Танец теней

Глава 19. Суздалев

Я дочитал. То, что открылось в последней исповеди Стужина, потрясло меня. Блистательная жизнь этого выдающегося человека завершилась ужасающим финалом. И я не знал, как относиться к прочитанному.

Насколько отчаянным было положение, что смогло сломать такого человека? Да и сломало ли? Как воспринимать его решение пустить себе пулю в висок? Было понятно, что его последние действия, какими бы они ни были, в конечном итоге служили одной цели — защитить дочь. Было ясно, что Михаил Николаевич верил в это.

Но защитил ли он её таким способом или обрёк на мучительную одинокую смерть в тайге? Из рассказа графа я помнил, что после возвращения Вернера в Тальминск местные власти послали в Ирий большой отряд во главе со становым приставом, однако Соню они не нашли. Не нашёл её и я.

Что с ней случилось? Был ли у неё ключ, чтобы войти сюда? Узнала ли она, что её отец покончил с собой? Или для неё он просто пропал? А если узнала, то как восприняла?

Я начал вспоминать последние записи её дневника. Было похоже, что последний день описанный девочкой был прощанием. Отец учил её стрелять и показывал, где лежат в доме припасы. Это было в духе промышленника: предусмотрительно привести дела в тот порядок, который ему позволили обстоятельства. Скорее всего, он совершил самоубийство ночью, когда дочь спала.

Что же произошло дальше? Записи в дневнике обрываются. Предположим, что у Сони был ключ или Стужин оставил дверь открытой. Так или иначе, дневник не содержит никаких других записей. Будь девочке неизвестна судьба отца, она, скорее всего, оставшись в одиночестве, обратилась бы к своему единственному «другу», и была бы какая-то запись о том, что отец пропал.

Но записи не было. Впрочем, это не совсем так. Девочка вернулась к дневнику и исписала его остаток символами. Как это понимать? Она окончательно повредилась рассудком? Или здесь в сердце древнего леса существовала какая-то неведомая науке сила, управляющая людьми? Это было похоже на мистику. Но так легко в неё поверить, когда находишься в заброшенном много лет назад доме, в месте, где на много километров вокруг нет ни единой души, способной облегчить груз одиночества. И так ли хорошо мы знаем мир, чтобы уверенно отрицать всё, с чем не столкнулся наш личный опыт?

Внутри старого дома, среди его осиротевших стен не оставалось и толики жизни, бурлившей когда-то. Лишь тени воспоминаний о его обитателях окружают тебя, и иногда по ночам являются в кошмарах.

Но я старался не впадать в это мистическое настроение и размышлять здраво. Мне нужно было сосредоточиться на главных вопросах. Их было два: выжила ли Соня, и кто оставлял мне послания в виде символов и открыл потайную дверь?

Логичнее всего было бы предположить, что Соня выжила, у неё остался ключ, и именно она открыла мне дверь. Мне бы очень хотелось в это верить. Но это порождало ещё больше вопросов. Как ребёнку удалось выжить? Что она делала все эти годы? Если она могла прокормить себя в тайге, то почему не дошла до Тальминска? Или хотя бы не осталась жить в Ирии? Почему появилась тут сейчас? Загадки, загадки, загадки…

Что ж, не было смысла ломать голову, сидя тут, под землёй со скелетом бывшего хозяина усадьбы.

Из чисто профессионального любопытства я осмотрел останки. Стужин, как и всегда, действовал по плану, и до самого последнего момента рука его была тверда.

На правой височной кости имелось аккуратное входное пулевое отверстие. Выходное отверстие, как и ожидалось, находилось слева. Оно было существенно больше, края были рваные, и от них разбегалось несколько радиальных трещин.

На полу возле стола обнаружились кости правой руки. Очевидно, после выстрела она свесилась со стола, а после того, как тело разложилось, кости, упали на пол. Рядом лежал, покрытый слоем пыли револьвер. Это был Smith and Wesson No.3 Russian, причём явно изготовленный на заказ: металлические части были никелированы «под зеркало», а накладки на рукоять были из слоновой кости. На левой щёчке красовался вензель Стужина.

Никель потускнел за годы, в некоторых местах, появились островки ржавчины. Рукоять пожелтела и покрылась сеткой тончайших трещин. Но всё же оружие сохраняло породистый вид — богатая вещь, пережившая своего хозяина. Я положил его на стол рядом с останками Михаила Николаевича.

Потом ещё немного постоял, думая о том, как странно закончилась жизнь выдающегося человека, и поймал себя на том, что смотрю на его останки не в силах оторваться. Ещё вчера в моём чтении его живой голос звучал в моей голове. Сейчас же я видел перед собой кости, припорошенные слоем пыли — горькое напоминание о бренности бытия. От этой трагедии меня разделяли годы, и я никак не мог помочь ни одному из её участников.

Нужно было как-то отделаться от этой философской меланхолии и действовать.

Я осмотрел внимательно комнату, но ничего не привлекло моего внимания. На её противоположной стороне обнаружилась ещё одна дверь, такая же, как и первая: железная с необычной замочной скважиной.

Мне больше нечего было делать в этой импровизированной гробнице. Я снова начал чувствовать, что слабею и что меня лихорадит, а потому решил проверить тоннель пока ещё держался на ногах, а потом вернуться в усадьбу и заняться, наконец, здоровьем. Как только я приведу себя в порядок, может даже через несколько дней, я вернусь и похороню останки Стужина. Но до поры о работе лопатой мне стоило забыть.

Я сложил вдвое завещание Михаила Николаевича, поместил его между листов в середине записной книжки. Её и перстень я сунул во внутренний карман куртки. Потом взял со стола лампу и двинулся к двери в подземный ход. Хотелось всё же узнать, куда он выводит. То, что дверь наружу будет открыта, я почти не сомневался. Ведь не зря же мне открыли дверь в особняке?

Тоннель был сделан основательным. Промышленник не экономил даже тут. Пол, стены и потолок были выложены камнем, высота и ширина были такими, что два человека могли свободно, не нагибаясь, плечом к плечу пройти по нему.

Воздух в нём был сырым и затхлым. Я прикинул, что выход не может быть на лугу, на открытом месте. Поэтому длина хода должна быть достаточной, чтобы в случае необходимости беглецы могли скрыться в лесу.

Я шёл неспешно, переводя дыхание, каждый шаг давался с всё большим трудом. Меня стал одолевать мучительный сухой кашель, а также появилась боль во втором боку. Похоже, воспаление стало двусторонним. Кляня себя за несдержанность и беспечность, я шёл вперёд, дав себе слово, что как только выберусь наружу, сразу вернусь в Ирий, и никакое расследование не сдвинет меня с места до полного выздоровления.

Наконец, я упёрся тупик. Вверх уходила прикреплённая к стене металлическая лестница. За годы она покрылась пятнами ржавчины, поверх которых я увидел свежие следы, всё такие же бесформенные и непонятно кем оставленные. На потолке виднелся люк с ручкой посредине. Я поднялся на несколько ступенек, взялся за ручку и надавил вверх.

С лёгким скрипом, нехотя, крышка люка приподнялась, а потом сработал скрытый механизм, и она довольно легко отъехала в сторону на невидимых мне направляющих. Сверху она была присыпана землёй и хвоей, а потому снаружи казалась частью окружения.

Я выбрался наружу и огляделся. Как я и ожидал, ход выводил в лес, метров на тридцать вглубь от опушки. Достаточно, чтобы из Ирия не было видно, как кто-то из него вылезает.

Естественно, мой ночной гость не ждал меня тут. И я продолжал оставаться в неведении относительно его личности и мотивов. Но мне сейчас это было и не важно.

Даже те небольшие усилия, которые я предпринимал последние полчаса, стоили мне дорого. Перед глазами плавали тёмные круги, грудь моя при каждом вдохе отзывалась болью, а рубаха снова промокла от липкого пота, так как жар, похоже, усиливался. Я ещё мог размышлять здраво, и поэтому довольно ясно осознал, что заигрался, и азарт расследования сыграл со мной злую шутку. Нужно было срочно возвращаться в усадьбу и пока есть силы, подкрепиться и лечь отдыхать. Мне подумалось, что есть в этом какая-то горькая ирония: только врач может так беспечно относиться к собственной жизни, полагаясь на авось. Если бы я был собственным пациентом, я бы уже два дня соблюдал постельный режим, а не гонялся за призраками в заброшенном особняке.

Медленно, как во сне, я пошёл обратно к дому, и, выйдя из леса на луг, вдруг сообразил, что именно тут оба раза я и видел таинственную фигуру. Но мне это наблюдение уже не казалось важным, так как ни к каким выводам мой уставший мозг с помощью него не пришёл.

С удивлением я вдруг обнаружил, что сумел полностью истощить себя. И это не было фигурой речи. Ноги мои подгибались, лёгкие отказывались дышать, и вопрос о том, достанет ли мне сил хотя бы перейти луг, стал главным вопросом жизни.

Меня пошатывало, я несколько раз думал, что упаду, и ужасом осознал, что если это произойдёт, я скорее всего уже не найду в себе сил подняться, и останусь лежать на сырой земле. Это усугубит моё и без того отчаянное положение, и, скорее всего, приведёт мою жизнь к печальному и незапланированному финалу. Я чувствовал, что весь дрожу, но унять дрожь не мог.

Смерть не раз кружила рядом со мной. Но всё это были случаи, в которых я остро чувствовал опасность и реагировал соответствующе. Однако Ирий подтачивал меня медленно, и оттого я до последнего момента не замечал, как постепенно загоняю себя в ловушку, пока не оказался в столь бедственном положении — без сил, наедине со смертельной болезнью.

Мне показалось, прошла вечность прежде чем я добрался до крыльца. Я долго стоял на нём, откашливаясь и переводя дух, набираясь сил перед решающим броском, наверх, в гостиную, где я ночевал. В конце концов, мне удалось одолеть и этот путь.

Обессиленный я опустился на диван. Мне осталось сделать то немногое, что можно было сделать в моём положении, прежде чем позволить себе лечь и отдыхать.

Я снял с себя мокрую от пота рубаху, потом, насколько хватило сил, растёр грудь коньяком из початой бутылки, сделал пару больших глотков, после чего надел на себя просохшие вещи, оставленные утром на диване. После этого я лёг, накрывшись курткой, и постарался уснуть. Мне почти удалось это сделать, но начавшиеся приступы сухого кашля не дали провалиться в спасительное небытие.

Пропади оно всё пропадом: и эта проклятая усадьба, и её тайны, и непрошенные гости по ночам. Однако я тут же устыдился своей слабости. Ведь я пришёл сюда узнать судьбу девочки. И теперь, когда мне было известно так много, имел ли я право бросать свои поиски?

Мне казалось, что если удастся восстановить по крупицам последние дни Стужина, то судьба девочки сама собой выстроится в более или менее правдоподобную картину. Но чем больше я размышлял, тем яснее становилось: вместо ответа у меня лишь пригоршня догадок и факты, недостаточные для объяснения всего тут произошедшего.

Я знал, что Михаил Николаевич как мог приготовил дочь к разлуке: учил стрелять, показывал тайники с провизией, оставил ей дом, как укреплённый лагерь посреди тайги. Но был ли у ребёнка ключ в подземелье? Поняла ли она, куда исчез отец, или так и прожила какой-то срок в мучительной неопределённости, прислушиваясь по ночам к каждому шороху? Я невольно представлял, как она просыпается в пустом доме, зовёт его, спускается в гостиную, на кухню, выходит на крыльцо, и реальность медленно, шаг за шагом, уходит из её рассудка, а вместе с реальностью уходит и надежда.

Если же допустить, что у Сони был ключ, и она зашла тайную комнату, картина становилась не менее страшной: она приходит туда и видит отца, мёртвого и обезображенного выстрелом.

Чем увенчалась попытка ребёнка вместить разумом это зрелище и объяснить самоубийство второго родителя? Что стало с ней затем — ушла ли она в тайгу, погибла ли, или тоже добровольно свела счёты с жизнью? — я не знал.

Все эти предположения крутились в голове пока я бодрствовал, потом наступало время какого-то подобия горячечного сна, а когда он заканчивался, мысли снова возвращались к Соне.

Чем дольше я лежал, прислушиваясь к себе, тем яснее становилось, что моё собственное положение мало чем отличается от положения этой девочки двенадцатилетней давности. Я тоже остался здесь один на один с домом, набитым чужими тайнами, и с болезнью, которая шаг за шагом отвоёвывала у меня тело.

Лихорадка то отступала, то возвращалась с новой силой. Временами я проваливался в тяжёлый, вязкий сон, сплетённый из боли и кошмаров. Я видел в них что-то пугающее и одновременно наводящее тоску, но стоило мне вынырнуть из этих мороков, в реальность, я не мог припомнить ровным счётом ничего, а от усилия напрячь память всё вокруг начинало плыть. Казалось, сам воздух уплотнился, стал тяжёлым, как вода, и каждый вдох требовал усилий. Боль в боку, ещё недавно терпимая, разрослась, захватила грудь; к ней добавилась ломота в суставах и тупая боль в затылке.

Когда я очнулся в очередной раз, в комнате потемнело. Сквозь запылённые стёкла всё ещё пробивался свет дня. Однако он потускнел и стал жёлто-бурым, будто воздух был наполнен пылью. Небо в окнах постепенно заволакивало грозовыми тучами.

Я с усилием приподнялся на локтях и поглядел на лес и луг. Было видно, как деревья и трава колышутся под порывами ветра. Где-то над лесом мелькнула молния, чуть позже — раскат далёкого грома.

Начиналась гроза. Но дождя пока не было. Снаружи снова полыхнуло — длинная рваная молния прошла по небу, разветвляясь на десятки жил, и снова через время вдалеке громыхнуло.

Я откинулся обратно и слушал, лёжа на спине, как над тайгой беснуется стихия. Ясный жаркий день оказался прелюдией перед бурей, которая неумолимо подступала к Ирию.

Мой разум принимал этот факт отстранённо. Реальность смешивалась с бредом, а гром казался грохотом ритуальных бубнов нэнгских шаманов.

Одна из молний ударила совсем рядом — гром раздался почти мгновенно, наверное, прямо в луг возле дома. Я осознал, что не слышу капель дождя, барабанящих по стёклам. И даже сумел снова приподняться, чтобы убедиться, что стёкла по-прежнему сухими. Это была странная гроза без дождя, но я даже не удивился, а просто отметил этот факт на границе моего сознания.

Внезапно, пространство полыхнуло даже сквозь закрытые веки, и раздался удар такой силы, что я вздрогнул и рефлекторно сжался, пытаясь защититься. Молния ударила в крышу Ирия.

Дом сотрясся и застонал, будто живое существо. Зазвенели стёкла, но выдержали. Закачалась массивная люстра. С потолка посыпались мелкие частички штукатурки и пыль.

Некоторое время ничего не происходило. Я лишь почувствовал неприятный металлический запах озона, который разлился по комнате.

Потом я стал различать какой-то неясный шум над собой. Он постепенно усиливался, и когда через щели стали просачиваться струйки дыма, я, наконец, осознал, что крыша горит. Короткий взгляд в окно подтвердил мои худшие опасения: ветер только усилился, а дождя всё не было. В таких условиях предположить, что доски перекрытий и стропил потухнут сами собой, было бы глупой беспечностью.

Я начал спешно оглядывать свои вещи, пытаясь сообразить, что с собой брать, и довольно быстро пришёл к выводу, что почти всё придётся оставить. Я не смогу унести тюк с вещами на поняге в моём нынешнем состоянии. Оставалось взять винтовку, и мою маленькую котомку, где хранилось главное: неводок, котелок и огниво. И куртку, конечно. Ночами уже холодно, и в моём положении остаться без тёплой куртки означало верную смерть. И ещё журнал профессора и дневник Сони.

Моё тело плохо слушалось. Я поднялся, но моментально перед глазами возникли круги, а ноги предательски подкосились. На четвереньках я дополз до котомки и трясущими пальцами долго провозился с тесёмками, прежде, чем мне удалось заглянуть — всё ли на месте? Потом я сунул туда тетради и записную книжку Стужина и снова затянул тесёмки.

Меж тем, в комнате становилось жарко, а треск от бушевавшего наверху пламени заглушал все прочие звуки.

Чтобы не тратить силы, я всё так же, на четвереньках дополз до винтовки, и, уперев её прикладом в пол, поднялся с её помощью. От этого усилия комната снова закружилась у меня перед глазами, и я осел на диван, чтобы не упасть на пол. Ещё с минуту я сидел не в силах сдвинуться, понимая при этом, что всякое промедление приближает меня к смерти.

Внезапно часть потолка с грохотом обрушилась. Горящие стропила и доски перекрытия упали буквально рядом со мной, разбрасывая во все стороны угли и искры. Каким-то чудом я остался невредим. Это помогло мне найти силы двигаться.

Я встал и, опираясь на винтовку как на посох, заспешил к лестнице. Если другие горящие балки упадут и перекроют мне путь к ней, придётся выпрыгивать из окна. Но я даже думать не хотел о таком. Шаг, другой, ещё пару шагов, ещё несколько. Дошёл!

Я повесил оружие на плечо и протянул руку к перилам. Но зрение сыграло со мной злую шутку, пальцы мои сомкнулись на пустоте, а я не получив опоры от неожиданности потерял равновесие и полетел кубарем вниз. Затем последовал удар и темнота.

Спустя какое-то время сознание вернулось. Я открыл глаза, впрочем, соображая плохо и медленно. Очень болела голова, левая рука и нога.

Всё вокруг было в дыму и возле меня в нескольких местах плясало пламя. Второй этаж, похоже, уже весь был объят огнём, и перекрытия его уже успели в нескольких местах прогореть, и обвалиться, отчего первый этаж тоже вовсю полыхал.

Сквозь обвалившиеся части стен ворвался ветер, он раздувал пламя, и оно гудело так, что казалось, будто воет сам дом, как дикий зверь, угодивший в смертельную западню.

Я сильно закашлялся и долго не мог остановиться. Воздуха не хватало, и я понял, что задыхаюсь. До двери оставалось совсем немного, последний рывок и я, вырвусь из лап смерти.

Собрав волю в кулак, я начал вставать, и тут же с криком осел обратно. Нога, похоже, сломана. Я решил ползти, но и это у меня вышло плохо — левая рука отозвалась резкой болью при попытке на неё опереться.

Этаж быстро наполнялся дымом, и дверь, такая, казалось, близкая, пропала за его плотной завесой. Я снова закашлялся. Из глаз потекли слёзы. Лёгкие горели огнём, я понимал, что задыхаюсь и всё пытался ползти, ибо ничего другого сделать уже не мог. И я почти дополз.

Однако боль в груди стала невыносимой, и, корчась в муках на полу, объятом со всех сторон огнём, я вдруг ясно осознал, что умираю. Проклятое место одержало надо мной верх.