Зов чёрного лебедя

Глава 5. Старые и новые открытия

Мирослава долго лежала среди толстых тяжёлых одеял, переворачиваясь с боку на бок и пытаясь задремать. Обеденный сон полезен для здоровья — утверждали знатоки в газетах. С тех пор как у неё стало побаливать сердце после пресловутой ночи десять лет назад и последующего «недуга», как она про себя его называла, ей нравилось тщательно изучать подобные разделы и по мере сил пытаться им следовать. Но сейчас здоровье, очевидно, не желало обогащаться полезным, поэтому ей пришлось распахнуть глаза сдаваясь.

Мирослава прислушалась к звукам жизни за окном, которые и не думали уходить на обеденный сон. Мычание коров, громкие голоса и смех, шум повозок и свистящих приказов — всё это было одновременно и очень знакомым, и очень чужим. В столице жизнь тоже кипела, особенно в летний период, но люди все же чаще находились за закрытыми дверями. А в сёлах вся жизнь и работа протекала на улице, словно нараспашку.

Мирослава приподнялась на локтях, чтобы выглянуть через шторку в окно и разглядеть светлое небо и яркое солнце, которое обогревало землю и людей на улице. Такая погода манила. Обычно к влечению, которое вынуждало Мирославу подняться с постели, она относилась с недоверием, но стоял день, а не ночь, и эта тяга была другого рода — на улицу ее тянуло что-то глубоко внутри, нашёптывающее, что именно там жизнь, там счастье и радость. Она не стала сопротивляться и поднялась, чтобы вновь облачиться в уличную одежду. Ей хотелось бы надеть что-то более свежее, но нарядов у неё с собой было совсем немного, поэтому привередничать не стоило — сегодня можно было доносить и этот.

Мирослава, не таясь, преодолела короткий коридор, а затем стала тихо спускаться по лестнице, по привычке не желая обращать на себя внимание. Она услышала, как работает ткацкий станок, и решила, что её уход останется незамеченным.

— Как только начнёт темнеть — возвращайся! Не пристало девице шастать одной вечером, да и ужин к тому времени будет готов! — громко воскликнула Марта сквозь шум, не отрываясь от работы.

Мирослава вздрогнула от неожиданности. Усилием воли она проглотила комок в горле и послушно отозвалась:

— Хорошо, буду вовремя!

Затем стремительно выбежала за дверь, закрывая её хлопком. Только спустившись с крыльца, она смогла свободно вздохнуть и успокоиться. Обернувшись, она с недоумением задумалась, что же её так испугало. Через пару мгновений она поняла, что это горячее чувство в груди, которое не даёт легко заговорить или вздохнуть — не испуг, а сантименты. Это её реакция на заботу Марты. Прежде такое чувство у неё возникало лишь при общении с Анатом Даниловичем — с тех пор, как она стала его помощницей.

Ей удалось занять такую должность, само собой, не сразу, а лишь по прошествии трёх лет, и то её нынешний статус был скорее случайностью или удачей, если в неё верить, потому что Анат Данилович приметил её только из-за мундштука, с помощью которого она курила папиросы — до этого он свято был уверен в том, что у них работают одни мужчины.

И, несмотря на то что среди мужчин курящая женщина была не самым приятным субъектом, он поинтересовался кто она, чем у них занимается, затем осведомился о любимой марке папирос и разбирается ли она в крепких напитках, а после предложил должность своего помощника, так как: «Все те, кто работал на меня до этого — были теми, кто, либо хотел меня подсидеть, либо круглыми тупицами. Первое у тебя не выйдет — женщина во главе никому ещё, как минимум лет пять будет не нужна, если, конечно, чухна всерьёз не займётся этим вопросом, а со вторым мне может повезти — если ты даже большая дура, чем они, то хотя бы сумеешь принести мне правильные папиросы и напиток, чтобы это закурить и запить».

Тогда Мирославе, казалось, это всё больше удачей, которая ей также помогла устроиться в редакцию, но спустя время она со смущением осознала, что дело было в том, что Анат Данилович её попросту пожалел. Он взял над ней шефство, согрел грубоватой заботой, научил взаимодействовать с людьми, держаться с достоинством и раскрыл в ней лидерские качества, которые посоветовал придержать до поры до времени. У шефа были одни сыновья, которые уже давно выросли, а желание повоспитывать осталось, вдобавок ещё девчонку.

Через град ошибок и неудач Мирослава к сегодняшнему дню без лишней скромности стала достойным членом общества. В общем-то, она многим была обязана Анату Даниловичу, который не просто помог социализироваться, даже больше — он помог ей научиться жить настолько, насколько это вообще было возможно в её случае.

Прошло почти два года, и так как Мирославу всё ещё не уволили, а она помнила условия её найма, то это означало, что, либо она всё-таки не дура, либо действительно знает толк в крепком алкоголе. Первый вариант был более предпочтительный, но шеф никогда бы в этом не признался. Но её это не так уж и волновало, ведь в сухом остатке главным для неё было — это продолжать работать в месте, где информационный поток ни на миг не умолкает, чтобы не упустить ни единого подозрительного слуха. Не упустить и оказаться в месте… подобном этому.

Мирослава потёрла участок кожи под ключицами, прогоняя воспоминания и ощущения, и ненароком подумала, что в этом селе её может ожидать гораздо большее, чем ответы на её вопросы.

Перво-наперво она приняла решение посетить местную церковь. Её местонахождение ей сообщили две женщины, которых она с извинениями потревожила, когда вышла на длинную улицу. Они сначала оглядели её с недоумением, но затем поведали о наличии целых двух церквей. Одна работала в летнее время, была сделана из дерева и находилась возле школы, а вторая — каменная открывалась в зимний сезон. Мирослава, подняв голову в нужном направлении, смогла разглядеть вдалеке колокола, которые украшали каменную церковь. Поблагодарив за помощь, она отправилась в другую сторону, где на небольшом холме, у перекрёстка трёх дорог должна была быть расположена деревянная церковь.

Двигаясь в нужном направлении, она обращала внимание, что мужчины и женщины одевались всё-таки в большей степени традиционно, но и до здешних мест веяние моды добралось. Мирослава, облачившаяся в единственную длинную тёмную юбку, не особо выделялась ею, зато привлекала внимание чёрным пиджаком с широкими плечами и мундштуком в руке. Пусть местные и не удивлялись туристам, но вряд ли каждый день они наблюдали посреди дороги спокойно курящую женщину в тёмном юбочном костюме и распущенными волосами. Мирослава нередко подумывала над тем, чтобы постричься, поддаваясь моде и практичности, но все никак не доходили руки.

Пока она курила и размышляла о своих дальнейших действиях, то даже немного смутилась оказанному вниманию — всё же в столице реже так открыто позволяли себе таращиться, но, тем не менее она докурила папиросу до конца, вытерла салфеткой мундштук снаружи, ёршиком внутри, сложила сначала салфетку во внутренний карман, затем ёршик и мундштук в тубу из-под сигар и только потом пошла дальше.

Мирослава не любила горький запах табака, который стоял в редакции. Она предпочитала финские папиросы, они запахом чем-то напоминали ей костры, которые жгли по осени. Когда Мирослава курила, то обычно размышляла о чем-то, и не раз удивлялось тому, как хорошо во время этого процесса думалось. Помимо протеста, смысл которого она вложила в эту пагубную привычку, и лёгких мыслей, Мирославу также расслабляли эту медитативные действия, а в её положение это было чуть ли не жизненно необходимо.

Пока шла, она продолжала разглядывать наряды женщин, одетых в льняные юбки или платья, низ которых плотно облегал бёдра, а дальше свободно спускался чуть ниже колен, окаймлённый яркой цветной полосой по подолу и каким-нибудь рисунком. Более молодые девушки наряжались в шелковые однотонные юбки, что Мирославе пришлось особенно по вкусу. Верхние рубашки без рукавов на талии были подвязаны тканевыми длинными поясами с кисточками на концах, которые свисали почти что до земли.

А мужчины преимущественно носили светлые полосатые штаны и разноцветные рубашки с более тонкими и короткими поясами. Своими разноцветными рубашками они хоть и выделялись, но всё же меркли перед женщинами, которые сверкали стеклянными бусами, крупными серьгами с перьями и браслетами, камни которых переливались радугой на солнце. На головах и в руках девушки носили шляпки, искусно украшенные вручную — в них была здравомыслящая необходимость, так как солнце в летнюю пору пекло нещадно, а женщины много времени проводили в полях или огородах.

Мирослава нашла образы жителей очень гармонично сочетающимися с природой вокруг и строениями, поэтому искренне любовалась, пока не добралась до своей цели.

Церковь ей понравилась. Она была тоже украшена, но не так ярко. Особенно выделялись ажурные росписи над арочным проходом внутрь. Она не была огорожена никакими заборами или стенами, поэтому все вокруг видели, кто становился посетителям храма Божьего. Народу возле церкви особенно не наблюдалось. Зато виднелся небольшой уютный садик с выложенной плиткой и дом, где жил священник. Чуть дальше стояло двухэтажное свежевыбеленное здание с клумбами под окнами, в котором угадывалась школа.

Перед входом в церковь Мирослава перекрестилась и стала медленно подниматься по немногочисленным ступенькам, давая себе возможность передумать. В её приходе был скрыт и умысел, и нужда. Но Мирослава желала бы, чтобы ею руководствовал только умысел, который заключался в том, чтобы продемонстрировать местным свою религиозность. Но, на самом деле, её также потянуло сюда чувство, которое она игнорировала все десять лет, будучи слишком гордой и задетой.

Она долгие годы упрямо не желала потакать своей привязанности. Ведь с тех пор, как в юности ей стало известно о своем «недуге», она считала, что высшие силы отказались от неё. Так говорили воспитательницы, когда она якобы из простого любопытства интересовалась о различиях между людьми и теми, кто отличался от них. Даже не за стремление, а просто за вопрос она отхватила пощёчину и грозные утверждения о том, что человек — идеальное творение Господа, и он не должен желать большего. Во время долгой и нудной лекции, которая последовала после, они также ненароком ответили на вопрос, который тревожил Мирославу. Они утверждали, что те люди, кто отличался — проклятые люди — это те, от кого отказался Бог. Она тогда рискнула уточнить: а что если этот человек — ребёнок? И ей даже ответили, не назначив наказания, что тогда его душа уже прибыла в мир испорченной и от таких детей нужно избавляться на благо всем живущим.

Сейчас Мирослава не была так уверена в их словах, как тогда, когда её любящее сердце разбилось от осознания, что единственный, кто мог её безусловно любить — привёл её в этот мир умереть. После побега из приюта она долгое время не была в церкви, обиженная и раздавленная. Она побывала там лишь перед приездом сюда и вот сейчас. Её вера уже не была такой прочной, и она больше не была единственной её связью с жизнью, но Мирослава всегда будет благодарна Ему за то, что она чувствовала Его любовь тогда, когда в этом отчаянно нуждалась, даже если это ощущение было ею выдумано.

Но позже у неё не было даже этого ощущения и ей пришлось добывать его самостоятельным трудом. Повзрослев и оглянувшись на людей вокруг, Мирослава осознала, что чтобы тебя любили и уважали, ты также должен относиться к себе. Была разница в редакции между теми людьми, кто робко скрёбся в дверь, желая быть услышанным, и теми, кто влетал внутрь, громко заявляя о своих правах — первых обычно слушала только Мирослава, а в том царстве, где она работала, её голос и мнение было равносильно дуновению лёгкого ветра — при желании его можно ощутить, но чаще всего он проносился мимо, никем не замеченный. Достаточно было того, что она вовремя приносила обед, сортировала документы и следила за новостями. Но такой расклад её устраивал: когда ты непримечателен для других, то они легче расстаются с информацией, благодаря которой она и прибыла сюда.

Она изменилась с тех пор, как только покинула приют. Она изменилась даже с тех пор, как переступила порог редакторской конторы. Ей больше не пятнадцать, а двадцать пять — жизнь, длиною в десять лет, в большом городе должна была хоть что-то значить.

С этими мыслями она стояла перед ликом святых, убеждая и себя, и их. Несмотря на внутренний голос пагубной гордости, она хотела доказать им, что не зря пришла в этот мир и до сих пор жива.

Мирослава вдыхала запах церковного масла и ладана, который сжигали на углях церковного кадила, и постепенно обретала душевное спокойствие. Глухие шаги, которые в тишине, нарушаемой лишь шипением горящих свеч, вознеслись к полукруглому потолку и сообщили ей о том, что она больше не одна в этом священном месте.

Она глубоко вздохнула и обернулась, чтобы взглянуть на того, кто явился вслед за ней. Неожиданно это оказался недовольный Мстислав, который несколько дико смотрелся на фоне свечей и изображений святых. Его волосы в отблеске огней отливали бурым оттенком, похожим на закатное сияние. Присутствие этого мужчины в церкви было подобному костру, разведённому посреди дома.

— Старожила церкви разнёс всем, что новенькая наведалась в церковь. Вы здесь уже два часа. Долго ещё? — негромко, оттого его низкий голос прозвучал зловеще, спросил он.

Мирослава недоумённо нахмурилась, не понимая, как время смогло так быстро пролететь. Ей также захотелось попенять Мстислава за то, что он ведёт неуместные разговоры в церкви, но вместо этого она вскинула бровь и полюбопытствовала:

— В вашем селе есть запрет на посещение церкви?

— Не следует вести такие разговоры здесь, — хмуро осадил он её, возмутив этим Мирославу. — Правила такого нет, но приезжие не ходят в нашу церковь. Тем лучше для них.

Он поднял свою лохматую голову к лику святых и на мгновение стал похож на обычного прихожанина. Но затем вновь опустил свой взгляд на Мирославу, и это ощущение пропало. Он развернулся, красноречиво сверкнув глазами напоследок, и пошёл к выходу.

— Почему? — потребовала она ответа, но двинулась за ним, решив продолжить расспрос на улице.

Перед тем как уйти, она вновь перекрестилась, и про себя поблагодарила за подаренное умиротворение, игнорируя требовательный взгляд Вяземского.

Они вышли на залитый солнцем луг, провожаемые любопытным старожилом, который выглянул из своей каморке. Мирослава проигнорировала его внимание, потому что была поглощена удивлением, которое охватило её при виде множества свободно пасущихся животных. Она остановилась, разглядывая чёрно-белые бока коров.

— Ты идёшь?

Мирослава, наконец, заметила, что Вяземский уже начал спускаться с возвышенности, но замер в ожидании неё.

— Куда? — спросила она, присоединяясь к нему.

Он ничего не ответил, а просто пошёл дальше. Мирослава остолбенела, чувствуя неловкость и раздражённость, а затем неожиданно для себя рассмеялась. Мстиславу пришлось снова обернуться и обратить своё внимание на неё.

— Я сделаю вид, что мы перешли на «ты», как и положено, — сквозь смех сказала она, выставив на него указательный палец. — Но я не сдвинусь с места, пока ты не ответишь на мои вопросы.

Он некоторое время спокойно глядел на неё, затем подошёл ближе, но всё равно оставил между ними приличное расстояние и велел:

— Задавай, — подумал и подчеркнул следом. — А я задам свой.

Уже успокоившись, Мирослава лишь на миг задумалась и кивнула. Она оглянулась, заметила, что на них таращатся пастухи и прохожие, и зачем-то пробормотала:

— Прямо здесь?

— Не тушуйся, они же просто смотрят, — с внезапной мягкостью произнёс он, поощрительно кивая.

— Что ж, тогда почему ты сказал, что приезжим нельзя в вашу церковь? — вспомнив, как следует вести себя репортёру, требовательно поинтересовалась она.

Мстислав снова нахмурился, но ровным голосом ответил:

— Их желания могут сбыться, а селу это не принесёт добра.

Мирослава озадаченно кивнула.

— Теперь моя очередь, — с ноткой церемонности произнёс он, затем взглянул ей прямо в глаза и строго поинтересовался. — Ты куришь?

— Курю, — легко улыбнулась она, даже не думая отпираться.

Мстислав в ответ скривился.

— Вот откуда этот запах жжёной травы, — задумчиво вынес вердикт он. — А духи у тебя с ароматом мокрой травы и ночи?

— Что? — непонимающе нахмурилась Мирослава, изрядно удивившись вопросу и отсутствию порицания. — Я вообще не пользуюсь духами.

Её в ответ смерили внимательным взглядом, но всё же кивнули. Затем без лишних слов, Мстислав продолжил движения. Мирослава улыбнулась его невозмутимости, пошла за ним, деловито любопытствуя:

— Куда ты меня собираешься отвести? И почему на меня так косятся, если туристы здесь не редкие гости?

— Оба эти вопросы связаны между собой. Убивают только туристов, оттого к тебе повышенное внимание. Нам необходимо в участок, чтобы ты сделала наконец свою работу, а я не забивал голову тем, что ты сделаешь ещё не так.

— Я бы попросила! Всего лишь церковь посетила, — проворчала Мирослава.

Она то надеялась, что этим получит одобрение местных, а не недовольство. Вяземский обернулся на медленно бредущую за ним Мирославу, вперил в неё свои тёмно-коричневые большие глаза и странно усмехнулся.

— У нас два трупа и ни намёка на убийцу. Может, поторопишься?

Почувствовав незнакомый прежде азарт, неудержимо захлестнувший её, она поспешно кивнула и пошла за своим провожатым, который вместо достопримечательностей вёл её к расследованию убийств. Прямо-таки мечта, а не жизнь для любого репортёра.