Бремя власти I

Глава 18

«Если бы у меня была охота заказать себе кольцо, то я выбрал бы такую надпись: „ничто не проходит“. Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни.» Антон Павлович Чехов

Утреннее солнце ударило по лицу, я открыл глаза и довольно потянулся. Сочно, с хрустом во всех суставах. Приятная, знакомая усталость гудела в мышцах и служила напоминанием о вчерашнем танце со смертью в Ялтинских горах. Адреналин давно схлынул, оставив после себя послевкусие удовлетворенной ярости. Энергия от сердец Князей переваривалась, как дорогой коньяк… Жарко, мощно, с отголосками хаоса, которые я методично превращал в чистую силу. Девяносто Эфов? Сто? Источник пел от переполнения.

В памяти невольно всплыла картинка: Андрей Юсупов, его хищная ухмылка, когда он требовал свою долю. Одно сердце Князя. Я приказал себе не жадничать, — то была инвестиция в будущее. В потенциальных союзников. Я отдал свой трофей без колебаний. Остальные два… Хм…

Воспоминание заставило меня усмехнуться. Пока все спали, я, в обличье слегка помятого жизнью Рыльского, велел кухонной челяди не беспокоить меня на кухне. Личные дела главы гвардии, понимаете ли! И там, под шипение жира на огромной сковороде, пожарил эти мерзкие деликатесы. Запах стоял такой, что даже стены, казалось, съежились. Но я съел. Быстро, почти безвкусно, как топливо. Мы — то, во что верим. А я верил в силу.

— Проснулся, спящая красавица? — ехидный голос Николая прозвучал прямо над ухом. Призрак материализовался на спинке кровати, качаясь на ней, как мальчишка. — Ты проспал столько интересного! Анна в трауре по своей несбывшейся любви, Рыльский ходит как пришибленный, а дядьки Меньшиковы… О, эти два хомяка напились и о чем-то серьезно спорили… Чуть не покусали друг друга, пока ты дрых! Не ожидал, что они смогут сохранить тайну и не доложат обо всем Ольге Павловне. Все, как ты и сказал. Они боятся, что она их живьем сожрет за недосмотр. Жалкое зрелище.

— Приятно сознавать, что мои скромные усилия внесли столько красок в твои серые будни, — мысленно усмехнулся я, вставая и потягиваясь снова. — А где ты пропадал? Заскучал по моему обаянию?

— Заскучал? Скорее, пытался осмыслить твои… кулинарные пристрастия и актерские таланты, — Николай скривился. — Убить парня на глазах у невесты… Жестоко, Соломон. Даже для тебя.

— Выбор был прост: его смерть или ее позор и, возможно, твоя настоящая смерть от руки регентши, когда та узнала бы о побеге. Из двух зол я выбрал меньшую… Анна выжила, трон — цел, Рыльский и дядьки теперь у меня в долгу. А Глеб… — я пожал плечами. — Он сам выбрал смерть. Романтичный эгоист. Любовь — это не обладание человеком…

— Меньшую… — призрак фыркнул. — Надеюсь, она оценит твое решение, когда вы ляжете в одну постель.

Меня спас стук в дверь. Вежливый, но настойчивый.

— Ваше Величество? — прозвучал голос слуги из-за двери. — Вы готовы к завтраку? Госпожа Анна Александровна, господа Меньшиковы и капитан Рыльский ожидают вас в столовой.

— Сейчас буду! — бодро откликнулся я, надевая маску только что проснувшегося дурачка.

Быстрым движением я проверил тайник под кроватью. Чемодан с «игрушками» лежал надежно упрятанный, прикрытый безвкусными рубашками Николая. Замок послушно щелкнул. Все было в полном порядке.

Я спешно умылся, почистил зубы, запрыгнул в кожаные брюки и накинул на себя белую рубаху с пышными рукавами. Глянул в зеркало. А-ля дерзкий граф на свидании… Усмехнувшись своему отражению, я отправился вниз. В гостиной меня уже ждали. Я занял свое место за столом.

Анна сидела напротив меня, прямая, как кипарис. И снова в черном. Глубокий бархат, воротник под самый подбородок. Траур по Глебу? По своей свободе? По иллюзии выбора? Ее лицо было маской из белого мрамора, а глаза сверкали холодными осколками таежного льда. Она не смотрела ни на кого, методично ковыряя вилкой в тарелке с фруктовым салатом. Воздух вокруг нее вибрировал колючим напряжением.

Рыльский, сидевший по правую руку от меня, был слегка помят. Мой ночной успокоительный апперкот оставил ему синяк под челюстью. Мужчина откашлялся. Его голос зазвучал чуть более хрипло, чем обычно:

— Ваше Величество, Летучий Голландец готов к отлету. Баллонеты наполнены, двигатели проверены, команда на борту. Отправимся по вашему указанию. Желательно — сегодня.

Я вспыхнул детской, искренней радостью. Буквально захлопал в ладоши:

— Дирижабль! Ура! Летим домой! В Питер! Наконец-то! — Я повернулся к Анне, сияя: — Аннушка, слышала? Скоро увидим матушку! И всяких тетушек! И… и салюты, наверное, будут! Правда, здорово?

Рыльский вздрогнул, едва заметно. Его взгляд на секунду замер на моем лице, полном наигранного восторга. Знание, спрятанное под синяком, столкнулось с этим дурацким спектаклем. Он быстро опустил глаза, сглотнув комок недоумения или страха.

Завтрак прошел в тягостной тишине, нарушаемой только моими нелепыми восклицаниями о вкуснейшей ветчине и о прелестных крымских грушах. Анна встала первой. Когда она уже почти вышла из-за стола, спиной к нам, я окликнул ее:

— Анна Александровна!

Она замерла, не оборачиваясь, и втянула голову в плечи, будто я собирался ее ругать, как провинившееся дитя.

— Прошу вас… — мой голос стал мягче, почти задушевным. — Смените платье. Для дороги. На светлое. Пусть все плохое — это проклятое отравление, страх — останется здесь, в стенах Белого Утеса. А в Петербурге… в Петербурге начнется новая жизнь. Чистая. Яркая. Как солнечное утро. Забудем этот мрак.

Федор и Антон Меньшиковы закивали с преувеличенным одобрением.

— Верно, государь! Мудрые слова!

— Да-да, племянница, послушайся государя! Смени этот нелепый траурный наряд!

Рыльский промолчал, но его взгляд на Анну был полон немого вопроса, почти мольбы.

Анна медленно обернулась. Ее глаза, ледяные и бездонные, впились в меня. В них не было слез. Только сконцентрированная, безмолвная ненависть. Она не сказала ни слова. Просто развернулась и вышла из столовой, оставив за собой шлейф невысказанной угрозы и немого вызова.

А уже через час мы стояли за территорией поместья, у подножия трапа «Летучего Голландца». Багаж грузили, слуги суетились.

На Анне не было никакого светлого платья. Но черный тон сменился на темно-зеленый шелк. Он плотно облегал точеную фигурку до бедер, а ниже расходились широкие волны юбки. Жесткий корсет из телячьей кожи подчеркивал осиную талию и, казалось, прятал, стальной стержень вместо позвоночника — так ровно она стояла. На голове покоилась небольшая, но дерзкая шляпка с острым павлиньем пером, воткнутым под углом. Это бы цвет хаки. Цвет камуфляжа. Цвет войны. Девушка прошла мимо нас, не глядя, поднялась по трапу и исчезла в чреве дирижабля. Без единого слова.

Антон Меньшиков тяжело вздохнул, подойдя ко мне:

— Государь… Насчет… э-э-э… вчерашнего печального инцидента… В столице… Лучше умолчать обо всём. Совсем. Перед кем бы то ни было. Даже перед матушкой-регентшей. Для спокойствия Аннушки, понимаете ли? — Он говорил со мной, как с недалеким ребенком, которого нужно оградить от сложных взрослых тем.

— Абсолютно верно, — поддакнул Федор, нервно теребя пуговицу камзола. — Не стоит бередить старые раны. Все уже позади. Считайте это… дурным сном юной барышни.

Рыльский похлопал меня по плечу со старательно натянутой улыбкой:

— Не извольте беспокоиться, судари! Государь все понимает. Я прослежу, чтобы все было улажено в лучшем виде! Словно ничего и не было… — Но в его глазах, когда он отвел взгляд, читалось: «Только бы сама Анна в Питере не проболталась».

— Да, я все понимаю, господа… — усмехнулся я и нетерпеливо направился прямиком за девушкой, подальше от этих болтливых мужиков.

Дирижабль, оторвавшись от земли, набрал высоту и лег на курс к столице. Рыльский стоял у иллюминатора, глядя, как Ялта уменьшается до размеров игрушечного городка. Взгляд мужчины имел замерший фокус, как у слепца. Перед его глазами стояло другое: бледное лицо Анны в шляпке с острым пером. Этот своеобразный траур по-новому… Он резал глаз. Было в нем что-то опасное, обреченное. Не горе, а… рассудительная ярость. Как знамя перед боем.

Тревога грызла его изнутри сильнее страха перед регентшей и синяка от императорского «успокоительного». А что, если она задумала… нет, он даже думать боялся об этом. Но молчание, эта ледяная стена, была хуже истерик. Он подошел к двери ее каюты. Постучал. Твердо.

— Войдите. — голос девушки звучал ровно и безжизненно.

Она сидела за изящным письменным столиком у иллюминатора. В том самом зеленом платье-доспехе. Перед ней лежал лист дорогой бумаги, перо в ее руке замерло над строчками изящных букв. Рыльский с ужасом подумал, не пишет ли она предсмертное письмо. Или донос матери? Сердце рухнуло в пятки.

— Анна Александровна… — начал он, опускаясь на край дивана. Голос дал легкую трещину. — Прошу вас… Смягчите сердце. Не несите этот холод в Петербург. Ваша матушка… Ольга Павловна… Она так ждала вас, так волновалась… Увидев вас такой… — Он не нашел слов.

Анна медленно повернула голову. Ее взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по его лицу, задержался на синяке.

— Смягчить сердце, Лев Павлович? — переспросила она. Ее голос был тихим, но каждое слово звучало, как удар плетью. — Как вы? Или как дядюшки? Вы все собираетесь изображать радость на моей свадьбе? Ликовать? Топтать мои чувства под тяжелыми каблуками придворных приличий?

Рыльский сглотнул. Его лицо покраснело.

— Это… это ведь огромная честь… счастье для семьи… для Империи… — пробормотал он, чувствуя, как эти фразы смердят фальшивостью даже в его собственных ушах.

Анна резко фыркнула. Звук был коротким, презрительным. Она схватила лист бумаги и скомкала его в неровный шар.

— Чушь! — выдохнула она. — Дядюшки играют в преданность перед моей Матерью, притворяясь, будто не боятся ее до дрожи в коленках. А вы… вы играете в преданность мне. Или долг. Или честь мундира. Скройте любовь к моей матушке подальше, Лев Павлович. Вы самый плохой актер из всех, что я когда-либо видела. По крайней мере, у дядек страх искренний. А у вас… что? Жалость? Вина?

Рыльский остолбенел. Словно ледяная вода окатила его с головы до ног. Эта тайна, его мучительная, запретная страсть к Ольге Павловне, которую он прятал годами, была вытащена на свет и брошена ему в лицо этой девчонкой. Он не нашел слов. Не смог ни солгать, ни признаться. В каюте повисло гнетущее молчание. Шум двигателей за иллюминатором показался вдруг оглушительным.

Он поднялся. Ноги были ватными. Подошел к двери. Рука на медной ручке задрожала.

— Я… — он обернулся, глядя ей прямо в глаза, впервые за этот разговор. — Я желаю вам счастья, Анна Александровна. Истинного. Не по приказу. Не из чувства долга. Искренне. — Голос его сорвался на шепоте. — Пусть этот брак принесет вам… хоть каплю света в этом мире тьмы.

Она не ответила. Только смотрела на него. Ее лицо оставалось непроницаемым, но в глубине холодных глаз, казалось, мелькнуло что-то проникновенное… Удивление? Сомнение? Он не стал дожидаться ее слов. Просто вышел и закрыл дверь. Затем прислонился лбом к прохладному дереву коридора.

Это был провал. Полный провал…

Питер встретил нас не просто ликованием, а самой настоящей истерикой. Станция дирижаблей была запружена толпой зевак, гвардейцами в парадных белых мундирах, цветами, транспарантами. Высшая знать толпилась на специально сооруженном помосте. Звенели колокола где-то вдалеке. Воздух гудел от криков: «Да здравствует Император! Да здравствует невеста! Слава Империи!».

— О, посмотри на этих клоунов! — съехидничал Николай у меня в голове. На мгновение он материализовался рядом в виде прозрачного силуэта. — Глянь на них! Вон Шинские зубами скрипят. Эта помолвка выйдет им боком. Они давно враждуют с регентшей. Ха! А княгиня Долгорукая… Она так и норовит подсунуть свою дочурку вместо Анны. Только вот где фурия-Меньшикова? Опаздывает?

Анна, выходя из дирижабля следом за мной, вдруг сделала шаг вперед. Ее рука, нежная и холодная, вплелась в мою ладонь. Она повернулась к толпе и засияла. Почти настоящей, теплой, немного застенчивой улыбкой. Румянец играл на ее щеках, глаза светились «искренней» радостью. Аккуратный макияж скрывал бледность, подчеркивая её неземную красоту. Она была неотразима в нежно-розовом платье с кружевами и лентами, с локонами, уложенными в изящную прическу. Она махала свободной рукой, посылая воздушные поцелуи ликующей толпе.

«Маска, — подумал я, улыбаясь в ответ и поднимая руку в приветственном жесте. — Блестящая, безупречная маска. А под ней — сталь и яд. Месть зреет. Интересно, какую форму она примет?»

Но от рассуждений меня отвлекла «фурия».

Ольга Павловна вихрем прорвалась сквозь строй гвардейцев. Свита двинулась от нее в сторону, как от чумной. Любящая мать схватила дочь в крепкие объятия. Слезы потекли по ее щекам… не скрываемые, настоящие.

— Доченька! Аннушка! Солнышко мое! — ее голос дрогнул. Она отстранилась, держа Анну за плечи, вглядываясь в ее лицо. — Цела? Невредима? Ох, эти южные виллы… вечно что-то случается! — Она бросила быстрый, колючий взгляд на меня, на Рыльского, на дядек. — Не задерживаемся, господа! На улицах неспокойно! Пожалуйте во дворец! Быстро!

Проходя мимо знати под восторженные взгляды и шепотки, я поймал один единственный взгляд, лишенный восхищения.

Князь Верейский. Отец Софии. Его глаза, узкие и холодные, как щели, буравили Анну с немой, ядовитой ненавистью. Уж кто-кто, а он не был рад появлению конкурентки его дочери.

В императорскую резиденцию мы отправились на государственных паромобилях. Десять минут, и мы оказались уже в родных пенатах.

Во дворце Анну сразу увлекла мать «на чай» и душещипательные разговоры. Дядьки растворились в коридорах, поспешно ретировавшись. Рыльский, все еще бледный после той истории, подошел ко мне. За ним последовали трое мужчин в безупречных сюртуках, с дорогими, но скромными портфелями.

— Ваше Величество! — Рыльский сделал формальный полупоклон. — Как и велела госпожа Меньшикова, вот лучшие ювелиры столицы. С образцами обручальных колец.

— Оперативно матушка работает! — фыркнул я. — И когда успели уже все обсудить?

— Еще до отъезда в Крым. — оскалился Лев Павлович и указал рукой в сторону моих покоев.

Я не стал упираться, и мы прошли внутрь. Там открыли шкатулки. Золото, платина, серебро. Бриллианты, изумруды, сапфиры. Одна сплошная искусная работа. Но безвкусная роскошь. Ничего не цепляло. Я долго перебирал бездушные сверкающие безделушки, чувствуя на себе напряженный взгляд Рыльского и вежливое ожидание ювелиров. Наконец, я отложил последнее кольцо — громоздкий платиновый ужас с золотой проволокой, держащей желтый бриллиант размером с голубиное яйцо.

Я отвел Рыльского в сторону, к окну.

— Лев Павлович, все — не то. Мне нужна ваша услуга.

Он насторожился:

— Готов служить, государь.

— Мне нужна ювелирная мастерская. Сегодня ночью. Я… я хочу сделать кольцо для Анны сам. Своими руками. — я изобразил смущенную, почти мальчишескую улыбку. — Как символ… моей любви к ней… Ну, вы понимаете…

Рыльский побледнел еще сильнее. Его глаза округлились.

— Государь, это… это невозможно! Большой риск! А как же ваша безопасность? И опять же… Мастерская… инструменты… ночь… Я не могу пойти на это.

— Я не прошу разрешения, капитан, — мягко, но не оставляя возражений, сказал я. — Я прошу о помощи. Можете выставить хоть тысячу гвардейцев вокруг, если так волнуетесь. Но мастерская мне нужна. Сегодня!

Рыльский открыл рот, подбирая слова для нового, более вежливого отказа, но тут к нам подошел один из ювелиров, самый старший, с умными глазами и в напудренном парике. Он изящно поклонился:

— Прошу прощения за бестактность, Ваше Величество, господин капитан… Но я невольно услышал… — он сделал паузу, его взгляд блеснул профессиональным интересом и… расчетливостью. — Если государю угодно поработать ночью… Моя личная мастерская к его услугам. Совсем рядом, на Шведском переулке. Оснащена лучшими инструментами. И… — он робко опустил глаза, — моя скромная помощь как мастера будет для меня величайшей честью. Разумеется, не безвозмездно, но…

Рыльский вздохнул, как загнанный зверь. Он посмотрел на меня, на решительное лицо ювелира, на безвкусные кольца в шкатулках. И сдался.

— Ладно! Вы сведете меня в могилу! — проскрипел он. — Но пойдете только с моим личным сопровождением и усиленным нарядом гвардии. И ненадолго! — Он нервно провел рукой по лицу, задев синяк, и поморщился. «Только этой ночи мне не хватало!» — кричал его взгляд. Он развернулся и ушел, сутулясь, словно держал на своих плечах все беды мира.

Я проводил ювелиров восвояси. Захлопнул дверь. Проверил свой чемоданчик и спрятал его в гардероб. А затем, не обращая внимания на Николая, что явно намеревался посудачить о том о сем, рухнул в кровать и забылся сном.

Разбудило же меня настойчивое, шепчущее прямо над самым ухом: «Ваше Величество… Ваше Величествооо». То был голос Рыльского.

Сон не прибавил мне сил, а окончательно разбил меня. Он был липким, как паутина… Голова трещала после пробуждения, как от затяжного похмелья. Видно, сказывалась побочка от двух съеденных демонических сердец. Они переваривались разом. Поэтому тело после пробуждения казалось ватным, а мысли — путанными. Я подскочил на кровати. За окном стояли глубокие сумерки, переходящие в густую темную ночь.

— Готов, Лев Павлович, — сонно пробормотал я, откидывая одеяло. — Ждите в коридоре.

Оделся я в самое простое и невзрачное, что смог найти: темные брюки, простую рубашку, длинный сюртук без изысков. Мне нужно было замаскироваться. Ювелир и остальные уже ждали меня в приемной. Все щеголяли в дорожных плащах и треуголках. Морда Рыльского напоминала мрачную тучу, разве что молнии не метал… Рядом с ним по стойке смирно стояли два гвардейца в штатском. Капитан кивнул на двери:

— Паромобиль у служебного входа. Поехали.

Через минуту мы тронулись, а еще через пять прибыли на нужное место.

Мастерская на Шведском оказалась уютным гнездышком за неприметной дверью. Запах металла, драгоценных камней и масел висел в воздухе. Лампы с яркими линзами заливали светом верстак, уставленный тисками, бормашинами, крошечными молоточками и щипцами. Инструменты сверкали безупречной чистотой.

Ювелир представился Альбертом Федоровичем и сбросил плащ. Он снял напудренный парик, обнажив блестящую лысину, и тщательно вытер лоб платком.

— Ну, государь, — вздохнул он. — Не ожидал я, что вы — любитель поработать руками… да еще и в такие сжатые сроки. Что ж, чем могу служить? Металлы? Камни? Эскизы? У меня есть…

— Камни, — перебил я, окидывая взглядом полки с аккуратными коробочками. — Сначала камни.

Мужчина послушно и с подобострастием вручил мне несколько футляров. Я поочередно открыл их и увидел там множество маленьких кисетов.

Я перебирал бархатные мешочки. Изумруды холодные, сапфиры глубокие, алмазы слепящие, но… но всё не то. Мне нужно было пламя. Страсть. Вызов. И память о ее розовом платье, о мимолетном прикосновении руки.

— Есть что-то… ярче? Глубже? — спросил я, откладывая в сторону очередной великолепный рубин. — Красное? Или… розовое, но огненное! Как солнце!

Альберт Федорович замялся. Его умные глаза внимательно изучали мое лицо.

— Розовое и красное… одновременно… — он потер лысину. — Гм… Есть кое-что. Редкое. Очень редкое… — Он подошел к сейфу, встроенному в стену, покрутил замок. Достал небольшой ларечек. Открыл. Внутри, на черном бархате, лежало несколько камней разного размера. Они горели. Не просто розовые. Глубокие, как старая кровь, но с внутренним огнем, с перламутровыми переливами, как у только что распустившейся розы на рассвете. Истинная магия цвета!

— Рубеллит, Ваше Величество, — прошептал ювелир, почти благоговейно. — Или… рубин Цезаря. Редчайшая разновидность турмалина. Сердце камня. Сердце… — он посмотрел на меня с внезапным пониманием. — Сердце верно подсказало вам…

Рубин Цезаря. Идеально подойдет для Клеопатры, которую мне предстояло укротить. Я выбрал три небольших, но самых совершенных камешка. Три огненных слезинки дракона.

— Белое золото. Тонкое. Гибкое. И бриллианты. Мелкие. Как роса. Вот, что еще мне нужно.

Альберт Федорович, привыкший к капризам знати, лишь кивнул и начал раскладывать материалы. Но его брови полезли на лоб, когда я, отодвинув его, взял в руки инструменты. Я не спрашивал советов. Не смотрел на эскизы. Мои пальцы, привыкшие к хватке клинка и к точности магических жестов, обрели неожиданную уверенность в этом деле. В прошлых жизнях я многому успел научиться. И ювелирное ремесло не прошло мимо меня.

Я ностальгировал… Я плавил, ковал, гнул тончайшие нити белого золота, сплетая их в изящную виноградную лозу — то был символ жизни, плодородия… и силы. Каждый листик был усыпан крошечными бриллиантами, сверкавшими, как слезинки. В центр композиции, как в оправу, я вмонтировал три пылающих рубеллита. Они горели, как закат, как ее ненависть ко мне, как ее розовое платье в толпе.

Пока Альберт Федорович, забыв про усталость, ахал и лепетал что-то про гениальную композицию и руку мастера, я отлил себе еще одно простое кольцо из чистого теплого золота. На внешней стороне я выгравировал: «ВСЕ ПРОЙДЕТ». А на внутренней, скрытой от чужих глаз: «И ЭТО ТОЖЕ ПРОЙДЕТ». Это была моя личная мантра. Мой талисман от суеты власти и общечеловеческого безумия.

Рассвет застал меня уже за полировкой. Первые лучи солнца ударили в кольцо Анны. Рубеллиты вспыхнули алым пожаром, бриллианты всколыхнули радугу. Я поднес украшение к свету. И вдруг осознал: выбор камня… эта виноградная лоза… все это — отзвук той секунды на причале, когда она, в розовом, взяла меня за руку. Маска радости, за которой пряталась остро заточенная сталь.

Неужели??? Сентиментальность? Во мне⁈

Я громко рассмеялся. Звук был резким в тишине мастерской. Альберт Федорович вздрогнул.

— Что-то не так, государь?

— Нет-нет, Альберт Федорович, — я успокоил его, все еще улыбаясь своей глупости. — Все в порядке. Просто… игра воображения.

Я уложил кольцо Анны в бархатную коробочку. Свое же золотое просто сунул во внутренний карман сюртука. Чувствуя на себе восхищенный и немного испуганный взгляд ювелира, я сказал:

— Благодарю за помощь и гостеприимство, мастер. Вы приглашены на бал по случаю моей помолвки. Можете приходить со всеми родственниками. Если пожелаете.

Его лицо расплылось в восторженной улыбке. Рыльский, дремавший в углу на стуле, мрачно кивнул одному из гвардейцев. Тот молча вручил ювелиру увесистый кошель. Плата за хлопоты. И за молчание. Мы вышли в розовеющий рассвет. Кольцо для войны с Клеопатрой было готово…