Целестина

2

Немецкие офицеры пришли, когда в особняке уже закончили с ужином.

Двое остались на улице, лениво покуривая, а один вошёл в дом – грузный, с лицом, похожим на серую картофелину и таким же трудным для запоминания. Такую рожу ты каждый раз видишь и в первый, и в сто первый раз в жизни.

Целестина сразу догадалась, что это не арест. Бабушка не переодевалась и всё так же сидела в столовой. На офицера она посмотрела, как если бы перед ней стоял посланник туземного короля какого-нибудь африканского племени.

Офицер смутился, потом протянул сложенную бумагу, как бы оправдываясь за вторжение.

– Приказ коменданта, – пояснил он. – Северные и Южные казармы восстанавливаются, крепость даже не разминирована, и в ней могут скрываться недобитые солдаты противника, свободных квартир, пригодных для размещения офицеров, за пределами гетто немного. Поэтому принято решение подселять офицеров в особняки служащих, проживающих в трёх колониях. У вас будут размещены два офицера, и, я думаю, они вам понравятся. Можно сказать, их подбирали в соответствии с вашими предпочтениями.

Бабушка бумагу не взяла, но ответом удостоила.

– Я не возражаю, – произнесла Анна Констанция. – У нас есть две свободные комнаты. Кормёжка тоже за мой счёт.

– В этом нет необходимости!

– Зато есть моё желание.

Целестина поняла, что бабушка имеет в виду две тесные комнатки для прислуги на втором этаже. Там не было ни балконов, ни мебели. Ну и ладно.

– Пусть войдут, – приказала бабушка. – Я хочу их видеть.

Офицеры и правда оказались примечательны.

Одного, высокого, как телеграфный столб, звали Вольфганг Фрайшютц. Лицо у него казалось необычайно молодым, но взгляд был жёстким и колючим, словно ядовитый куст. Он постоянно улыбался – но иногда забывался, и улыбка сползала, словно намокшая маска. У него с собой был какой-то странный футляр, не похожий на обычный чемодан. Хотя и было сказано, что их багаж доставят позже.

Второй был трансильванский хорват с диковинным именем Момчило Свачина. Низенький, круглоголовый и бледный, он постоянно усмехался, и во рту сверкали неожиданно длинные клыки.

Их погоны были капитанскими. Но оба служили по ведомству Аненербе – так что эти погоны означали огромные полномочия.

– Диковинное дело, – заметила Анна Констанция, – я думала, такие важные должности положены только немцам.

– Вся Европа объединилась против коммунистической угрозы. И Великая Германия щедро награждает за верную службу. В национальной Румынии я не мог и мечтать о настолько почётной должности.

– Я вынуждена признать, – Анна Констанция чеканила каждое слово, – что до вашего визита и не подозревала, что в Трансильвании водятся хорваты.

– Я тоже не ожидал, что встречу в чужой земле такой прекрасно построенный и гостеприимный дом, – отозвался хорват, присаживаясь за стол. – Но насчёт моих вкусов можете не беспокоиться. Я с удовольствием ем чеснок и смотрюсь в зеркало.

Его коллега посмотрел на Момчилу с удивлением. Потом перевёл взгляд на хозяйку. Убедился, что скандала не случилось, и тоже сел за стол.

– С чесноком у нас всё в порядке, – генеральша повернулась к Бзур-Верещаке. – Скажи, у нас найдётся борщ с ушками?

– Да, осталось немного с ужина, – ответил потомок литвинских рыцарей, стараясь не смотреть в сторону незваных гостей. – Как раз на две порции.

– Угости гостей. Они, судя по всему, ещё не ужинали.

– Как скажете, пани, как скажете.

Бзур-Верещака поплёлся на кухню, шаркая ногами.

– А ты, Цеся, пожалуйста, принеси мой кальян.

Кальян оказался очень тяжёл, он словно впитал в себя суровую торжественность библиотеки. Целестине пришлось его едва ли не тащить по полу.

Бабушка взялась за мундштук и со вкусом затянулась. Она не говорила ни слова, только смотрела на неожиданных гостей. Непохоже, чтобы она их боялась. И генеральша выглядела настолько уверенно, что кальян казался её оружием – диковинным оружием, чей принцип работы не известен никому из его будущих жертв.

Вольфганг посмотрел на хорвата. Но тот молчал, переводя ленивый взгляд с лестницы на шкафы. Тогда заговорил сам Вольфганг. Гимназистка сидела возле него и чувствовала, что от Фрайшютца пахнет сырым лесом и сосновыми иглами.

– Знаете, – заговорил он, – я тоже далёк от презрения к другим народам. Когда узнал, что мне предстоит служить в Польше, я понял, что ничего не знаю о вашей стране, пусть даже и знал несколько человек с польскими фамилиями. Я начал изучать вашу историю. Ваш язык. Я пока очень плохо говорю по-польски. Я не рискну пока говорить на вашем языке. Но, с вашего позволения, я прочитаю одну вещицу. И вы убедитесь, что я продвинулся на такие земли, куда не каждый поляк решается забредать.

Целестина сделала вид, что слушает его с интересом. Остальные поступили так же.

И долговязый Вольфганг Фрайшютц гордо процитировал стихотворение. Чтобы лучше прочувствовать сцены, я рекомендую читателям присоединиться к молодому офицеру и тоже прочитать его вслух:

W Szczebrzeszynie chrzaszcz brzmi w trzcinie

I Szczebrzeszyn z tego slynie.

Wуl go pyta: «Panie chrzaszczu,

Po co pan tak brzaczy w gaszczu?»

(Попробуйте и вы прочитать это замечательное стихотворение. И вам обязательно станет не по себе.)

За столом повисло молчание.

Сначала Целестина решила, что это снова какая-то магия. И только спустя несколько секунд догадалась, в чём дело.

Все ждали, что скажет генеральша. А старуха молчала, нахмурив седые косматые брови и размышляя о чём-то своём.

Наконец тишина было нарушена.

– Не советую пану вспоминать этот стишок, – сурово произнесла пани Крашевская. – Лучше забудьте его до самого конца войны. А если исход этой войны будет успешным для немецкой армии – пану лучше вовсе забыть подобную поэзию! Полностью и навсегда.

Целестина увидела, как шевелятся волосы на загривке у парня.

– Пани Крашевска… – произнёс он, – я… не собирался обидеть ясновельможну пани. Прошу пани простить меня, если прочёл с ошибками или если стишок не понравился. Я не знал, если в нём есть что-то оскорбительное.

– Стишок хороший, – генеральша откинулась на спинку кресла и снова затянулась из кальяна, – но его автор, пан Бжехва, – еврей. И, насколько я знаю, он ещё жив. Прячется где-то под Варшавой у ещё одной любовницы. Я его за это не осуждаю, такой уж он, поэтический темперамент. Но с расовыми законами я ознакомилась. Поэтому говорю: паны должны забыть этот опасный стишок. Для вашего же спокойствия и благополучия. Вдруг кто-нибудь услышит? Тогда вам придётся квартироваться в гетто и без оружия.

Целестина поднялась со своего места, дышать было трудно. Ей казалось, что воцарившаяся в столовой тишина липнет к её коже.

– Можно… я пойду? – спросила девушка.

– Разумеется, Цеся, – ответила бабушка. – Если не интересно – никто не держит.