Бремя власти I

Глава 15

«Сколько же надо наплести, чтобы сплести интригу.»

Владимир Леонтьевич Гавеля

Ломанная улица, дом 13. Воздух здесь, как и всегда, был пропитан потом, железом и неистребимым запахом демонической скверны, которой воняло от каждого более-менее сносного охотника.

Валерия Орловская шагнула через порог Ордена, ее серебряная пуля на груди тускло блеснула в полумраке прихожей. Шум в помещении, лязг оружия, мат — все это стихло на мгновение, когда ее узнали. Десятки глаз — усталых, матерых, любопытных — скользнули по ней несбыточной мужской мечтой.

Она не обратила ни на кого внимания. Но ее ледяной взгляд нашел за стойкой регистрации лысую башку Марка, изборожденную шрамом. Его единственный глаз скользнул по ней, оценивающе, без подобострастия, но с уважением.

— Марк, — ее голос резанул гул, как клинок. — Проводи меня к Ивану Петровичу.

Мужчина кивнул, отложив в сторону толстую книгу с железными застежками. Без лишних слов он вывел ее из шумного зала через черный ход, во внутренние коридоры Ордена. А тут уже пахло по-иному: пылью, старым деревом, сушеными травами. Он остановился у невзрачной двери, постучал, услышал хриплое: «Входите!», и отступил, дав ей дорогу.

Комната оказалась воплощением спартанской роскоши. Тут была койка, стол, стул, шкаф для оружия. Иван Петрович сидел за столом, обнаженный по пояс. Его торс, покрытый паутиной старых шрамов, ожогов и боевых татуировок, был холмом бронзовых, бугрящихся мышц. Даже в покое они казались выкованными из стали. В руке он держал грубую глиняную кружку, откуда валил пар и горьковатый запах зеленого чая. Его выцветшие, как старые монеты, но острые глаза поднялись на Валерию.

— Орловская, — хрипло произнес он. — Неожиданно. Чайку зашла хлебнуть? Так присаживайся…

Валерия качнула головой, но осталась стоять на ногах, игнорируя приглашение. Ее взгляд скользнул по его торсу, по кружке, по аскетичной обстановке. Старый воин. Легенда. Единственный, кто мог дать ей ответы.

— Как ваше здоровье, Иван Петрович? — начала она, соблюдая формальность, но без теплоты. — Новобранцы вас еще не замучили?

Иван Петрович хмыкнул, отхлебнул чаю. Глоток был громким, как взрыв гейзера на Камчатке.

— Жив, слава Богу. Новобранцы… как тараканы. Лезут. Мрут. Редко кто выживает. Ты ведь не за этим сюда пришла?

Он посмотрел ей прямо в глаза. Без вызова. Просто констатация факта. Он знал людей значительно лучше, чем она знала демонов.

Валерия не стала отрицать. Она тряхнула копной светлых волос и сделала шаг вперед.

— Верно. Меня интересует Бурр…Соломон Козлов. Тот парень, которого ты недавно экзаменовал. Новичок.

Старик медленно поставил кружку. Уголки его губ, скрытых седой бородкой, дрогнули в подобии улыбки. В его глазах вспыхнул огонек. То был блеск не доброты, а профессионального интереса.

— Соломон… Такого не забудешь. Да… Птица бойцовая. Зеленый еще, правда… Тело… хлипкое, как у птенца голубятни. Но… кость есть. Жила. Глаза… — Он ткнул толстым пальцем себе в висок. — Тут тоже не пусто. Опять же, опыт! Старая злоба. И сила. Много силы! Спрятанной глубоко внутри.

— И насколько он способный? — Валерия впилась в него взглядом.

Иван Петрович широко усмехнулся.

— Настолько, Лерочка, что если бы он не сдерживался… и не поддавался… — мужчина сделал паузу, наслаждаясь ее напряжением. — … Мог бы и меня уложить. В пыль. Старого опытного медведя.

Валерия аж подпрыгнула внутри, но внешне лишь чуть прищурилась. Такого она не ожидала. От деревяшки? От этого щуплого паренька?

— Действительно, мог бы? — переспросила она, скепсис прокрался в ее голос. — Ты уверен? Может, ты своего чаю перепил и у тебя глюки начались, старик?

— Не глюки, — отрезал Иван Петрович резко. — Чую силу. Дремлющую. Древнюю. Как скала под болотной тиной. Он ее боится раскрывать. Сдерживает. Но она есть. Бастард ли какого графа… чей-то побочный отпрыск с сильной кровью… или черт его знает кто — мне плевать. Лишь бы Скверну резал чисто. А ты чего так засуетилась по поводу новичка? — Его старые глаза вонзились в нее острой проницательностью. — Сердце ёкнуло от любви?

Валерия Орловская вспыхнула, но не от смущения, а от чистой ярости. Ее рука инстинктивно метнулась к рукояти одного из револьверов на поясе.

— Сердце⁈ — ее голос взвизгнул, как гвоздь по стеклу. — Ты, старый хрен, совсем рехнулся⁈ Он… он… — Она с трудом перевела дух, пытаясь облечь хаос эмоций в слова. — Он тут на днях убил Князя Тьмы. Собственноручно. Закрыл С-шку. Прыгнул в пекло с деревяшкой на шее, а вышел с медной! А след его… — Она с силой ткнула пальцем куда-то в сторону города. — … обрывается у стен Императорского Дворца! Какой тут, к черту, бастард⁈ Какой любовный бред⁈

Иван Петрович не смутился. Он медленно поднялся со стула. Его старые кости затрещали, но каждый мускул на торсе напрягся, излучая мощь, от которой воздух в комнате стал гуще.

— Этот парень — уникальный случай… Один на миллион. — он кивнул, его выцветшие глаза полыхнули огнем. — Но он не первый. И не последний. Мир велик, Орловская. Тьма просачивается повсюду. Свет рождает героев в самых неожиданных местах. А насчет любви… — Он усмехнулся снова. — … Судя по твоему тону, девка, ты либо влюбилась, либо хочешь его пристрелить. А раз не пристрелила… Предлагаю выяснить на плацу. Разрядишься. Старика потешишь. Идем?

Валерия оскалилась в ответ, сжимая рукояти своих ручных пушек.

— Идем, дед. Только не ной потом, когда я тебя отметелю.

Иван Петрович на это лишь громко рассмеялся.

Адреналин ударил в виски ледяным ключом. Анна лежала на полу беседки, черный бархат раскинулся вокруг нее, как крылья мертвой птицы. Бледность. Неподвижность. Истеричный рев дядек. Звериный оскал ужаса на лице Рыльского, который уже рвал на себе камзол, пытаясь нащупать пульс на ее тонкой, как стебель, шее. Хаос. Идеальный хаос.

Минута паузы… Ровно столько понадобилось, чтобы шок осел на лицах, чтобы паника схватила всех за горло. Потом я рванул к Рыльскому, изображая растерянность, переходящую в отчаяние.

— Лев Павлович! — мой голос сорвался на визгливую ноту, достойную самого Николая в его худшие моменты. — Не здесь! Надо… в дом! На кровать! Скорее! Воздуху ей нужно!

Рыльский вздрогнул, его безумный взгляд метнулся на меня. Что-то прорезалось сквозь туман паники… Видимо, команда. Приказ. Он кивнул, коротко, резко, и в одно движение подхватил Анну на руки, как перышко. Ее голова безвольно упала на его плечо. Он понесся к особняку, расталкивая орущих дядек и слуг. Я отправился по пятам за ним, громко повторяя за остальными:

— Лекаря! Скорее лекаря! Всех лекарей!

Комнату выбрали ближайшую. В ней было просторно, светло. У стены стояла огромная кровать под балдахином. Рыльский бережно, с невероятной для его грубоватой натуры нежностью уложил Анну. Ее рыжие волосы раскинулись по белоснежной подушке, фарфоровое лицо сейчас казалось восковым. Дядьки, Антон и Федор, метались как угорелые, один ревел басом, второй визжал фальцетом, требуя немедленно повесить всех поваров. Рыльский стоял у изголовья, сжав кулаки до хруста. Его взгляд был пуст. Как у человека, стоящего над обрывом.

Спустя минуту прискакал лекарь-маг. Сухой, как щепка, старичок с очками на носу и трясущимися руками. Он суетился над Анной, накладывал руки на лоб, грудь, шептал заклинания, светился бледным эфирным сиянием. Минуты тянулись как часы. Тишину рвали только всхлипы дядек да тяжелое дыхание Рыльского.

Наконец лекарь отпрянул. Его лицо стало пепельно-серым. Он снял очки, протер их дрожащей рукой.

— Ваши сиятельства… господин капитан… — его голос предательски дрогнул. — Прискорбно… но… констатировать приходится… Смерть. Жизнь угасла. От… отравления, по всей видимости. Быстрого и необратимого.

Раздался грохот. Это Рыльский осел на пол, как подкошенный дуб. Его спина сгорбилась, голова упала на руки. Из его горла вырвался нечеловеческий стон. Антон рухнул на колени у кровати. Федор просто завыл, уткнувшись лицом в стену.

А я… Я просто стоял. Внешне я казался потрясенным и убитым горем. А внутри… Внутри мой мозг продолжал усиленно думать.

«Смерть? Не смешите мои сапоги, старый шарлатан», — подумал я и сжал кулак, чувствуя под ладонью тепло Первой Печати Солнца.

Я потянулся к источнику своей изначальной силы и активировал Абсолютное зрение.

Мир вспыхнул. Краски стали ядовито яркими, а пылинки в воздухе сделались отчетливыми, как под микроскопом. Я увидел структуру дерева кровати, переплетение нитей в бархате платья Анны, мельчайшие капилляры на ее бледной коже. И главное — тонкую, едва заметную нить энергии, пульсирующую в ее груди. Слабую, как огонек свечи на ветру, но — живую. Это была не смерть, а глубокий сон. Летаргия. Искусная подделка под Костлявую.

Я подошел к кровати. Шаги мои были тяжелыми, траурными. Рыльский даже не поднял головы. Дядьки завыли громче. Я склонился над Анной, заслоняя ее от других своим телом. Моя рука дрожала, когда я коснулся ее холодной щеки.

— Анна… Аннушка… — мой голос сорвался на шепот, полный «невыразимой скорби». — Как же так… Такой цветок… срезан на взлете… Несправедливость… Жестокий мир… — я наклонился ниже, будто желая поцеловать ее лоб в последний раз. На самом деле я глубоко вдохнул. Воздух, выходящий из ее слегка приоткрытых губ оказался тоненьким, сладковато-терпким, знакомым ароматом. Так могла пахнуть только Сон-трава или Прострел. Крепкий отвар такого растения мог уложить медведя в глубокий сон на несколько суток. Не то, что человека!

Я невольно ухмыльнулся. Девушка сама… Сама все подстроила. И это было интересно. Браво!

— Оставьте ее! — хриплый рык Рыльского прозвучал у меня за спиной. Он поднял голову, его глаза были налиты кровью, лицо искажено болью и ненавистью. Но это была ненависть бессилия. Он не мог тронуть императора. Даже такого. — Не трогайте ее! Отойдите!

Я выпрямился, изобразив шок и обиду.

— Лев Павлович… я же… — начал я жалобно.

Но договорить мне не дали. Дверь распахнулась с треском. В комнату ворвался гвардеец. Он запыхался от бешеной беготни. Его лицо было залито потом.

— Капитан! — выпалил он, салютуя. — Пропал один! Только один! Слуга! Глеб! Светловолосый, голубоглазый! Именно он подавал вино и блюда госпоже! Исчез! Как сквозь землю! Ни следов, ни вещей!

Рыльский вскочил, как ужаленный. Бессилие сменилось кипящей яростью. Его глаза превратились в узкие щелки.

— Глеб… — прошипел он так, что по спине пробежали мурашки. — Сука… Выродок… — Он рванулся к двери, сметая гвардейца. — Антон! Федор! За мной! Я найду этого ублюдка! И КИШКИ ЕМУ ВЫПУЩУ СОБСТВЕННОРУЧНО!

Он даже не взглянул на меня, бросая через плечо:

— Ваше Величество! В покои! Немедленно! И не выходить! Ни шагу! — Лев Павлович указал пальцем на двух гвардейцев у двери. — Охранять государя! Стоять насмерть, если придется! И… — его взгляд скользнул по неподвижной Анне, — … и ее. Пока… пока я не вернусь.

Он исчез в коридоре, увлекая за собой перепуганных дядек и еще пару гвардейцев. Грохот сапог затих в отдалении. В комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая только всхлипами слуг за дверью и тяжелым дыханием лекаря. Я вздохнул, изображая покорность, и под строгим взглядом оставшихся гвардейцев поплелся в свои апартаменты.

Когда дверь в мои роскошные покои захлопнулась, я прислонился спиной к прохладной стене и закрыл глаза на секунду.

— ЧТО ЭТО БЫЛО⁈ — Николай материализовался прямо передо мной, как взорвавшаяся граната. Его призрачное лицо, искаженное паникой и недоумением, почти касалось моего лба. — Соломон! Анна! Она… она умерла⁈ При мне⁈ На моих глазах⁈ Отравлена⁈ Этот Глеб… слуга… он… что… как⁈ Что теперь будет⁈ Мать ее! Ольга Павловна! Она нас всех… она…

— Заткнись, Ник, — я оттолкнулся от двери и подошел к прикроватной тумбе, на которой стоял графин с водой. Я наполнил себе кубок. Выпил залпом. Холодная влага остудила горло. — Не умерла она. Просто спит. И очень крепко. Как сурок — зимой.

Николай замер в полете. Его прозрачные брови поползли вверх.

— Сп… спит? Но лекарь… он же сказал…

— Лекарь — дурак или подкуплен. Возможно, и то, и другое. — Я поставил кубок. — Это типичная летаргия. Искусственная. Ты когда-нибудь слышал о Сон-траве или Простреле? Одной дозы хватит, чтобы медведя свалить. Девушка все подстроила, Ник. Сама. Этот спектакль с трауром, с холодностью… все вело к этому. К отчаянному жесту. К мнимой смерти. Чтобы сорвать помолвку. Чтобы я, «убитый горем», уехал. А она… «воскресла» бы позже. Где-нибудь вдалеке. С этим самым Глебом, надо полагать.

Призрак Николая завис в воздухе, его рот открылся в изумлении.

— Но… но Глеб… его же ищут… Рыльский точно найдет…

— Не найдет. — усмехнулся я. — Если она так все продумала, то и побег слуги обеспечен. Или он уже далеко. Или спрятан так, что ищейки Меньшиковой даже не почуют его. Жди развязки, принц. Скоро будет интересно.

Николай медленно опустился на спинку кресла, его призрачные черты выражали смесь облегчения и нового ужаса.

— Она… она безумная… как и ее мать…

— Ну, что ты… Она гораздо умнее, — поправил я. — И романтичнее. Уважаю таких. Но этот спектакль еще не окончен. Надо вздремнуть, Ник. Авось проснемся, и все решится само собой? — буркнул я, плюхаясь в кресло и закрывая глаза.

Я даже не заметил, как уснул.

Через какое-то время меня разбудил стук в дверь. Тяжелый и настойчивый, как таран. За окном уже вовсю хозяйничала крымская ночь, черная и густая, как смоль, лишь где-то внизу мерцали желтые огоньки Ялты.

— Войдите, — сказал я, не вставая с кресла.

В комнату ввалился Рыльский. Его мундир был в пыли, лицо накрыла серая изможденность, глаза запали и горели мрачным огнем безнадежности. От него пахло потом, конской сбруей и… отчаянием. Он даже не посмотрел на меня. Прошел к столу, где стоял графин с крымским красным и пара хрустальных бокалов. Он схватил графин за горлышко. Подумал — налить себе в бокал. Но, видно, решил заняться выпивкой всерьез.

— Ничего, — прохрипел он. Голос был мертвым. — Ни черта. Как в воду канул. Ни следов. Ни слухов. Ничего. — Он отчаянно дернул пробку зубами, выплюнул ее на пол. Поднес графин ко рту. Попытался залить горе. Пил долго. Громко. Кадык ходил из стороны в сторону. Вино потекло по подбородку, смачивая воротник белоснежного мундира. — Пропала… Пропала Аннушка… И я… я… не уберег!

Мужчина опустился на стул напротив, поставив полупустой графин на стол с глухим стуком. Уставился в темноту за окном.

— Утром… доложу Ольге Павловне… — он содрогнулся всем телом. — Она меня… Она меня живьем сожрет. Или… или прикажет… — Его рука дрожащей ладонью легла на эфес меча. — Честь… Честь офицера… требует… — он снова схватил графин, отпил. — Требует искупления. Такой позор можно смыть только кровью.

Вот оно. Самоубийство. Классика жанра для неудачливого рыцаря. Мне это не подходило. Рыльский, живший в агонии вины, был мне куда полезнее, чем Рыльский-труп или Рыльский-отщепенец, бежавший от гнева Меньшиковой.

— Лев Павлович… — мой голос задрожал «искренним» сочувствием. Я пододвинул к нему второй бокал, хотя он пил из горлышка. — Не надо так… Это же… это не ваша вина! Этот изверг Глеб… он подкрался, как гадюка! Кто мог знать⁈ Вы же… вы же ее любили! Как дочь! — Я налил себе полбокала, чокнулся с его графином. — Пейте, Лев Павлович. За упокой… за упокой ее светлой души. И… за то, чтобы мы нашли этого гада. И отомстили.

Я выглянул в коридор и попросил слуг принести еще вина, да покрепче. Нам вручили бутыль чачи. Я разлил напиток по бокалам. Рыльский пил залпом. Я — медленно. Снова и снова. Я подливал. Поддерживал душевный разговор. Говорил о ее красоте, о ее уме, о жестокости судьбы. Каждое слово лило воду на его мельницу вины и отчаяния. Хоть я и был «пьяным дебоширом», мне все же удалось сыграть того человека, который понимает боль старого капитана. Это был вечный союз скорби и бутылки.

Бутыль опустела. Потом — вторая. Слова Рыльского превратились в бессмысленное бормотание, а затем — в храп. Он осел на стол, лицом в лужу пролитого вина, могучие плечи безвольно вздрагивали. Совсем не грозный капитан гвардии. Сломленный человек.

Я осторожно снял с его пояса меч и пистолет. Отодвинул подальше. Накинул ему на плечи плед. Пусть спит. Ведь завтрашний день обещал быть еще более… насыщенным.

Я прислушался к гробовой тишине в особняке. Лишь где-то далеко скрипели половицы да шумело море. Я встал перед зеркалом и провел рукой по своему лицу. Секунда! И вуаля! Из зеркала на меня теперь смотрел Лев Павлович Рыльский, собственной персоной! Каждый шрам, каждая морщина скорби, даже запах коней и пыли — все было скопировано до мельчайших деталей. Магия облика работала, как швейцарский механизм. Энергии после демонического бифштекса хватало с лихвой.

Я вышел в коридор. Два гвардейца у моей двери вскинулись, завидев капитана.

— Никого не впускать, — мой голос был точной копией его хриплого баса, с нотками усталости и горечи. — Государь спит. Не тревожить. Ни при каких обстоятельствах!

— Так точно, господин капитан! — бойцы щелкнули каблуками.

Я кивнул и зашагал твердым, уверенным шагом по направлению к комнате, где лежала Анна. Охрана у двери также пропустила меня без каких-либо вопросов. Я тихо открыл дверь и также тихо затворил ее за собой.

В комнате горела одна тусклая лампа у изголовья кровати. Анна лежала неподвижно, как кукла из фарфора. Но я был не один. У кровати, склонившись над ней, стояла фигура в длинном, темном, безликом балахоне с глубоким капюшоном. Рука в черной перчатке осторожно касалась ее лба.

Адреналин ударил, как ток. Не раздумывая, я рванул вперед. Пальцы сплели знак молниеносно, выжимая сгусток парализующей энергии. Беззвучный выброс. Темная фигура вздрогнула, как от удара током, и рухнула на колени, потом на бок, замерев глыбой льда.

Я подошел, пнул недвижимую тушу ногой, и перевернул на спину незнакомца. Затем я резко сдернул капюшон.

Голубые глаза. Светлые, почти белые волосы. Юношеское, испуганное, но решительное лицо. Конечно, это был Глеб. Тот самый слуга.

Я присел на корточки рядом с ним. Его глаза бешено метались, полные ужаса и ненависти. Рот был скован чарами, тело — парализовано.

Я поднес палец к своим губам — губам Рыльского.

— Шшшш, — прошептал я, но уже своим, истинным, холодным и насмешливым голосом. — Тише, мышонок. Не дергайся. Ты же не хочешь, чтобы твою госпожу разбудили раньше времени? Или чтобы тебе сломали шею, как тайному поклоннику княгини? — Я улыбнулся ему улыбкой хищника, притаившегося в засаде. — Давай поговорим. Тихо. По-взрослому. О планах. О сон-траве. И о том, как нам теперь жить дальше… всем троим.