Барин-Шабарин 5

Глава 9

— Но это же несправедливо по отношению ко всем. И крестьяне с ваших слов, словно не люди, а детали механизма. Интересы помещиков не учитываете, — возмущался Николай Алексеевич Милютин. — Господин Шабарин, я ни в коей мере не говорю о том, что ваша позиция никчёмна. Но всё же она должна быть человечной.

— А я, уже простите, считаю, что предложенное вами просто невозможно. Закон о вольных землепашцах тому доказательство, — высказался Пётр Андреевич Вяземский.

Мы с Милютиным даже невольно переглянулись. Очевидно, что ни я, ни он не поняли, причём здесь закон о вольных землепашцах. Говорили мы, как казалось, несколько об ином. Князь Вяземский просто был не в теме, но старался хоть что-нибудь, но сказать. Вот, как сейчас, глупость.

Уже изрядно прожив в этом времени, вкусив прелести управления поместьем, заметив, как со своими землями управляются другие помещики, я пришёл к выводу, что далеко не все крестьяне готовы сбросить с себя оковы крепостничества. Проблема, которая мне, с высоты ста семидесяти лет, казалась достаточно простой, на поверку оказалось сложной и глубокой.

То, что с крепостничеством нужно бороться и высвобождать крестьян от крепости — факт неоспоримый, но не для самих крестьян. Дело в том, что многие крепостные всю свою жизнь живут решениями помещика и во многом надеются на барина. Помещик им поможет в голодные годы, барин подскажет, как поступать с сложных ситуациях, хозяин даст семян. Это, конечно, метафизическая категория, но крестьяне просто не умеют брать ответственность, принимать решения.

И тут им предлагается жизнь по собственному укладу. Одна категория крестьян, которая более-менее расторопная, примет новые правила жизни, даже со временем превратится в крепких кулаков. А вот другие просто растеряются, не будут понимать, что им делать. И тогда они просто пойдут к барину уже протоптанной дорожкой. Помещик, в свою очередь, не преминет этим воспользоваться. Он вернёт все те порядки, которые уже вроде бы как и отменены.

— Я не соглашусь с вами, — запротестовал Милютин. — Крестьяне знают землю и что с ней делать. К тому же они будут искать новой доли, что хорошо скажется на развитии промышленности. Как строить железные дороги, о которых вы так ратуете, если не будет кем их строить?

— И вы полностью правы, господин Милютин, вопрос только лишь о том, как освободить нужное количество рабочей силы, чтобы вступить в эру индустриального развития, — сказал я.

Дело же не в том, что не нужно отменять крепостничество, вопрос о том, как это было сделано в иной реальности этим же человеком, что сейчас со мной спорит.

Крестьянин после своего освобождения не станет, вдруг, другим. Он будет жить так, как он жил и пять-десять лет тому назад, но при этом будет должен немалые деньги государству, что будет ещё больше разорит крестьянское хозяйство. Более того, если реформа пойдёт по тем же лекалам, как и в иной реальности, то наметится сильный спад в производительности труда в сельском хозяйстве. Пусть и в первое время.

По той реформе все сервитуты оставались за помещиком. Это луга, лес, озёра и реки. Крестьянин не сможет уже просто пойти на речку и словить рыбку, чем, порой, можно спасти от голода свою семью. Просто так не сходишь в лес за грибами или ягодами. Даже берёзовой коры не наберёшь, чтобы ею по ранней весне прокормиться. А дрова, а строительный материал? Всё это останется у помещика.

— Господа, если у крестьянина не будет плуга, лопаты, коня и телеги. Если всё это останется у помещика, то ряд регионов ощутит голод, а страна в преддверии промышленного переворота, недополучит зерна на продажу за рубеж, — продолжал я отстаивать свою точку зрения. — Не будет денег за зерно, не будет за что покупать станки и механизмы для производства.

— Простите, господа, я должен уделить внимание иным гостям Анны Павловны, — Андреевич Вяземский встал и направился к литераторам, по крайней мере, именно оттуда звучали эмоциональные споры о литературе и поэзии, в частности.

Он и без того почти молчал последние десять минут. Уже давно бы ушел, а не томился и не отвлекал своим печальным видом.

— Так как, вы видите отмену крепостного права? — будто и не заметил князя Вяземского, с интересом спрашивал Меня Николай Алексеевич Милютин. — Удивительный взгляд на обстоятельства у вас, господин Шабарин. Сколько у стенах этого гостеприимного дома проблема обсуждалась, но такого мнения я не слышал.

Я отпил шампанского, хотя с большим удовольствием предпочёл бы простую воду, но её на столах не был Чуть удобнее сел на своём стуле, продолжил увлекательную беседу:

— Если образцово, идеально правильно освобождать крестьян от крепости, то сперва нужно наделить полной экономической и личной свободой государственных крестьян. Конечно же, принять ряд законов, по которым помещик не будет иметь вольности над жизнью и здоровьем крепостного. Но что нужно для государства? Промышленное развитие, которое почти невозможно без того, чтобы присутствовал в достаточной мере класс образованных и умелых мастеров… — говорил я, а Милютин смотрел, практически не моргая.

Дело в том, что с той позиции, с которой я вижу отмену крепостного права, как мне кажется, не видит никто. Не скажу, что мне по-человечески наплевать на личные свободы и судьбы крепостных крестьян. Нет, напротив. Но ведь большинство из них — это, словно дети, которые сперва должны повзрослеть, чтобы потом выходить во взрослую жизнь. Отпускать крестьян нужно, но только когда будут строиться заводы, когда начнется массовое строительство железных дорог, будет создана более широкая, чем сейчас, сеть образовательных учреждений.

— Господин Милютин, но в Европе, да и в мире, нет примера отмены крепостного права без каких-либо социальных потрясений. В Англии запрещали им обрабатывать землю, чтобы эта земля стала лугами, где паслись бы овцы. Сотни тысяч бродяг появились на улицах английских городов. Одним посчастливилось устроиться на фабрику, чтобы ещё прожить лет десять, потому как труд на фабриках был крайне тяжёлый, люди долго не жили, — привел я пример отмены крепостного права в Великобритании.

Рассказал я и о Японии. Там, всего четыре года назад взяли и просто объявили всех крестьян безземельными, но лично свободными. Ни современные мне люди, ни историки будущего не могут ответить, сколько погибло японских крестьян от голода, холода после этой Реставрации Мэйдзи. Но по факту — освободили же крестьян! И то там массово строили заводы, отдавали их феодалам, и крестьяне скоро стали рабочими.

— Вы против резкой отмены крепости, но из ваших примеров я понимаю, что резкая отмена крепостного права приводит к промышленному производству, — усмехнулся Милютин, посчитав, что поймал меня на противоречии.

— И к смертям… Да, свободные руки, как одна из важнейших потребностей при создании промышленности, имеются в избытке. Можно даже выбирать и принимать на работу чуть более грамотных бывших крестьян. Но готова ли Россия, если она пойдёт по японскому примеру, лишиться семи-восьми миллионов человек? — отвечал я.

— Скажете тоже, по японскому образцу! Ещё не хватало чтобы европейская Россия повторяла японские реформы, — Милютин искренне рассмеялся.

Я говорил о том, что единственным способом смягчить саму отмену крепостного права — это уже прямо сейчас начинать строить промышленные объекты, чтобы было куда податься крестьянам, которые не смогут ужиться в новой системе землепользования. Говорил, что этих крестьян нужно отбирать уже сейчас, чтобы обучать год, два, тратить на это деньги. Нужно играть в долгую, и без системы образования здесь никуда не деться.

Я в Екатеринославской губернии при решении кадровой проблемы пошёл не интенсивным способом, когда рабочие обучаются профессии, а экстенсивным, когда мы просто переманивали с других предприятий уже более-менее грамотных мастеровых. Да, я спешил, по известным причинам. Но школы работают при каждом предприятии. На Луганском заводе так и вовсе школы двух уровней: условно ПТУ, а вторым уровнем — условно техникум. Но первые результаты образование дало только год назад, когда мы выпускали в Луганске и в других городах порядка тысячи специалистов. Теперь можем думать о развитии на основе своих, выращенных кадров.

Да, в России начинают создаваться ремесленные училища, при крупных заводах уже давно работают школы. Образование, ни шатко, ни валко, но развивается. Но этого мало для серьёзного рывка. На Екатеринославскую губернию специалистов хватит, а вот для всех остальных — нет.

— Господа, время отвлечься от ваших занимательных бесед и вспомнить, что мы здесь все в кругу друзей. А какая же встреча друзей без развлечений и веселья? — с ухмылкой говорила Анна Павловна, глядя на меня.

Я понял, к чему всё идёт. Я, как условный новобранец этого достойнейшего собрания, должен презентовать себя. Несмотря на то, что мы очень увлеклись с Милютиным обсуждением вопроса отмены крепостного права, я был готов показать публике, как сказал один, не самый удачный лидер Советского Союза, Кузькину мать.

— Кто из вас, господа, готов нас развеселить? Может быть вы, Алексей Петрович? — обратилась ко мне Анна Павловна.

Подстава чистой воды. Понятно, что можно только прочесть стихотворение, но все равно, разные же люди есть. Кто-то не умеет выступать на публике. Вот я… Ну никто же знает, какой я на самом деле. Ну да ладно, есть что показать.

— Господа, дамы…– я изобразил поклон. — Если позволите, то я спою. Не браните меня за то, что голос грубоват. Главное, что я исполню песню от души.

После попросил гитару, которую мне подали тотчас, ударил по струнам и немного подкрутил колки.

— Господа офицеры, по натянутым нервам… — начал я петь ту песню, которая ни разу в этом времени ещё не встречалась с безразличием.

Когда я закончил, все молчали, с интересом глядя на меня. Все офицеры, которые присутствовали на этом собрании, которые отворачивали свои головы, если только я на них смотрел, стояли на ногах и у многих были слёзы на глазах. И в будущем эта песня вызывала шквал эмоций, сейчас же, когда люди ещё более чувственные и эмоциональны, они пережили песню.

— Господа, я уже слышала эту песню в Екатеринославе, — выкрикнула одна дама.

Я посмотрел в сторону этой эмоциональной женщины, которая не смогла сдержаться и нарушила всеобщее молчание. Она была молода, красива. Не думаю, что старше двадцати лет. Рядом с ней сидел седовласый мужчина и с ярым неодобрением смотрел, скорее всего, на свою супругу. Это нормальное положение дел для этого времени, когда разница между мужем и женой может составлять двадцать и более лет. Мужчина, как правило, женится в более сталом возрасте. Ну, а женщина, пока молода, является хорошим товаром, который родственники пытаются сбыть как можно раньше, пока ещё не стала увядать девичья красота.

И тут зал взорвался аплодисментами. Понятно, что аплодировали не мне, аплодировали гениальной песне, которую я лишь только чуть-чуть подкорректировал, чтобы она не вызывала особых вопросов у людей этого времени.

— Кто написал эту песню? — спросила Анна Павловна.

Я не смущался, но я сыграл смущение, как сделал бы на моём месте ещё непризнанный поэт или композитор, чьё произведение впервые одобрило общество.

— Неужели вы? — не скрывая своего удивления, спросила Анна Павловна.

— Да, ваше высочество, — признался я.

— Просим! — закричала всё та же молодая дама, которая, видимо, решила пойти против уклада своего мужа.

И я даже догадываюсь, кто этой ночью будет жёстко наказан. Причём, вряд ли это будет связано с выполнением супружеских обязанностей. Уж больно пожилой у неё был муж. А вот запереть молодую жену он может.

— Облетела листва, у природы своё вдохновение, и туманы… Потому что нельзя, потому что нельзя, потому что нельзя быть на свете красивой такой, — исполнял я песню, которая ещё точно нигде и никогда не звучала.

Эта композиция, которую в будущем уже вряд ли споёт группа «Белый орёл», стояла в очереди среди прочих, которые я собирался передать в репертуар Миловидова.

— Удивительно, господа, в нашем отечестве есть поэт и музыкант, о котором мы не знаем, но чьи и песни мне уже хочется напевать, — выразила всеобщее одобрение Анна Павловна Романова.

Я такие песни всегда называл мусорными. Конечно, определение грубое, но, когда, услышав композицию, напеваешь её день изо дня, и ничего не можешь с этим поделать, словно икота напала, начинаешь одновременно ненавидеть и любить песню.

Я был уверен, что сейчас меня попросят сыграть ещё одну песню, и даже уже знал, что именно исполню. Предполагал шокировать публику исполнением песни «Вставай страна огромная». Конечно, она частично переделана и вместо «нацистской силой» должно было прозвучать «с турецкой силой тёмную, с проклятою ордой». Уверен, что это песня вызвала бы шквал эмоций, возможно, меня даже кто-то и осудил бы за нагнетание обстановки, но как только начнётся война с Османской империей, обязательно вспомнят. Может быть, песня стала бы гимном всей этой войны.

Однако, в зал зашёл человек, которого я никак не ожидал здесь видеть. Но с этим человеком я собирался встретиться на днях. Как же я мог быть в Петербурге, знать, что светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов также здесь, и не нанести ему визит! Или, по крайней мере, попробовать это сделать. Хотя, уверен, светлейший князь принял бы меня без промедления. Хотя бы уже для того, чтобы узнать итоги моей аудиенции у императора.

— Светлейший князь, какая неожиданная, но при этом приятная встреча, — громко, привлекая всеобщее внимание, произнесла Анна Павловна.

И вновь воцарилась тишина. Присутствие человека такой величины, как Воронцов, да ещё явившегося без приглашения — событие, на фоне которого даже лучшая песня уходит в сторону.

— Ваше высочество, некогда вы говорили, что я могу прийти в любой удобный для меня случай. Вот, пока ещё могу ходить, решил воспользоваться вашим гостеприимством. Уместно ли это? — говорил Воронцов, при этом посматривал на меня.

Интересно. Неужели Михаил Семёнович пришёл в салон Анны Павловны лишь для того, чтобы поговорить со мной? Или я слишком в своих мыслях вознёсся?

— Я счастлива вас видеть. Князь, вы знаете, что я была и остаюсь вашим соратником, — произнесла Анна Павловна, увлекая Воронцова за собой.

Церемониймейстер, или кто там он ещё, поспешил объявить, что всех гостей ожидают в столовой. И это было очень кстати, так как я сильно проголодался. Вот только не стоило тешить себя иллюзиями, что здесь я могу поесть сытно.

По воле рока или чего-то ещё, но меня посадили рядом с той милой дамой, которая была эмоционально не сдержана и даже позорила своего супруга. Милое личико, грациозная талия. Она больше походила на балерину, чем на светскую даму. Муж же её сидел как сыч, пыхтел, словно паровоз, из его глаз чуть ли не сыпались искры, настолько он был зол на свою супругу, при этом старался не показывать своего недовольства в обществе.

Анны Павловны и Воронцова не было, а нам уже подали суп. Пускай меня презирают все почитатели лукового французского супа, но по мне — это гадость. Есть можно, но словно в голодные годы только и оставалось из еды лук да вода. Я бы предпочёл наваристый борщ или щи. А ещё приходилось есть настолько медленно, выверено, что даже за час подобного правильного поедания супа я бы не насытился.

От неожиданности я даже немножко дёрнулся, но вовремя взял себя в руки и донёс ложку с супом до рта. Женская рука упала мне на колени. Краем глаза я посмотрел на соседку слева, она была невозмутима, вот только её правой руки видно не было, всё по тому, что это рука была под столом на моём колене и двигалась вверх.

Строгие правила XIX века? На словах, так, сущая крепость. А на деле… Женская рука уже забралась туда, куда ей забираться не стоило.

И мне такие приключения абсолютно не нужны. Дело не в преданности своей жене. Будет возможность для интрижки без каких-либо серьёзных последствий, возможно, я и решился бы на любовную авантюру. Но вот так нельзя! Я заложил ногу за ногу, зажимая женскую ручку между своих ног. Дамочка с укоризной посмотрела на меня. Однако, скоро её рука всё-таки оказалась на поверхности стола.

— Господин Шабарин, светлейший князь вас требуют, — шепнул мне на ухо Лакей.

Несколько покоробило слово «требуют». Но стало понятно, что Воронцов пришёл всё-таки ко мне, или за мной. Что я, по мнению светлейшего князя сделал не так? Проще всего будет спросить это у него.