моей воле.

Мне было понятно, как видится эта ситуация со стороны профессора: спятивший, находящийся под постоянным действием опийной настойки, отец истязает дочь, запрещая давать ей верное средство, безобидную воду, тем самым обрекая её на муки ради проверки своих не вполне логичных гипотез.

Конечно, не зная о том, что помощь не придёт, Август Альбертович рассуждал вполне резонно, не понимая, почему мне так важно побороть зависимость от воды и иметь возможность уехать.

Меня же торопило то обстоятельство, что запасы лауданума подходили к концу, и я неожиданно понял, что следующим логическим шагом живущей в нас сущности будет убийство профессора. Что может помешать этому? Стоит мне только потерять контроль над собой и вполне логично, что профессор станет следующей жертвой в цепочке ритуальных убийств. Впрочем, это не совсем ритуальные убийства. Характер они имели вовсе не символический, а осуществлялись для увеличения силы той сущности, что поселилась в нас с Соней.

Я не мог позволить профессору погибнуть. И не только потому, что мне, как и всякому добропорядочному человеку противна мысль об убийстве невинного. Была ещё одна причина: Август Альбертович являлся нашей последней надеждой на излечение. Только он мог восстановить формулу состава, который помогал Соне и должен был помочь мне. Если, конечно, мои теории были верны.

На третий день мольбы Сони стали непрекращающимися, но тут и у меня случился приступ. Я принял лауданум и забылся. В это время сердобольный немец не выдержал и дал Соне воды.

Когда я вернулся в здравый рассудок, он снова пришёл ко мне и начал настаивать на том, что подобные эксперименты более не следует проводить, ибо мы не знаем, чем могут обернуться такие боли. Вполне возможно, что случится апоплексический удар.

Я был согласен с ним, к тому же мне и самому было мучительно смотреть на страдания дочки. Но как быть? Продолжить давать ей тёмную воду? Или начать давать ей лауданум? Я снова посовещался с профессором и узнал, насколько нам хватит лауданума, если мы будем принимать его вдвоём. Август Альбертович сказал, что примерно на месяц. Однако он снова попытался меня убедить, что гораздо лучше и безопаснее давать Соне воду, да и мне самому пора бы на неё перейти, пока пристрастие к опиуму не стало непреодолимым.

Конечно, с его позиции всё звучало верно и логично. Если бы он видел картину целиком, то понял бы мои мотивы. Но я ему эту картину открыть не мог. А потому решение должен был принимать сам, и после некоторых раздумий принял его.

Рассудил я так. Раз лауданума осталось на месяц, мы подождём ещё две недели, не употребляя тёмной воды. Если к тому моменту профессору не удастся синтезировать нам целебный состав, мы втроём отправимся в город. Там, в случае крайней нужды мы сможем купить лауданум, для борьбы с приступами и найдём врача, который, если нам повезёт, подберёт нам лекарство от нашей мигрени, не содержащее опиум. Я лично займусь наймом новых работников, и мы вернёмся в Ирий, и продолжим исследования. Рано или поздно Августу Альбертовичу удастся расколоть этот орешек в нашей прекрасной лаборатории.

Это было, пожалуй, лучшим решением в сложившейся ситуации. Но я был слишком самонадеян и непредусмотрителен. Буквально на следующий день у нас с Соней одновременно начался приступ. Я решил, что мы можем первый день перетерпеть вместе, не прибегая к лаудануму. На следующий день наше состояние ухудшилось. Соня молила дать ей воды. Но я просил её потерпеть, решив, что если станет совсем невмоготу, мы вместе примем опиумную настойку.

Но моим планам не суждено было сбыться. Перед ужином меня нашёл встревоженный Август Альбертович. Он сообщил, что зашёл к себе в спальню, чтобы принять свою микстуру от несварения, которым он в последнее время мучился, и обнаружил жуткий беспорядок. Пузырьки с лекарствами, стоявшие на прикроватном столике были разбросаны по полу, некоторые разбиты.

Виновницей хаоса оказалась белка, пробравшаяся по какой-то несчастливой случайности в открытую форточку. И как вы можете догадаться, среди разбитых флаконов был и тот, в котором хранились запасы лауданума. Но я уже не верил ни в какие несчастливые случайности. Мы были отчётливо видны звенья дьявольского плана, окончательно загнавшего нас в ловушку.

После ужина Соня взмолилась дать ей воды. Но я велел идти в спальню и попытаться заснуть, пообещав, что скоро приду, и дам ей воду, но нужно потерпеть ещё. И тут моя дочь впервые в жизни взбунтовалась. Она закричала, что не в силах терпеть и не понимает, почему я так жесток, и подвергаю её таким страшным мучениям. С этими словами она направилась к выходу из дома, похоже, чтобы самостоятельно набрать себе воды.

Мне нужно было время, чтобы обдумать случившееся и составить новый план. Вся череда событий последних месяцев, казалось, вела к этой ночи. И я подумал, что наш враг решился на последний натиск, чтобы окончательно воцариться в Ирие.

Чтобы выиграть время я догнал дочь и насильно отвёл в спальню, где и запер её. Август Альбертович в замешательстве следил за моими действиями, не понимая как ему реагировать. Я подошёл к нему и очень серьёзно, почти с угрозой в голосе сказал, чтобы он не при каких обстоятельствах не пытался дать Соне воды, и что заботиться о дочке — моё дело и право. И больше ничьё.

У меня ещё оставалась небольшой пузырёк лауданума, который я оставил в своей спальне на вечер, на случай, если не смогу вытерпеть приступ. В нём ещё оставалось немного настойки, может на пару порций. Но что делать, после того, как я использую последнюю порцию? Через несколько дней нас снова накроет приступ, и мы оба сдадимся и начнём пить тёмную воду, окончательно покорившись нашему врагу.

Боль в голове пульсировала немилосердно, но я не спешил принимать настойку, так как мне нужно было придумать план до того, как я погружусь в беспамятство. Что если пока я забудусь, Соня выпьет из озера и сущность окончательно завладеет ей? Что тогда ждёт нас с профессором? Что помешает Соне взять мой револьвер и сделать с нами то же, что я сделал с бедным Дмитрием Трифоновичем?

На всякий случай я пошёл к себе проверить, на месте ли лауданум и моё оружие. К счастью ничего не пропало. Для надёжности я положил пузырёк в карман и сунул пистолет за пояс. Из моего кабинета я слышал крики Сони и то, как она колотит в свою дверь руками. Я скрежетал зубами от боли и бессильной ярости, понимая, что заставляю дочь страдать. Рука моя малодушно тянулась к опийному зелью, но нужно было потерпеть ещё.

Я направился к Августу Альбертовичу, чтобы проинструктировать его на эту ночь, чтобы он не поддавался жалости и не дал моей дочке тёмной воды. Я решил, что дам ей порцию лауданума сейчас и выпью его сам. Мы переживём этот приступ и решим, как действовать дальше. Боль моя усилилась. Каждое движение, каждая мысль вызывала во мне злость и раздражение. Так ведут себя некоторые раненные звери, впадая яростное безумие. Багрово-чёрный туман застилал мне глаза. Плохо соображая, я вышел в коридор и направился к комнате Сони.

Казалось, мозг сейчас взорвётся. Я опустил голову, и, глядя под ноги, считал шаги, чтобы как-то отвлечь себя. Когда я поднял взгляд, то увидел немца в нерешительности застывшего перед дверью Сониной спальни с бутылью тёмной воды в руке.

Мной овладела злоба умноженная болью. Как он посмел ослушаться? Ещё минута и он погубил бы всё! Не помня себя, я вынул пистолет, прицелился в профессора, но в последний момент опомнился. Однако не смог побороть ярость и желание преподать урок, а потому выстрелил в дверной косяк над его ухом.

Август Альбертович перепугался. Этот добрый старый учёный, конечно, не заслуживал такого обращения, но в тот момент сознание моё не вполне принадлежало мне. Я велел ему идти к себе и больше не пытаться ослушаться меня. Ту, ночь, я полагаю, он провёл у себя в спальне без сна. Бедного профессора потрясло моё поведение. Да меня и самого бы оно потрясло. Но в тот момент только невероятные усилия воли позволяли мне сохранять остатки моей человечности.

Я разделил оставшийся лауданум. На две полные порции не хватило. И заставил дочку выпить лекарство, отмерив ей нужную дозу. Она быстро успокоилась и забылась опийным сном. Сам же я выпил остатки. Мне полегчало, и наступило забытьё, похожее на дрёму, отягощённую кошмарами. Тем не менее, к утру приступ ослаб, и способность здраво мыслить вернулась ко мне.

Нужно было действовать. В нашем распоряжении оставалась моя кобыла Ласточка, что давало возможность немедля отправить профессора в город, пока сущность из монолита окончательно не овладела нами. Иначе в Ирие его ожидает смерть. Не знаю почему, но во мне была уверенность, что опыты Августа Альбертовича представляли самую большую опасность для нашего врага, а потому за жизнь учёного нельзя было поручиться.

Возможно, как сущность проникала в мой мозг, так и я стал проникать в замыслы этой твари, сплетаясь с ней в единое целое, и потому чувствовал её следующий шаг. И ужасом я осознал, что следующий приступ будет для нас с Соней последним. Мы не сможем противиться, и выпьем проклятой воды. И она будет давать существу силы уничтожать нас изнутри, пока мы полностью не перестанем быть собой.

Это было чувство, будто неодолимая сила толкала нас с дочкой к краю пропасти, за которым ждали падение и неминуемая смерть. Но, то ли чужак в моём мозгу ослабил мою волю, то ли лауданум, но я перестал испытывать безотчётный страх, и действовал исходя из принципа, предложенного древним императором: «Делай что должно и будь что будет». Всё, что я мог сделать в том момент — спасти старого учёного, оставив судьбе решать нашу с Соней участь.

Я собрал профессору припасы, необходимые в дороге, принёс из оружейной один из моих пистолетов и патроны к нему, а потом сходил и оседлал Ласточку. Всё было готово и оставалось только уговорить профессора.

Завтракали мы вдвоём. Соня ещё спала под действием лауданума. Я сказал профессору, что ему нужно уезжать. Он вначале горячо протестовал. Однако я намекнул ему, что помощь, скорее всего, к нам не придёт. Мы с Соней из-за зависимости к тёмной воде и отсутствия лауданума уйти не можем, и пока жива лошадь, его отбытие — единственный шанс привести нам помощь.

Это звучало здраво и ему пришлось согласиться. Я проинструктировал его о том, как вести себя в пути по тайге настолько полно, как мог, и пожелал на прощание удачи. Август Альбертович сказал, что найдёт в городе Дмитрия Трифоновича и приведёт помощь как можно скорее. Я велел ему не тревожиться, и уверил, что мы дождёмся.

Но я знал, что это наша последняя встреча. Впрочем, надежда умирает в человеке последней. И у меня ещё был, по меньшей мере, день. Вчерашний день.

И вот я подошёл к финалу и, кажется, не упустил ни одного важного обстоятельства в короткой и довольно бесславной хронике Ирия.

Что мне остаётся? Уже вчера утром я знал: боль вернётся и сломает нас с Соней. Лауданума у нас нет и рано или поздно мы напьёмся этой чёртовой воды. Сейчас, когда я пишу эти строки, руки с трудом слушаются меня, а не потерять мысль даётся ценой невероятного напряжения воли. Но я уверен, сил дописать хватит.

Ещё вчера вечером я почувствовал, что тварь внутри меня ожила. Мне чудится её злое торжество, она осознаёт, что одерживает надо мной верх. И я знаю, чего хочет эта сущность.

Когда я сломаюсь и выпью воду, она завладеет мной, и я пойду к дочке, чтобы совершить последнее убийство, как уже убивал раньше. Это даст силы демону окончательно собрать свои части в одном «сосуде», сделав меня безвольной оболочкой, тряпичной игрушкой на руке кукольника.

И я как никогда ясно вижу неизбежность уготованного мне финала. Я не могу позволить дать себя сломать окончательно, ибо это означает смерть Сони от моих рук. Что будет, если я уничтожу себя? Уничтожу лампу, в которой засел мой ненавистный джин? Я не могу знать наверняка. Я могу лишь надеяться, что та, большая его часть, что живёт во мне, погибнет. А в лучшем случае погибнет вся сущность.

Есть, однако, и другой исход: эта тварь может перетечь в Соню, и кто знает, что будет дальше? Но всё же любой исход видится мне лучше того, в котором я своими руками расправлюсь с собственной дочерью.

Я принял это решение ещё вчера утром, пока боль не вернулась, и сознание моё было ясным. А потому предпринял всё, что должен был предпринять.

Моя самая большая надежда — что Август Альбертович доберётся до Тальминска, и сюда снова пожалуют полицейские стражи, которые спасут Соню. Но для этого ей нужно будет продержаться около двух недель, а может быть и месяц в одиночестве.

Стараясь её не пугать, я после завтрака провёл дочь по дому, показывая, где и какие припасы у нас хранятся, чтобы у неё не было нужды уходить за пропитанием в лес. У нас было достаточно заготовлено круп, растительного масла, специй и сушёного мяса, а куры несли яйца, так что голодная смерть ей не грозила.

В обед я сказал, что хочу научить её стрелять, ибо мы живём в опасном месте и остались только вдвоём. И мы немного потренировались стрельбе из револьвера на лугу перед усадьбой. Конечно, нельзя надеяться, что он стала от этого стрелком, но, по крайней мере, я уверен, что теперь ей известно как целиться, стрелять и перезаряжать оружие.

Вечером был наш последний ужин. Я старался ободрить Соню. Вспоминал с ней самые любимые истории нашей жизни. И, несмотря на нарастающую боль, мне удалось заставить её улыбаться. Перед сном я её крепко обнял и сказал, что очень сильно люблю. Она обняла меня в ответ и тоже сказала, что любит. И это был самый драгоценный момент моей жизни. Именно его я и буду держать перед глазами в мой последний миг.

Надеюсь, позже, повзрослев, она перечитает эти записи и поймёт, что папа не бросил её, а просто боролся за её жизнь и свободу до самого конца. Боролся, как только мог.

Моё бедное дитя! Ей придётся пережить самоубийство обоих родителей, кошмар одиночества в диком краю и кто знает что ещё? И я молю Бога, в которого не особо и верю, чтобы он спас её, спас мою бедную девочку, которая ничем не заслужила такой страшной участи.

Пожалуй, на этом можно остановиться. Я не мастер сентиментальной прозы. Я бы и в этом письме не стал обнажать свои чувства, если бы не питал надежды, что когда-нибудь Соня прочитает эти строки, поймёт меня и простит.

Сейчас она спит, а я спустился в свою тайную комнату, чтобы не разбудить её выстрелом. Но прежде, чем палец мой надавит на курок, я бы хотел уладить некоторые важные дела и дать относительно их чёткие распоряжения.

Как только бумага будет составлена, я выкурю сигару, выпью моего любимого коньяку и лягу на стол, чтобы всё выглядело пристойно, когда моё тело найдут. После выпущу пулю себе в висок, и, надеюсь, освобожу мою дочь от власти тёмной силы, влившейся в нас. И, если Господь заглядывает в эти места, может быть, он простит меня и поможет Соне!

Далее на отдельном листе было написано.

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Я не могу знать, кто найдёт мои останки тут, и найдутся ли они, вообще. Но если это произойдёт, то хочу указать свою последнюю волю.

Первое. Всё, чем я к нынешнему моменту владею, должно быть передано моей единственной дочке Софии Михайловне Стужиной. До её совершеннолетия опекуном назначить моего племянника — Фёдора Аркадьевича Степанцова. Если с Соней что-то случится (пишу, как не своей рукой) — пусть Фёдор Аркадьевич также решает, как распорядиться с бывшим моим капиталом за исключением дальнейшей оговорки.

Второе. Журнал профессора оставлен мной после прочтения на его прежнем месте, в лаборатории. Его нужно найти и передать Августу Альбертовичу Вернеру в Санкт-Петербурге. За счёт моего капитала обеспечить профессора средствами для дальнейших изысканий, и в случае успеха, выделить сумму не менее одной сотой моего капитала на основание лечебницы. В знак благодарности сохранить профессору Вернеру пожизненное жалование в установленном мной размере из моих средств.

Третье. Доставить эту мою записку душеприказчику, а остальные записи передать наследникам.

В качестве платы за хлопоты и беспокойства я оставляю свой перстень в залог, его тоже нужно передать моим наследникам под мою гарантию полной компенсации его стоимости. Денег я оставить не могу, у нас в Ирие их нет, так как работники получали жалование в моей конторе в Тальминске.

Стоимости перстня должно с лихвой хватить, чтобы покрыть расходы по доставке бумаг адресатам.

Четвёртое. Погребение моих останков оставляю на попечение Фёдора Аркадьевича. Пусть он распорядится, как сочтёт нужным.

Написано сие мной, Михаилом Николаевичем Стужиным, находящимся в ясном уме и трезвой памяти.

Ирий, 4 сентября, 1898 г.