Целестина

2

Целестина вдруг обнаружила, что жива. И даже может шевелить руками и ногами. Это было настолько удивительно, что она даже забыла про боль и попыталась подняться. Но набухшее от крови платье прилипло к полу и не отпускало.

Из положения, в которое её отбросила автоматная очередь, она могла видеть голема – его грубую, как булыжник, голову на кое-как слепленном цилиндре, что изображал тело.

Конечно, этой конструкции было далеко до греческих статуй. Но Каббала действует не Формой, а Словом. Если его оживить – глина сама найдёт нужное место, чтобы стать руками или ногами. Здешняя полесская глина, замешанная с алхимической красной землёй, сделалась бронзовой, как кожа бедуина.

Но глаза голема были закрыты. Он оставался мёртвым. Как мертвы по Писанию идолы золотые и серебряные, бронзовые и глиняные, каменные и деревянные, «которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить». И скоро Целестина сделается такой же мёртвой. А потом подгниёт и будет выглядеть куда хуже.

Раввин Соловейчик успел сделать голема. Но не успел его вынести…

Что у него на лбу? Там были какие-то значки… едва заметные на бордовом лбу. Целестина напрягла зрение и вдруг поняла, что это такое. Не тронутое пулей сердце стало биться быстрее – и по полу потёк свежий ручеёк крови.

Нет, на лбу у голема не просто значки. Это две буквы – Мем и Тав. Они означают – «смерть».

Так вот почему раввин перебинтовал руку! Это он написал эти буквы… собственной кровью.

Конечно же, вот они, двое!

…С этими убийствами и пожарами она не смогла продвинуться дальше пятого урока в том учебнике без названия на обложке, где старинные библейские предания суровых бедуинов, полные крови, песка и божественного ужаса, снова оживали в виде примеров грамматики и словоупотребления. Но Целестина успела усвоить, что слово «буква» в библейском иврите – мужского рода, а не женского, как в русском.

А ещё она узнала, что это же самое слово означает «знак» или «знамение». И, конечно же, в той сцене из Книги Бытия, когда Господь сделал Каину знамение, «чтобы никто, встретившись с ним, не убил его», означает, что Бог пометил Каина особым знаком, вроде тавра, чтобы все встречные видели – он проклят и наказать его по-настоящему может только сам Господь. Как говорят в народе, Бог шельму метит!

Две буквы. Или два знамения. На языке Давида и Соломона – это одно и то же.

А теперь будет и третье. И для этого не нужно подниматься. Достаточно вспомнить буквы, которые показал ей раввин.

Целестина опустила палец в свежую струю крови. Рука дрожала – но нужная буква и не требовала слишком прямых линий.

Девушка потянулась и вывела на глиняном лбу голема первую и последнюю букву – «алеф».

Теперь там было написано кровью не «смерть», а – «эмет». Что означает – «Истина».

Рука стукнулась на пол. А чёрный вихрь смерти уже вертелся у неё в голове, и стены пошли кругом, закручиваясь вокруг, утаскивая в смертельную бездну.

Но Целестина Крашевская успела увидеть, как налились кровавым огнём ожившие буквы и вспыхнули огненные глаза на глиняной голове голема. 3

Гимназия имени Траугутта – это готовая крепость. Это двухэтажный квадрат, а внутри – такой же квадратный внутренний дворик, где зеленеет садик. Так что завоеватели Европы обедали там – по случаю летних каникул гимназия всё равно опустела, и эту готовую крепость было очень легко охранять.

Стол был накрыт в немецком вкусе. В реквизированных в гетто фарфоровых супницах, на росписях которых можно было опознать сцены из Ветхого Завета, – овощные супы и нежнейшее картофельное пюре. На огромных тарелках – фрукты и нарезанный деревенский хлеб. Груды пирожных и редкие бутылки шампанского.

Ничего мясного – ведь именно обезьяны указали слабому желудком фюреру правильный путь к питанию.

А специально для дуче нарубили капустного салата с крупным чесноком, а потом сбрызнули местным подсолнечным маслом и добавили ложечку уксуса.

И никакой бессмысленной французской кухни!

За едой фюрер рассуждал главным образом о старинной скандинавской мифологии.

– В годы моей юности я, среди прочего, собирался написать оперу. К сожалению, я был вынужден оставить эту затею. Очень сложно написать оперу о гибели богов лучше, чем это сделал великий Вагнер, и очень сложно написать о Великой Войне лучше, чем это сделал наш знаменитый Эрнст Юнгер. К тому же, всё моё время посвящено заботе о Германии. Тратить сейчас моё время на оперы – значит отнимать меня у простых немцев. Однако я уверен, что успехи нашей армии дадут немыслимый толчок оперному музыкальному искусству, очищенному от малеровского еврейства… К тому же, в немецкой легенде о гибели мира есть один персонаж, который смутил даже меня. Я говорю о Сурте. Помните, в «Прорицании Вёльвы» (на этом месте помятое лицо фюрера вновь загорелось молодым огнём):

Сурт едет с юга

с губящим ветви,

солнце блестит

на мечах богов;

рушатся горы,

мрут великанши;

в Хель идут люди,

расколото небо.

Сурт – удивительный образ. Этот огненный великан не принимает ни сторону богов, ни сторону войска мёртвых. Он просто идёт в сторону битвы и сжигает всё. И никто из героев или богов не может его сразить.

Народный гений воплотил в этом образе своё провидческое понимание неведомых, но могучих сил, которые до поры до времени дремлют в природе. Да, у нас пока нет оперы про Сурта. Тотальная война поглощает все наши силы. Но я полагаю, что именно Суртом следует назвать проект того сверхмощного оружия, над которым в настоящий момент работает группа Гейзенберга. Такое название и поэтично, и понятно всякому образованному человеку.

Гитлер сделал паузу, чтобы его распоряжение успели записать. А потом продолжил, уже про другое:

– Вы думаете, я хотел войны? – спросил фюрер, оглядывая присутствующих. – Нет! Нет! Я не хотел войны! Но как ещё я мог поступить в нашем положении, когда Германия со всех сторон окружена врагами??? Мы знаем только один народ, ради которого сражаемся, – наш собственный. И пусть мы негуманны! Но если мы спасём Германию, мы совершим величайшее дело на Земле. И пусть мы несправедливы! Но если мы спасём Германию, мы уничтожим величайшую несправедливость. И пусть мы безнравственны! Но если мы спасём наш народ, мы снова проложим дорогу нравственности. В этих делах протесты недопустимы, только месть и дело! И я говорю: немецкий народ! Если ты наконец решился себя защищать, будь беспощаден! Во всех бесчисленных исторических проявлениях германства – от эры Нибелунга до наших дней – мы видим безотчётное веление судьбы объединить этот упрямый немецкий народ. Если будет нужно, даже силой… В прошлом это было столь же необходимо, сколь это необходимо и сейчас.

Гитлер замолчал. И стоило воцариться тишине за столом – как послышались выстрелы.

Стреляли неподалёку. Буквально на соседней улице.

– Что за чертовщина! – произнёс военный комендант города. – Город и крепость очищены от противника, а гетто тщательно охраняется!

– Значит, случилось непредвиденное, – злобно отозвался фон Клюге. – Что-то, о чём вы не удосужились подумать!

– Не надо пререканий, – произнёс фюрер тем самым голосом, который и направлял немецкую нацию. – Стреляют, я уверен, наши войска. Стреляют по каким-то хулиганам. Стреляют хорошо. Но я не вижу паники на стенах нашего замка. Мы по-прежнему под надёжной защитой…

Он не успел договорить. Во дворик влетел, как шальная пуля, гауптман Аненербе, похожий на накокаиненного берлинского поэта.

– Мой фюрер, измена! – кричал он. – Немедленно на аэродром, немедленно.

– Что там? – спросил Гитлер.

Глаза бывшего берлинского поэта сделались ещё круглее.

– Там – голем! – провозгласил он. – Его прятали рядом, в колонии Варбурга. Теперь голем идёт сюда!

– И каким же образом какое-то порождение еврейской фантазии может угрожать последним достижениям арийской военной науки? – сурово поинтересовался фон Клюге. Проштрафившийся генерал-фельдмаршал собирался выиграть хотя бы этот спор.

– Ну так он же, – выпалил в ответ гауптман, – растёт!