Танец теней

Глава 21. Санкт-Петербург. Несколько месяцев спустя

Когда Никон Архипович Суздалев вернулся в Санкт-Петербург, он устроил себе пару дней отдыха, за которые успел привести себя в порядок и отдохнуть. Почувствовав, что силы к нему вернулись, он решил завершить неоконченные дела, которые оставались после его путешествия в Сибирь.

Первым делом он принялся за отчёт об экспедиции, который должен был сдать в Министерство Внутренних дел. Это рутинное занятие отняло у него несколько дней, но он считал своим долгом сначала уладить дела по службе, и лишь потом позволил себе заняться личными.

Сначала он посетил контору братьев Степанцовых, которым передал завещание и перстень их дяди, после чего имел долгую беседу, ибо вопросов у наследников было немало. Суздалев как мог подробно рассказал о том, что он увидел и узнал в Ирие, а так же отдал им дневник Сони и записную книжку Михаила Николаевича.

Братья были потрясены историей, а узнав, что их племянница жива, решили тут же организовать экспедицию по её спасению. Никон Архипович, впрочем, дал понять, что энтузиазма их не разделяет, и предложил им проконсультироваться с бывшим лечащим доктором Сони — Михаилом Юрьевичем Соколовым.

Понимая их занятость, он предложил собственноручно доставить доктору записи Стужиных, чтобы тот имел возможность с ними ознакомиться, когда Никифор Аркадьевич и Фёдор Аркадьевич найдут время посетить клинику. Тем более, что сам Суздалев собирался увидеться с профессором Соколовым, так как обещал ему привезти журнал Альберта Августовича Вернера для научных целей, пока он попытается разыскать наследников профессора, коим и надлежало вручить журнал, если таковые найдутся.

Визит к Степанцовым занял у Никона Архиповича почти весь день — рассказ отнял немало времени. Поэтому остальные дела он отложил до следующего дня.

Проснувшись, он отправился по адресу Ильи Петровича Иванова, к которому у него имелось деликатное дело. Старый профессор принял его радушно, и Суздалеву пришлось второй раз пересказывать свои приключения. Илья Петрович остался под большим впечатлением от услышанного и задавал много вопросов. Но в отличие от вопросов братьев Степанцовых, палеонтолога интересовали больше вопросы, связанные с наблюдениями Никона Архиповича за природой в окрестностях Ирия. Он живо интересовался породами по берегам рек и с особенным интересом выслушал историю о землетрясении и термальном источнике.

Под вечер, когда наступило время прощаться, Суздалев достал из кармана небольшую жестяную коробочку, и показал профессору содержимое. Илья Петрович вынужден был признать, что видит такую бабочку впервые, но при этом извинился, и напомнил, что энтомология не его прямая специальность, а потому знания его о насекомых весьма ограничены.

Никон Архипович рассказал учёному о сокровенном желании Сони назвать бабочку в честь её матери, Веры Александровны Стужиной. Илья Петрович заверил, что если вид и, в самом деле, окажется неизвестным науке, то он лично похлопочет о его наименовании в соответствии с волей первооткрывательницы. На том и расстались.

На следующий день Суздалев написал в клинику и отправил Михаилу Юрьевичу вместе с письмом журнал, дневник, и записную книжку. И уже к вечеру получил ответ, что доктор ждёт путешественника послезавтра в полдень.

В назначенный срок Никон Архипович появился в клинике. Его встретили у входа и проводили к директору.

В этот раз Михаил Юрьевич принял Суздалева в своём кабинете. Они расположились в огромных обтянутых кожей креслах. На столике между ними лежали бумаги, присланные Суздалевым накануне.

В третий раз уже Никону Архиповичу пришлось подробно и обстоятельно рассказывать эту мрачную историю, чтобы посвятить Михаила Юрьевича во все известные ему детали. Тот слушал внимательно, перебивал редко, и делал какие-то пометки в своём блокноте. Когда Суздалев закончил, профессор внимательно посмотрел на него и спросил:

— Я так полагаю, Никон Архипович, у вас есть ко мне вопросы, и вы, конечно же, хотели бы знать, что я думаю об истории Стужиных?

— Именно так. Вам не кажется, всё произошедшее в Ирие довольно необычным?

— Это зависит от того, что вы вкладываете в значение слова «необычный». Если вы имеете в виду, не видится ли мне в череде изложенных вами событий нечто потустороннее, то скорее нет. Не видится. Если же под словом «необычный» вы подразумеваете исключительные обстоятельства, собранные в одно время и в одном месте, то, безусловно, это одна из самых неординарных историй, которые мне доводилось узнать.

— Насколько я понял, вы прочитали все записи, что я привёз из Ирия.

— Да, конечно. Я подготовился к беседе.

— И что вы о них думаете?

— Что ж, попробую изложить вам свою точку зрения, основанную на прочтении предоставленных мне письменных свидетельств и вашем рассказе. Начать стоит с журнала профессора. Я полагаю, что вы и сами заметили, что ничего подозрительного, позволяющего усомниться в здравости его суждений, там нет. Есть некоторое количество любопытных химических и медицинских наблюдений, которые нуждаются в дальнейшем осмыслении и в экспериментальных проверках.

Что же касается прочего содержимого журнала, то это вполне рациональные заметки, которые свидетельствуют, что Август Альбертович находился в ясном уме, вплоть до своего отбытия из усадьбы. Так же понятно, что, не являясь специалистом по душевным недугам, он должен был испытывать фрустрацию, не зная как трактовать поведение Сони и её отца. Могу представить, насколько мучительными были для бедного профессора последние дни в Ирие.

— Мне трудно судить, но возможно изгнание профессора из усадьбы спасло ему жизнь. Ведь, судя по записям Михаила Николаевича, он уже не мог поручиться ни за чью жизнь в свои последние дни.

— Вы правы. Мои опасения, касающиеся его ментального здоровья, увы, оказались не беспочвенными. И прочитав его записи, я твёрдо уверился в том, что он был тяжело, и, возможно, неизлечимо болен.

— То есть вы считаете, что всё описанное им — свидетельство того, что он сошёл с ума?

— А как считаете вы? — Михаил Юрьевич с интересом посмотрел на Суздалева.

— Я чувствую, что могу сейчас оказаться под подозрением, — улыбнулся Никон Архипович, — но не могу просто игнорировать тот факт, что легенда нэнгов слишком уж сильно совпадает с событиями, которые происходили в усадьбе. Озеро, которое обладало лечебными свойствами, огромный камень, после встречи с которым изменились Соня и её отец. Всё это хорошо вписывается в легенду об Илир и Кумуркане.

— Нет, вас я ни в чём не заподозрю. Но вы сейчас продемонстрировали то, как может быть посеяно зерно бреда в больной рассудок. На первый взгляд легенда, и в самом деле, хорошо ложится на контекст событий в Ирие. Но что если посмотреть на неё в другом ключе?

— Например?

— Например, считать эту легенду космогоническим мифом. Помните, там было много богов, но остались трое: два — непримиримых врага, и один, кто предпочёл сохранить нейтралитет. Вполне возможно, что это не легенда о локальном событии, а миф о сотворении мира, объясняющий как разделились Земля, Вода и Воздух. Воздух, в легенде его, насколько я запомнил, звали Хаа, просто исчез и не стал вступать конфликт. Всё так — воздух прозрачен, и не вступает в видимый конфликт ни с водой, ни с камнем. Противостояние же двух начал Воды и Камня, или если угодно — Воды и Земли, — отличная основа для мифа о сотворении мира.

— Действительно, может быть и так. Я не думал, об этом с такой стороны.

— Однако, услышав мои доводы, вы рассмотрели их и не отбросили тут же. Человек же с расстройством разума, исходя из моих наблюдений, просто игнорирует всё, что не вписывается в придуманную им концепцию.

— И всё же это трудно назвать совпадением. Озеро с целебными свойствами и камень с письменами. Не мог же монолит привидится и Соне и Михаилу Николаевичу? Тем более, что он описывает, что взорвал его, а она описывает, что слышала три взрыва, не зная о планах отца.

— Я думаю, Никон Архипович, что Сибирь ещё полна загадок. Не все народы изучены даже среди ныне живущих там, в бескрайних лесах. Ещё меньше мы знаем о тех, кто жил там до прихода нашей цивилизации. Конечно, монолит, и в самом деле мог существовать. Как и надписи, сделанные на нём. Это не первый и не единственный пример петроглифов на территории нашей державы. Но означает ли существование такого артефакта, что в нём скрывается демон?

— Когда мы сидим тут с вами, это и впрямь кажется абсурдом, — усмехнулся Суздалев. — Понятное дело, что и целебный состав озера, конечно же, связан с уникальным сочетанием каких-то условий, которые сложились в нём, дав его воде уникальный химический состав. Но почему озеро помутнело? Да ещё и после совершения ритуала убийства пса Соней?

— В этом и ловушка. Если мозг работает неправильно, он выделяет те события, которые усиливают ткань фальшивой реальности. Прочее же он игнорирует. Поэтому в записках Сони, и особенно Стужина, описания изобилуют именно теми фактами, которые усиливают их вымышленный мир. А все прочие факты, которые могли бы заставить вас сомневаться, просто опущены. Поэтому вы смотрите на эту трагедию не со стороны, а глазами предвзятого человека. Вы говорите, что озеро помутнело после совершения ритуала. Но «после чего-то» необязательно означает «вследствие чего-то». Вам, как врачу, это должно быть хорошо известно.

— Положим так. А как быть со смертью женщин? Они же, в самом деле, болели и умерли?

— Да. Признаюсь, их смерть и для меня загадка. Я думаю, что причиной тому была инфекционная болезнь, а не душевная. Однако лично я такой болезни не знаю. А вы?

— Я тоже.

— В таком случае, приходится с сожалением признать, что Сибирь хранит для нас не только скрытые сокровища, но и неприятные сюрпризы, о которых нам ещё предстоит столкнуться.

— А вам не кажется, что в целом история Ирия полна каких-то роковых случайностей и невероятных совпадений?

— Да, именно такое впечатление эта история производит. И производит его совершенно справедливо. Просто подумайте: в мире происходит много разных трагедий. В том числе и более масштабных, чем трагедия отдельно взятой семьи. Но все они не попадают в поле нашего зрения или попадают, но не остаются в памяти, в силу их ординарности и банальности. Но лишь невероятное стечение обстоятельств, точнее очень маловероятное стечение обстоятельств делает историю яркой и почти потусторонней. Ведь так?

— Да. И тут я не могу с вами не согласиться. Но мне трудно отделаться от ощущения, что какая-то злая судьба вела Ирий к полному краху. Чего стоит конец усадьбы, сожженной сухой грозой.

— Людям свойственно мистифицировать, Никон Архипович. Чем невероятнее кажется вам цепочка происходящих вокруг вас случайностей, тем больше вы видите за этим не малую вероятность, а невидимую высшую волю, который каждый называет по-разному: Бог, Провидение, Судьба или Случай.

— И Стужин видел в этом злую волю в результате своей болезни?

— Боюсь, что так. Его записки не оставляют сомнений, что способность мыслить рационально постепенно утрачивалась им, его личность распадалась, а приём лауданума ещё больше ускорил эти процессы.

— Но как может быть, что у двух человек могут быть одни и те же видения и заблуждения, касающиеся настоящей природы вещей?

— Увы, такое может быть. Мы называем это folie à deux — «безумие на двоих». Они жили вместе, переживали общие трагические события, слышали одну и ту же легенду, и интерпретировали всё происходящее в рамках собственного бреда. Я не берусь утверждать наверняка, но предположу, что пропажа Сони послужила поворотным моментом, когда болезнь девочки усилилась, а у отца впервые по-настоящему проявилась. По мере прогрессирования недуга у Михаила Николаевича, Соня, будучи от него зависимой и страдая собственным расстройством, вплела его картину бреда в свою. Так она породила то редкое состояние, которое я вам упоминал — безумие на двоих.

— Но неужели Стужин не мог осознать свою болезнь и уехать? Он же понимал, что его последнее решение обрекает дочь остаться одной, наедине со своей болезнью в тайге?

Михаил Юрьевич ненадолго задумался, как бы подбирая слова, а потом ответил:

— Проблема здесь довольно сложная. Когда рассудок начинает распадаться, а способность мыслить ясно укрыта пеленой бреда, человек не может взглянуть на себя со стороны и сказать: «Я болен». Нужно не забывать, что Стужин находился в условиях изоляции. Он не мог открыться ни дочери ни профессору. При этом он чувствовал свою ответственность за происходящее в Ирие. Полагаю, что на него нестерпимо давил груз вины. Он не думал, что стал больным, он чувствовал, что подвёл всех жителей усадьбы, не устояв перед силой монолита. Добавьте к этому галлюцинации, усиленные лауданумом, и утрату главного в его жизни чувства — чувства контроля.

Он сумел создать огромную промышленную империю, однако не сумел спасти жену, и понимал, что история повторяется, и теперь на кону — жизнь дочки. И то, что он сам и являлся источником опасности для Сони, только усугубляло его чувство вины.

Но его самоубийство вызвано не малодушием и не совестью. И уж тем более не безразличием к судьбе девочки. Оно вызвано страхом за дочку. На обломках больного рассудка он построил единственное, как ему казалось, надёжное убежище: покончить с монстром и дать Соне шанс выжить до прихода помощи. Это не бегство и не признание поражения. Это последний акт контроля. Это победа любой ценой над вырывающимся на свободу чудовищем.

— Кажется, я начинаю понимать. Ваши объяснения весьма интересны. Но всё же в случае с Михаилом Николаевичем мы имеем некую точку, и интерес, который я проявляю к его судьбе теоретический. Однако осталась Соня, и есть её родственники, которые хотели бы забрать её из тайги и привезти в Петербург, чтобы обеспечить и устроить девушку соответственно её положению.

Что вы думаете о её нынешнем состоянии?

— Хмм. Вы же понимаете, что я не смогу дать вам ответ, ведь последние свидетельства о Соне весьма давние, а её появление во время вашей болезни не даёт нам никаких сведений для анализа.

— Ну, хорошо. Я бы хотел понять, хотя бы что произошло с ней тогда, двенадцать лет назад. Что вы скажете о дневнике Сони? И особенно о его окончании. Как понимать все эти символы? Мне показалось, что она рисовала их в неком подобии исступления.

— Скорее всего, вы правы. У нас нет свидетельств того, что произошло после самоубийства Михаила Николаевича. Мы можем лишь попытаться реконструировать дальнейшие события. Предположим, что девочка нашла труп отца вскоре после того, как он свёл счёты с жизнью. Почему вскоре? Ну, потому что в дневнике нет записей после дня, предшествовавшего ночи, когда Стужин покончил с собой. Сделай она подобное открытие позже, она наверняка что-нибудь написала в дневнике, оставшись в одиночестве.

— Мне тоже приходила в голову эта мысль, — заметил Суздалев.

— Мы знаем, что состояние Сони было крайне неустойчивым. В дневнике она постоянно упоминает голоса в голове, а также зрительные галлюцинации. Кроме того, дополнительное давление на её рассудок оказывали головные боли и отказ отца давать ей средство от них. Можно только догадываться, насколько тонким был волосок, на котором висели остатки её душевного здоровья.

Совершенно очевидно, что картина самоубийства отца произвело сильнейшее впечатление на девочку, результатом которого явилась немота. А то, что вы называете символами (или, возможно, даже принимаете за письмена) является графическим свидетельством процесса распада её личности. Боюсь, той девочки, которой она когда-то была, больше нет. Возможно, в ней ещё сохранились осколки Сони Стужиной, но из них уже никогда не собрать её обратно.

— Как вы считаете, есть ли надежда на то, что здесь её можно будет вылечить? Мне важно это знать. Ведь мне пришлось уехать, зная, что она осталась в тайге. Тогда мне казалось это правильным выбором, но сейчас меня гложут сомнения. Мне кажется, что я пошёл лёгким путём и лишил Соню шанса на нормальную жизнь, оставив её там, на краю света.

Михаил Юрьевич снова задумался, на этот раз надолго. Суздалев терпеливо ждал.

— Знаете, Никон Архипович, это сложный вопрос и на него нет однозначного ответа. Во время прошлой нашей встречи я сказал вам, что подобные состояния возможно побеждать должным уходом и любовью близких. Но мы с вами знаем, что самые близкие люди Сони и явились причиной помрачения её рассудка. Её опекуны — люди занятые. Да и вряд ли они готовы заменить ей отца и мать. Скорее всего, её отправят к нам, или в подобное учреждение, где о ней будут заботиться, но это и всё.

Её немота — её щит. Так цепляющийся за стебель травинки рассудок пытается уберечься от падения в бездну окончательного распада. Прошло много лет, и, судя по вашему рассказу, она нашла способ балансировать на краю этой пропасти. Она не говорит, чтобы не возвращаться в тот момент, когда её разум получил страшную рану при виде покончившего с собой отца. Что будет, если привезти её сюда и попытаться вернуть речь? Не разрушим ли мы то хрупкое равновесие, которого она достигла? Не погубим ли мы её окончательно? У меня нет ответа. Но мы с вами врачи, и знаем, что первое, чем следует руководствоваться в наших действиях — принципом «не навреди».

— Спасибо, Михаил Юрьевич. Вы, кажется, разрешили мои сомнения. Это очень ценно для меня. На днях вас, скорее всего, посетят наследники Стужина, и будут задавать тот же вопрос. Они сделают, как посоветуете вы. Что ж, остаётся надеться, что мы с вами не ошиблись.

Они ещё немного поговорили, и Суздалев откланялся, не став отнимать время профессора.

Никон Архипович покинул клинику и, оказавшись на улице, просто пошёл в направлении дома. Ему хотелось немного размять ноги и подышать свежим воздухом. Он уже оправился от полученных в путешествии травм и перенесённой болезни. Дышалось легко. После беседы с Михаилом Юрьевичем и мысли пришли в порядок.

«Какая всё же удивительная история получилась! Я не имею права оставить её просто в своей памяти. Похоже, придётся снова садиться за перо», — подумал Суздалев, улыбнулся, и посмотрел вверх. Над ним в пронзительной синеве плыли, не зная людских печалей, беспечные белые облака.