Вдовствующая герцогиня замка Оргарон

Глава 13

Я плохо запомнила остаток дня. Он прошел как в густом тумане, сквозь который лишь смутно проступали обрывки воспоминаний. Смутно помню ахи-вздохи матушки, непонятно как оказавшейся в моей спальне – должно быть, кто-то из слуг побежал за ней, испугавшись моего вида. Ее голос звучал то близко, то далеко, будто доносился из-за тяжелой портьеры.

Потом вроде бы вокруг меня хлопотали служанки – их быстрые руки снимали с меня запачканную пылью одежду, кто-то протирал мое лицо прохладной влажной тряпицей, пахнущей мятой. И даже, возможно, появлялся замковый лекарь – в памяти всплывал его образ, и холодные пальцы, щупавшие мой пульс. Затем я заснула, провалилась в сон, как в глубокий колодец, даже не успев толком укрыться одеялом.

Как долго спала, понятия не имею. Но проснулась я на следующий день, утром, когда первые лучи солнца только начинали золотить край подоконника. Отдохнувшая и полная сил, будто вчерашняя прогулка по городу и вовсе не выматывала меня до изнеможения. Тело словно обновилось: мышцы гибкие, без малейшего намёка на скованность, мысли ясные, как родниковая вода. Даже шрам на лодыжке, оставшийся от детской шалости Арисы – когда они вдесятером гоняли по двору, и она споткнулась о камень, – казался бледнее, будто за ночь сгладился.

Я встала, опираясь на резное изголовье кровати из темного дуба – ни головокружения, ни слабости, ни той свинцовой тяжести, что давила на плечи вчера. Хотелось горы свернуть, бежать в сад, нырнуть в озеро, сделать что угодно, лишь бы не лежать без дела.

– Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша, — пробормотала я старую земную поговорку, с осторожностью поднимаясь с постели.

А ну как первое ощущение обманчиво, и у меня все же болит тело? Но нет. Ни единого болевого ощущения. Все просто отлично. Я потянулась, ожидая знакомой ломоты в мышцах, но тело было лёгким, будто меня всю ночь массировали невидимые руки, разминая каждый зажатый мускул. Даже ступни, натёртые вчерашней обувью, не ныли – ни мозолей, ни покраснений, будто и не проводила я целый день на булыжниках.

Солнечные лучи пробивались сквозь полуоткрытые ставни, золотистыми полосами ложась на вытертый ковёр у кровати. Одеяло, грубое из овечьей шерсти, сползло на пол, свернувшись в нелепый комок. Все было как обычно, так, как я привыкла. И это удивляло.

– И кто ж меня вчера вылечил? Лекарь, что ли? А чем?

Мироздание молчало. За окном щебетали воробьи, где-то вдалеке скрипела телега, но ответа не было. И все, что мне оставалось, – это дернуть за шнур колокольчика, вызвать служанку и попробовать узнать у нее, что же произошло вчера, после моего возвращения с рынка. Может, они влили в меня какого-то зелья? Или… или случилось что-то, о чем я даже не догадываюсь?

На дубовой тумбочке рядом с кроватью стоял глиняный кувшин с тёмным отваром – его шероховатая поверхность была ещё влажной от конденсата, словно его недавно наполнили. Горьковатый запах полыни смешивался с тонким ароматом лаванды, рассыпанной в углах комнаты для отпугивания моли. Рядом валялась смятая льняная салфетка с бурыми пятнами, её края были неровно оборваны – будто кто-то торопился. Я поднесла её к носу – пахло мёдом и железом, как после контакта с кровью, но, проведя рукой по рукам и лицу, я не обнаружила ни единой царапины.

Дверь приоткрылась с тихим скрипом, и в комнату вошла Лина, невысокая полная служанка с густыми рыжими кудрями, которые, несмотря на все усилия, постоянно выбивались из-под белого накрахмаленного чепца. В руках она несла поднос с дымящейся чашкой чая – тёмно-янтарного, с плавающими на поверхности лепестками ромашки – и несколькими ломтиками ржаного хлеба, посыпанного тмином. Её фартук был испачкан зелёными разводами – похоже, травяной мазью, которая пахла мятой и чем-то горьковатым.

– Доброе утро, ваше сиятельство, – произнесла она, ставя поднос на стол так, чтобы не задеть кувшин с отваром. – Лекарь велел передать: пить отвар три раза в день. – Она кивнула на кувшин, затем достала из кармана крошечный пузырёк с мутной жидкостью, напоминавшей болотную воду. – И это… для силы.

Пузырёк был холодным, будто только что из погреба, и от него веяло сыростью. Этикетка стёрлась до неразборчивых пятен, лишь кое-где угадывались отдельные буквы. Я поставила его рядом с кувшином, и дерево тумбочки под ним сразу покрылось мелкими каплями влаги.

– Ваши родители беспокоились о вашем здоровье, велели сообщить, как только вы придёте в себя, – продолжила Лина, расставляя чай и хлеб на тумбочке так, чтобы всё было под рукой. – Матушка ваша даже сама приходила ночью проверить, как вы спите.

– Спасибо, Лина, – сказала я, глядя, как солнечный луч играет в её рыжих волосах, делая их похожими на медь. – Иди, готовь мне ванну.

Она поклонилась, слегка шаркнув башмаками по половицам, и вышла, оставив дверь приоткрытой – ровно настолько, чтобы можно было услышать, если я позову.

Я подошла к окну, распахнула ставни. Створки слегка затрещали – краска на них давно облупилась. Ветер принёс запах свежескошенной травы с лужаек перед замком и дальнего дыма – должно быть, где-то за городом жгли прошлогоднюю листву. Где-то внизу перекликались садовники, а с кухни доносился звон посуды.

Что ж, сейчас выпью чай, пожую хлеб – он наверняка ещё тёплый, только из печи – и пойду мыться. Потом – переодевание. И завтрак. С родителями, да.

Лина приготовила ванну с аромамаслами – вода искрилась в утреннем свете, наполняя воздух сладковатыми ароматами. Я погрузилась по шею, чувствуя, как горячее тепло растворяет остатки напряжения, а пар оседает мельчайшими каплями на ресницах. Волосы, распущенные по спине, плавали на поверхности, как водоросли, то скручиваясь в темные кольца, то распрямляясь в длинные пряди. На небольшой полке у стены ровными рядами стояли глиняные баночки с солями – розовые кристаллы с лепестками роз, зелёные – с мятой, голубоватые – с чем-то морским. Я взяла щепотку розовой соли и растерла между пальцами – в воздухе закружились крошечные лепестки.

Отлежавшись в горячей воде до тех пор, пока пальцы не сморщились, как у прачки, я, наконец, выбралась из ванны. Капли воды стекали по коже, оставляя на кафельном полу мокрые следы. Вытеревшись банным полотенцем, я отправилась в спальню и там переоделась в домашнее платье – не особо нарядное, темно-серое, с синими вставками на рукавах и коричневыми завитками на манжетах. Ткань была мягкой от многочисленных стирок, но приятно холодила кожу. Лина поработала над моей внешностью. Я взглянула в овальное зеркало в резной раме: волосы, высушенные полотенцем, аккуратно уложены в простую прическу, а лицо светится свежестью, будто и не было вчерашнего изнеможения. С чувством удовлетворения я направилась из спальни в коридор, где из щелей между досками сквозило утренним холодком.

По широкой дубовой лестнице, ступени которой слегка поскрипывали под ногами, я спустилась вниз. В обеденном зале пахло жареным беконом и свежим хлебом – этот аромат пробивался даже сквозь тяжелые портьеры. На длинном столе, покрытом белой скатертью с вышитыми колосьями по краям, стояли фарфоровые тарелки с дымящейся овсянкой, медный кувшин с молоком (на его боку виднелась вмятина от старой служанки, которая когда-то уронила его) и блюдо винограда, слегка помятого, с фиолетовыми разводами на белой фаянсовой поверхности.

Родители сидели напротив друг друга: матушка в чёрном платье с жемчужным воротником, её бледные пальцы нервно барабанили по краю тарелки, оставляя на скатерти едва заметные отпечатки от колец. Батюшка, в потёртом камзоле с выцветшими локтями, уставился в окно, где за стеклом воробьи дрались за корку, их тени мелькали на столе. Между ними висела тяжелая тишина, прерываемая лишь позвякиванием ложек о фарфор.

– Доброе утро, матушка, батюшка, – улыбнулась я, усаживаясь во главе стола на своё привычное место, где дубовое кресло было чуть темнее остальных от многолетнего использования. Улыбка получалась излишне искусственной, уголки губ дрожали от напряжения. – Рада вас видеть в добром здравии.

– Да мы-то здоровы, – негодующе фыркнула матушка, поправляя жемчужное ожерелье на воротнике. Зерна жемчуга стукнулись друг о друга с сухим звуком. – А вот ты… Кто тебя надоумил по рынку ходить? Этим должен управляющий заниматься. На крайний случай – экономка. Ты, аристократка, вдова герцога, куда отправилась?

Я покаянно вздохнула, машинально проводя пальцем по краю тарелки, где овсянка уже покрывалась тонкой плёнкой. В душе понимала, что это правда. Мне и в самом деле не следовало так натруждаться. Но хотелось! Очень хотелось вырваться из четырёх стен замка, вдохнуть полной грудью воздух, пахнущий жареными каштанами и свежеструганным деревом, почувствовать себя живой среди шумной толпы на рынке – среди ярких цветов тканей и терпких ароматов свежих продуктов. И теперь, за завтраком в давно изученном обеденном зале, где каждый трещинка на потолке была мне знакома, мысли о вчерашнем рынке, о смехе торговца-горшечника, о тепле солнца на булыжниках площади, согревали изнутри.

Батюшка в отповедь супруги не вмешивался, сосредоточенно размешивая ложкой мёд в молоке. Кружащиеся золотистые нити тянулись за серебряной ложкой, образуя замысловатые узоры. И мне пришлось с показной покорностью выслушать всё, что матушка думала о моей вчерашней вылазке в город. Причём выслушать в подробностях, послушно кивая в нужных местах, пока мои пальцы разминали крошку хлеба в мелкие шарики. Как только параллельно матушка умудрялась есть? Загадка прямо. Вот же умелица на все руки – и отчитывать, и наслаждаться виноградом, аккуратно снимая кожицу с каждой ягоды.

После завтрака она взяла меня в оборот. Её рука с цепкой хваткой легла на моё запястье, и мы вдвоём отправились в гостиную – пить чай. Ну и сплетничать, куда ж без этого. Думаю, батюшка вздохнул с облегчением, проводив нас взглядом.