Целестина

10. Огни на другом берегу 1

Это случилось в полночь, в час духов.

Целестина открыла глаза и поняла, что лежит на спине, вытянувшись, как в гробу. Она не помнила, что ей снилось. Даже больше – она помнила, что проснулась не из-за сна, а из-за того, что этот сон внезапно закончился.

Что же случилось? Что вообще важного могло случиться в Бресте-над-Бугом посреди прохладной весенней ночи?

Целестина напомнила себе, что как раз и могло. Одно из правил магического искусства гласит: всё важное происходит либо в центре, либо на границе. Вот почему столицы чаще всего возникают на побережье – границе между землёй и морем.

Если смотреть с этой стороны, Брест-над-Бугом – одно из лучших мест для исторических событий. Как бы ни двигались границы, он всегда стоит на них – не важно, внутри эти границы или снаружи. И внутри устроен так же – если что-то случится, то это будет либо тут, около особняка, на площади, либо в крепости, возле самой границы. В крайнем случае, если событие должно быть окутано тайной, вроде схватки с пани Гарабурдой, его можно перенести и на деревенские окраины – в Адамково, на Киевку или даже за реку, где Вулька.

Конечно, Санкт-Петербург или Стамбул-Константинополь стоят ещё удачней. Там исторические события вообще неизбежны. Но Целестина там сейчас не живёт – и нескоро сможет…

Надо подниматься, чтобы убедиться – ещё ничего не случилось.

…Но всё оказалось – наоборот.

На пустынной улице Пулавского, прямо под окнами особняка генеральши, стоял крытый чёрный фургон. И было сразу ясно, что это приехал кто-то официальный.

На улице Пулавского не покупали автомобилей. Город был невелик, в нём хватало извозчиков и не хватало мест, в которые стоило бы выезжать. Да никто из тех, кто тут живёт, и не стал бы пользоваться таким автомобилем, больше похожим на сдувшийся грузовик.

Целестина прислушалась. В доме было тихо, но это была не та привычная ночная тишина. Внизу, на первом этаже, что-то происходило. Тихо, но происходило.

Целестина очень осторожно, в одних чулках выбралась к двум круглым окнам. К счастью, дом был достаточно новым и ни одна дощечка не скрипнула.

За одним круглым окошком был всё тот же ночной город. А за другим – была та самая гостиная. Там горела одна-единственная свеча в руке у Бзур-Верещаки. Повар стоял навытяжку, торжественный, словно надгробье. А напротив, у двери, стояли люди из уже знакомой комиссии. Их стало меньше – видимо, пани Гарабурда хорошо обращалась с пулемётами. Но зато её усилили двое из НКВД – их светлая униформа горела, словно два белых пятна.

Бзур-Верещака взирал на них с явным презрением. Вот усы повара зашевелились. Сейчас его рот откроется и выпалит что-то необратимое.

Но он не успел. В темноте что-то двинулось, и генеральша Анна Констанция Крашевская вошла в комнату. Она была одета скромно, во что-то длинное, тёмное и тёплое. Как если бы она собиралась в далёкое путешествие, где в конце ещё ждут похороны и поминки.

– Вам, товарищи, нужно, чтобы я прошла с вами? – поинтересовалась генеральша.

– Да, – председатель комиссии пожевал губы и добавил: – Это не арест. Пока не арест. Вы задержаны для выяснения по делу…

– По делу пани Гарабурды. Можете не стесняться этой фамилии. Я же её не стесняюсь.

– Пока ведётся следствие. Мы не можем раскрывать подробности. Но да, мы хотим задать вам вопросы.

– Так задавайте сейчас!

– Это невозможно. Мы не можем допустить, чтобы тайны следствия разглашались на публике.

– Вы не можете допустить, чтобы меня допрашивали у меня дома, – парировала генеральша, – потому что в тюрьме, где голые кирпичные стены, и сам человек всё равно что голый. И готов рассказать всё… Но вы что-то медленно работаете. Безобразно медленно. Второй год в городе, а только добрались до буквы «Г».

– Пойдёмте, гражданка Крашевская, – сказал один из белых мундиров. – Вы сможете изложить ваши соображения следствию. Вам совершенно нечего опасаться. Советская власть руководствуется революционным гуманизмом. Если вы не виновны – вас немедленно выпустят. И вас даже пока ни в чём не обвиняют.

«Сейчас бабушка им устроит!» – подумала Целестина и приготовилась. Ведь старая генеральша умнее своей деревенской родственницы! И она точно не станет полагаться на пулемёты – против советской власти, у которой есть и танки, и зенитки…

Она заметила, как затрепетал огонёк свечи. Это Бзур-Верещака до дрожи сжал подсвечник.

Но Анна Констанция удивила воспитанницу – как уже делала это много раз. Она как ни в чём не бывало подошла к ближнему НКВД-шнику и протянула руки. Тот покачал головой. Наручников ей пока ещё не полагалось.

Тогда бабушка двинулась на выход с таким видом, словно и комиссия, и НКВД-шники были её свитой. Уже в дверях Анна Констанция развернулась и сказала сурово:

– Всем оставаться дома и жить как и раньше! Когда вернусь – проверю.

– А если не вернётесь? – осмелился спросить Бзур-Верещака.

– Если не вернусь, то ничего уже не поможет. Поэтому я вернусь.

И генеральша вышла из комнаты. А комиссия и охранники – уже следом за ней. 2

Наутро их ждал завтрак, как обычно обильный. Генеральша так и не появилась, и никто из домашних не сказал ни слова. Все либо знали, либо догадывались, что произошло ночью.

Дом без Анны Констанции казался удивительно тихим и пустым, какими бывают заброшенные дома. Еда не лезла в горло, каждый глоток был мучением.

– Я – управляющий хозяйством, все деньги на мне, – наконец нарушил молчание Бзур-Верещака, – от голода не помрём, не беспокойтесь. Но в хозяйскую библиотеку не пойду, даже не уговаривайте. Говорил я ей, чертовщина до добра не доводит, – и перекрестился.

Он орудовал вилкой так же яростно, как его предки-рыцари орудовали копьём.

– А мне что делать? – спросила Целестина.

– В гимназию идти. Что тебе ещё остаётся.

– Но мы все тоже под подозрением.

– И что, думаешь, если не пойдёшь в гимназию, то не найдут? Найдут и из-под земли достанут. У них под подозрением все, кто по улице ходит. А ты, Цеся, для них – угнетательница трудового народа.

Целестина сидела, сжимая кулаки, чтобы не разрыдаться. Так плохо, как сейчас, ей ещё никогда не было. Даже когда она сбегала домой из той, плохой, гимназии, ей было куда идти. Был дом. А теперь ничего нет и никакой связи с родителями. Вокруг неё – домочадцы, такие же перепуганные и бессильные.

Но пришлось идти. Каждый шаг по Мицкевича был для неё мучением. Казалось, асфальт стал хрустальным и может треснуть, если она надавит слишком сильно.

Целестина вспомнила, как несколько месяцев назад она пугалась масонов. И ей захотелось ударить себя в голову, чтобы вытрясти все глупости, до единой. Но она не стала себя бить. Гимназистки так не поступают.

В гимназии всё было до тошноты таким же. Как будто ничего и не случилось. Как будто и не приезжают к людям по ночам на чёрных полугрузовиках и не увозят невесть куда до выяснения. Всё тот же шум в коридорах, всё та же разноголосица колоколов под синими куполами Церкви Святого Николая.

Целестина сидела на уроке, словно под анестезией. Её пальцы не чувствовали парту, и девушка уже не воспринимала слов учителя. К счастью, на первом уроке её не тронули, так что, когда началась перемена, она уже смогла различать, о чём говорят одноклассники.

Все обсуждали вчерашнюю новость: вчера возле большой синагоги случился какой-то сабантуй. Но нет, не погром, совсем наоборот, евреи из тех, что при прежней власти штурмовали иммиграционную контору, сошлись на что-то вроде митинга и требовали, чтобы поскорее отпустили в Палестину. Самых буйных скрутила милиция, а потом приехал какой-то важный партийный чин с главной площади и пообещал, что Советская власть со всем разберётся. Просто прямо сейчас все достаточно ответственные товарищи очень заняты посевной, коллективизацией и прочим сельским хозяйством. А вот потом, ближе к зиме…

– А Калинские уехали. Успели! С самого начала всё знали! – и маленькая кругленькая Фейга Эдельштейн сделала такое свирепое лицо, что стало ясно: горе Калинским, попадись они в её крошечные ручки!

Целестина прошла в коридор. У неё не было сил всё это выслушивать. Почему-то казалось, что именно из-за этого митинга НКВД и хватает всех, кто может быть в чём-то замешан. На всякий случай. А то вдруг у каждого на Пулавского есть пулемёт…

И уже в коридоре Целестина наткнулась на Сойкина. Конечно, она натыкалась на него и раньше. Но только после вчерашней встречи начала обращать внимание.

Окружённый стайкой любопытных младшеклассников, Сойкин рассуждал:

– С коммунистами сейчас сложно. Их враги не понимают, насколько коммунистов на самом деле много. А сами коммунисты – насколько их на самом деле мало.

– Это и есть – диалектика! – отозвалась Лида Багуцкая. Она произнесла это с настолько серьёзным видом, будто и вправду знала, о чём говорит.

Целестина подошла к нему, расталкивая толпу.

– Есть дело, – сказала она.

– Говори, – ответил Сойкин, снял очки и начал протирать.

– Я могу сказать только наедине. Пусть они уйдут.

– Давай лучше мы уйдём, – сказал Сойкин и пошёл к чёрному ходу.

Они вышли в тот самый закуток возле ликёроводочного, вымощенный серой трилинкой. Только теперь здесь никто не играл. Вообще, отсюда могло показаться, что в городе уже не осталось ни одного человека.

Где-то над головой прозвенел звонок. Начинался урок математики. Но Целестине было наплевать.

– Мою бабушку арестовали сегодня ночью, – сказала Целестина. – Сказали, что она – родственница врага народа. Я теперь, получается, тоже.

Сойкин смутился. Он долго подбирал слова, а потом сказал:

– Я уверен, что твоя бабушка невиновна. И если меня спросят, я готов подтвердить. Кто бы ни клеветал на вас, я знаю, что ты, Цеся, – самая честная, самая чистая, самая порядочная из всех гимназисток. И я не верю, что в твоей семье могут быть государственные преступники.

– Мне не нужны комплименты, – ответила Целестина ледяным голосом, – я пришла сюда не про себя слушать. Что ты скажешь про бабушку?

– Я с ней плохо знаком, но уверен, что она невиновна.

– Раз невиновна – сделай так, чтобы её освободили.

– Ты предлагаешь устроить ей побег?

– Если тебе кажется, что побег может помочь…

– Я видела, что ты умеешь, а ты видел, что умею я.

– Мало ли что мы умеем. Если мы устроим побег твоей бабушке, то уже точно сделаемся преступниками.

– Ты должен помочь ей освободиться, – повторила Целестина, – неважно, каким способом. Нужно освободить бабушку и освободить навсегда! Чтобы не было этих игр, когда вроде бы отпускают, чтобы арестовать через месяц.

– Если ты хочешь освободить её навсегда – то побег исключается.

– Нужно, чтобы власть убедилась, что бабушка ей – не враг и врагом быть никак и никогда не собирается!

На лице у Сойкина было написано искреннее непонимание.

– И как ты собираешься это им доказать.

– Я хочу, чтобы ты пошёл это и сказал. Не девочек развлекал на переменах, а убедил партию.

– Послушай, Цеся, как бы умело ни карабкался я по крышам – но партия-то мне не подчиняется!

– Зато ты русский! Они, в партии, тоже русские. Для них ты – свой. Они тебя послушают. А если не послушают – ищи способ сделать так, чтобы послушали.

– Целестина, ну как ты не понимаешь – партии всё равно, как и кто твои родители, пока они не сделались врагами трудового народа. На каком языке ты говоришь, партию не волнует. Ей нужно одно – преданность делу коммунизма. В партию принимают без разбора людей самых разных национальностей. Разве эдакую махину в чём-нибудь убедишь? Мы же даже не в комсомоле!..

Вместо ответа Целестина закатила Сойкину звонкую пощечину. А потом зашагала обратно к чёрному ходу гимназии, звонко щёлкая подошвами.

– Цеся! – позвал Сойкин, не трогаясь с места.

Целестина остановилась, но не повернула голову и не издала ни звука.

– Не вздумай, – заговорил Сойкин, почти задыхаясь, – проделывать такое же с охранниками или милиционерами, – он едва сдерживал слёзы. – Даже не пытайся, а то я тебя знаю. Это не поможет. Мигом окажешься в соседней с бабушкой камере. Но встретитесь вы – только на том свете.

– Спасибо за заботу, – ответила Целестина, по-прежнему не поворачивая головы, – но её мне мало.

– Ты сама видела, на что я способен. Но я не способен пойти против закона. Надеюсь, что советское следствие тоже. Если следователь такой же честный, как ты или я, то бабушке ничего не угрожает.

– Твоё умение лазить по крышам не секрет для любой ящерицы, – ответила Целестина. – Моё умение летать есть почти у всех птиц, кроме тех редких, что водятся только на уроках биологии. А вот вытащить мою бабушку из тюрьмы способен только настоящий герой. Этого не могут ни ящерица, ни птица, ни обыкновенный человек – вроде тебя. А вот бабушка бы смогла. Я верю, что она и сейчас сможет.