Бремя власти II

Глава 11

«Чтобы найти принца, нужно поцеловать несколько жаб».

Фокси Браун

Но как бы там ни было, а потенциальных убийц в округе я больше не наблюдал. Настоящий ад развернулся на сцене Императорского театра. Вот, где страсти по-настоящему кипели! «Жизнь за царя» бушевала кроваво-золотым костюмированным безумием. Пламенные клятвы охотника-тенора разрезали зал, как клинки. Бутафорские демоны с намалеванными рогами рычали с такой искренней яростью, что слюна летела через рампы.

Я смотрел на все это буйство сквозь призму Истинного Зрения. Энергетические нити эмоций — алые от страсти, сизые от предательства, черные от отчаяния — сплетались над головами зрителей в гигантский, пульсирующий клубок.

Актер-охотник, раскинув руки к ложу «монарха», выводил финальную арию верности, а я… ловил легкую дрожь в пальцах Анны. Ее рука, накрытая моей, казалась глыбой льда, вмороженной в бархат. На миг мне даже почудилось, что я хочу согреть ее… Но на самом деле внутри этой ледяной королевы бушевал вулкан. Она не видела блеска мишуры, не слышала визгливых сопрано. Она видела Глеба. Тот миг: когда я свернул ему шею, когда хрустнули его кости, мой горячий отчаянный поцелуй, впившийся в ее губы как клеймо позора. Воздух между нами звенел, как натянутая струна. Казалось, еще секунда… и лед треснет, освобождая кипящую лаву боли.

Чтобы как-то ее отвлечь, я пошел на риск. Отчаянный ход. Я наклонился к ней, не отрывая взгляда от сцены, где «демон» заносил кинжал над «царем». Шепот был едва слышен даже под грохот оркестра:

— Ваш отец… Князь Белоусов, если мне не изменяет память? — это имя прозвучало как щелчок замка. — Говорят, он сумел растопить лед сердца Ольги Павловны. Каким он был? Безумным романтиком? Непреклонным воином? — мой голос был нарочито легким и праздным, будто я спрашивал о фасоне ее платья.

Девушка вздрогнула всем телом, словно от удара током. Ее глаза мелькнули двумя синими лезвиями, отточенных ненавистью, и метнулись ко мне.

— Зачем вам это? — ее шепот прошелестел падающей птицей.

Я повернул голову, встретив ее взгляд. Улыбнулся. Глупо, по-Николаевски.

— Раз уж нам суждено делить трон… — пожал я плечами, бархат моего фрака блеснул в лучах прожекторов. — я хочу узнать, какая кровь течет в ваших жилах. Княжеская, охотничья? Или… вашей матери? Чего больше? — это было отвлечение от болезненного созерцания знакомых сюжетов на сцене. Ну, и заодно мне просто хотелось помочь Рыльскому.

Между нами повисла колючая пауза… Грохочущая тишина оркестра и затаившего дыхание зала. Только тенор на сцене выводил пронзительно высокую ноту любви к тирану. Анна побледнела. Ее губы сжались в тонкую белую нить. Потом, сквозь стиснутые зубы, словно выплевывая осколки стекла, она заговорила:

— Он был Охотником. Золотой Пулей. — каждое слово звучало, как удар молотком. — Он с гордостью носил шрамы от когтей Князей Бездны, а не все эти дурацкие ордена, что так любят выводить на парадных портретах. Он мечтал… — голос девушки дрогнул, в синих глазах блеснула влага. — мечтал выжечь Скверну дотла. И он ненавидел… ненавидел слово «нет». Как саму смерть! — Анна резко выдохнула, отводя взгляд к сцене, где «охотник» погибал под ударами «демонов». — После его гибели… мать… стерла его фамилию. Как ядовитое пятно. Вернула себе девичью «Меньшикова». Она постаралась вырезать его… из своей жизни. Из… моей. Она стала… — девушка сглотнула ком. — … стальной. Ледяной. Как сейчас. И меня ждет та же участь…

Я перевел взгляд на Ольгу Павловну. Регентша сидела, выпрямив спину, лицо сверкало безупречной маской владычицы. Но когда на сцене бутафорский коготь «демона» вонзился в грудь актера-охотника, случилось невероятное. Из уголка ее ледяного глаза скатилась одна-единственная слеза. Кристально чистая. Она упала на бархат корсажа, оставив темное пятнышко. Ольга смахнула ее движением пальца — быстрым, резким, будто давила ядовитого паука. Без выражения.

— Она… тогда была тенью… — прошептала Анна, ловя мой взгляд, устремленный к ее матери. Голос ее звучал странно, от него веяло горечью потерянного детства. — Мама ходила по замку, как призрак. А теперь… теперь она своей тенью накрыла всех нас. И я обязана быть счастливой в ее глазах.

Пауза потянулась густой патокой. Оркестр затих, готовясь к финальному аккорду. Анна повернулась ко мне полностью. Синие озера глаз снова замерзли, но подо льдом теперь клокотали не только ненависть и боль.

— А ваш отец, Николай? — спросила она внезапно, тихо, но отчетливо. — Император Юрий… Каким он был? Настоящим. Не на портретах…

Черт побери. Только этого мне не хватало!

«Николай! Вылезай, твой выход! Что отвечать⁈» — мысленно обратился я к призраку.

В голове послышался ехидный, надтреснутый смешок:

«Завяз, Соломон? Боишься показаться дураком без моих воспоминаний? Ладно… Не кипятись… Слушайте…»

Я вдохнул, позволив голосу Николая прорваться сквозь мои связки. Я смягчил подачу, добавив юношеской теплоты, которой во мне не было:

— Он… — начал я, и мой голос слегка дрогнул от неожиданной силы воспоминаний призрака. — он часто смеялся… — Я улыбнулся куда-то в пространство над головой Анны, будто видя картину. — Он смеялся так громко и заразительно, что дрожали хрустальные подвески люстр в Тронном зале. Казалось, вот-вот посыплются. — мое истинное Зрение фиксировало, как Анна замерла, как ее дыхание стало чуть глубже. — Он учил меня держаться в седле… не как императора, а как мальчишку. И сам, бывало, с грохотом падал рядом со мной в грязь, если я не удерживался… В такие моменты отец смеялся громче всех. Он говорил… — мой голос стал тише, задушевнее. — … что сила империи — не в золоте, не в троне, а в спинах тех, кто пашет ее поля, кует ее сталь… Он знал всех садовников в парке по именам. Любил… простые щи из кухни для прислуги больше, чем паштеты с трюфелями. Он ненавидел пафос. И… — я замолчал, будто подбирая слова, глядя прямо в глаза Анне. Видел, как лед в них трещит по швам. — Мама… Она любила играть на арфе. А он мог слушать мелодию часами, сидя у ее ног на ковре, как какой-то простолюдин. Отец смотрел на нее… как на чудо, упавшее с неба… — Настоящая, неконтролируемая влага выступила у меня на глазах, скатилась по щеке. Соленая. Жгучая. — Мама… она пахла ирисом и теплым хлебом… Обнимала так крепко… и так нежно… — голос сорвался в шепот, он был наполнен подлинной, чужой болью. — Без них… во дворце стало… пусто. Холодно. Как в склепе.

Я замолчал, опустив взгляд. Тем временем Николай, отдаваясь эхом в моих висках, сжался в немой, скулящий комок горя. Я ему искренне сочувствовал… А Анна сейчас смотрела на меня не как на императора. Не как на убийцу Глеба. А как на человека. В ее глазах, тех самых, синих, вечно холодных озерах, лед не просто тронулся. Он дал трещины, сквозь которые проглядывало что-то невероятное: растерянность, понимание, и… почти физическая боль от чужой утраты. Почти… жалость.

Оркестр грянул финальный, торжественно-трагический аккорд. Зал взорвался аплодисментами. Анна вздрогнула, словно очнувшись. Её щеки вспыхнули ярким румянцем стыда и смущения. Она резко, почти грубо отвернулась от меня, уставившись на сцену, где актеры кланялись.

— Довольно! — выдохнула она, голос снова стал резким, но без прежней ледяной силы. — Хватит… воспоминаний. Смотрим… финал. Браво, маэстро! Браво!

Она захлопала в ладоши, слишком громко, слишком нарочито, впиваясь взглядом в занавес, который медленно полз вниз, скрывая бутафорскую трагедию. Но ее плечи были напряжены, а кончики ушей горели алым. Лед тронулся. Но айсберг был все еще огромен и смертельно опасен. В этом я не сомневался.

Финал оперы грохотал аплодисментами, как шквал бури по парусам. Ольга Павловна грациозно поднялась с кресла. Статуя из черного бархата и ледяного спокойствия. Ни слезинки.

— Великолепно! — ее голос зазвенел, как упавшая на мрамор монета. — Но империя не ждет. Слишком много государственных дел накопилось. Лев Павлович, проводите меня во дворец. — Ее взгляд, острый как стилет, впился в Анну. — Император с невестой отужинают в «Изумруде». В вип-ложе. Наслаждайтесь, дети мои… Ведь счастье — перелетная птица…

Рыльский метнул на меня затравленный взгляд. Будто он спрашивал: «Что мне делать? За какую ниточку дернуть? Как не провалиться сквозь землю?»

Я же ему едва кивнул, мол жди или напорешься на неприятности. Его челюсть сжалась, он развернулся следом за Ольгой, его плащ-накидка взметнулся, как крыло ворона.

Далее нас с Анной проводили гвардейцы. Ложа-ресторан «Изумруд» висела над основным залом театра, как гнездо хищной птицы. Нас отвели за полупрозрачные голубые занавески в центре ложи. К сожалению, они не скрывали нас, а лишь подчеркивали, мол вот они, куклы, на виду. Мы сели на свои места друг напротив друга. Вокруг стал доноситься гул сотни голосов, звон хрусталя, скрежет ножей о фарфор — толпа дворян накатывала волной. Мой Абсолютный Слух ловил все. Каждый шепот. Каждый смешок. Каждый вдох.

Официант в ослепительно белых перчатках подал меню — томик в кожаном переплете. Анна взяла его, ее пальцы чуть дрогнули. Я махнул рукой, не глядя:

— Мне то же самое что и Анне Александровне. Дубль.

Шепот вокруг жужжал, как осиный рой:

— Вон! За балдахином! Сам Император! С Анной Меньшиковой! — восклицала какая-то дама.

— Говорят, она его приручила! В опере не ковырял в носу, не зевал! Чудо! — вторила ей подруга.

— Он выглядел бледным… Может, болен? — спрашивал какой-то мужчина.

Ближе к нашему столику, за голубой занавеской переливался звонкий, нарочито-восторженный голосок:

— Божечки! Он такой… величественный! А Анна — просто королева красоты! Прямо сказка!

Потом я услышал ответный, смутно знакомый бас… Андрей Юсупов:

— Величественный? Да этот сопляк — тёщина марионетка! Вся империя об этом знает. Да и настоящие мужики не в опере сопли жуют, а в Запределье с монстрами сражаются! Где кровь, грязь и Скверна! Где охотники!

— Андрюшенька, ревнуешь? — послышался кокетливый смешок девицы. — Ты ведь сам пришел сюда! Папенька твой, наверняка, был против…

Голос Андрея внезапно стал мягким, как теплый воск:

— Папа… пусть бурчит. Я гонюсь за тобой, Катюша. Серьезно. Как за Князем Бездны. Без шансов на отступление. Только ты мне и нужна!

Я едва не фыркнул в бокал с водой. Андрей Юсупов — гроза демонов, чьи кулаки ломали хребты тварям — тут таял как мороженое на солнце. Романтик, чтоб его…

Я не заметил, как подали еду. Анна отодвинула тарелку с фуа-гра и принялась методично ковырять вилкой крошечный трюфель, будто пыталась разминировать бомбу. Я вяло поддерживал нить разговора:

— Дождик… наверняка, усиливается. Надеюсь, обратная дорога…

— Ммм, — кивнула она, не глядя в мою сторону, и проткнула трюфель насквозь.

В этот миг я уловил краем уха еще один знакомый голос… Опасный. Как осколок стекла в сахаре. Орловская. Где-то в дальнем углу зала, за рощей спин и стульев и дымом сигар:

— Он держит меня как собаку на цепи! Орловская! Отчет о трофеях! Орловская, когда стены на складе будут покрашены⁈ Орловская, за сколько можно будет продать эту артефактную сталь⁈ Я теперь выпить спокойно не смогу с таким надзирателем!

Охотница явно жаловалась своей подруге. Та решила ее поддержать:

— Да брось ты, Лера! Тебе же целый клан доверили! Ты теперь заместитель! А Соломон Козлов — он же легенда уже! Девчонки из Лунных Чаек только о нем и трещат! Говорят, харизматичный… опасный… и… хорош собой!

Орловская взбрыкнула и перешла на повышенный тон:

— Харизматичный⁈ Этот ублюдок — бабник и хам! Домогается до женщин! Пользуется славой, как дубиной! Я сама чувствовала его… похотливый взгляд! Скоро все узнают! И его «Гнев Солнца» рассыпется в прах!

Кольнуло тишиной. Не полной, но ощутимой волной. Несколько столиков рядом с Орловской замолкли. Чьи-то вилки замерли в воздухе. Мой кулак сжался под столом так, что костяшки побелели. Злость пронзила меня.

Домогательства? К ней? К той, что лезет под пули с истеричным воплем? К той, кого я вытащил из-под обломков в аду и сделал своей правой рукой? И почему она тут, а не на Причале №7⁈ Наш штаб, трофеи, подрядчики — мой приказ был ясен как божий день!

План маленькой мести созрел мгновенно, холодный и безжалостный. Обязательно отомщу ей при встрече…

Я поднял бутыль с вином и до краев наполнил бокал Анны рубиновой жидкостью. Про себя тоже не забыл.

— За искусство, Анна Александровна? — спросил я громче, чем нужно.

Девушка взглянула на меня. В ее глазах мелькнуло что-то странное. Какое-то разочарование… Тем не менее, наши бокалы чокнулись. Хрусталь зазвенел и зазвякал.

Уголки моих губ невольно дрогнули в холодной полуулыбке. Мы сделали пару больших глотков — со стороны это показалось грубым намеком на наш первый поцелуй… Но у меня и в мыслях не было проворачивать нечто подобное. Все сложилось само собой.

Я ретировался и уткнулся взглядом в тарелку. Отрезал кусок стейка и повел беседу в какие-то дикие дебри. От греха подальше…

При этом мой слух был прикован к ядовитым змеям из высшего общества: я слушал, впитывал полезную информацию, как губка. Отсеивал ненужную… В какой-то момент я забылся, когда какие-то мужчины стали обсуждать политику и движение мятежников.

— … Вы меня слышите вообще⁈ — Голос Анны прорвался сквозь мои мысли, как хлесткий удар хлыста по лицу. Резкий. Вибрирующий от неконтролируемой ярости.

Я моргнул, фокус вернулся. Она сидела напротив, отодвинув тарелку с истерзанным трюфелем. Вся ее ослепительная красота была искажена праведным гневом.

Ее фарфоровое личико слегка покраснело. Это было очень мило, но чертовски опасно! Синие озера ее глаз схлопнулись в узкие щели голубого льда, из которых сыпались искры ненависти и… горького разочарования.

— Я говорю. — ее голос сорвался на хрип, каждое слово летело в меня трассером пули. — Сегодня… когда вы рассказывали о родителях… в опере… — она сделала резкий вдох, будто ловя воздух перед прыжком в пропасть. — Я впервые… увидела в вас человека. Не императора. Не куклу. Не убийцу… А человека. И я… я решила… — Голос ее дрогнул, в нем пробилась неуверенность, тут же задавленная волной гнева. — Поблагодарить вас! За то… За то, что я жива. Что тот идиотский план с отравлением… не сработал. Что ты… — Она споткнулась на «ты», но не поправилась. — … что ты тогда не дал мне умереть и… и опозорить мать окончательно.

Она замолчала, ее грудь высоко вздымалась под мерцающими звездами платья. В глазах стояли слезы… Не печали, а чистой, неразбавленной ярости и унижения от собственной слабости, от того, что ей пришлось это сказать. Мне.

«Николай! Что черт возьми она говорила⁈ Что я пропустил⁈» — мысленно воскликнул я.

В голове послышался дикий, ехидный, почти истерический хохот призрака:

'Попался, древний узурпатор! А? Ха-ха-ха! Пока ты слушал местную дворянскую кодлу, твоя невеста пыталась поблагодарить тебя за спасение! Она даже признала, что ты… не совсем чудовище! Она говорила это тихо, пока ты пялился в зал! А ты… ты улыбался своим мыслям… И, наверняка, строил коварные планы… ИДИОТ! Такую девушку упустил…

Холодный ком провалился в желудок. Проклятие! Я вскочил. Салфетка с колен упала на пол белым пятном позора. Вилка со звоном отскочила от тарелки.

— Анна, простите, я просто… — мой голос предательски дрогнул… Я протянул к ней руку, жестом примирения, защиты… нелепым жестом.

Она вскочила молниеносно, стул со скрипом откатился назад. Ее движение было порывистым, отчаянным. Она схватила свой бокал — почти полный, тяжелый хрусталь, наполненный рубиновым бордо. Жидкость забурлила, поймав отблеск люстр, сверкнув кровавым золотом. Вся ее ярость, унижение, отчаяние вылились в одно резкое движение.

— ДЕРЖИ, КРЕТИН!

Бокал описал короткую, злую дугу. Рубиновое вино хлынуло мне в лицо. Холодное. Липкое. Обжигающе-кислое. Оно залило глаза, нос, рот. Хлынуло за воротник фрака, под рубашку, ледяными струями по спине и груди. Капли замерли на рыжих прядях волос, как кровавая роса.

За голубой занавеской раздался коллективный удивленный вздох! Десятки пар глаз уставились на нашу ложу. Гвардейцы у входа замерли, как истуканы. Один из них, молодой парень с усиками, прикусил губу так, что побелели зубы, его плечи мелко дрожали от еле сдерживаемого смеха. В его широко раскрытых глазах читалось все без слов: «Ну ты и дурак, государь. Как так можно было?»

Анна стояла, дрожа всем телом. Слезы катились по ее щекам, смывая тушь и румяна, оставляя темные дорожки. Но в ее глазах не было сожаления. Только ледяное торжество мести, смешанное с безумной болью.

— Наслаждайтесь ужином, ваше высочество, — прошипела она с презрением. — В одиночестве! Наедине с вашей поганой двуличностью!

Она развернулась, ее платье зашелестело звездной яростью. Девушка выбежала из ложи. Ее гвардейцы бросились следом.

Я стоял посреди ложи. Вино стекало по лицу, капало с подбородка на дорогой бархат фрака, оставляя темно-бордовые пятна. Я автоматически поднял мокрую, бесполезную салфетку, пытаясь вытереть лицо. Холодная липкость расползалась по коже. В голове Николай заходился в истерическом, безумном хохоте:

«А-ха-ха-ха! Вино тебе к лицу, Соломон! Изысканно! Романтично! Лучший момент твоей новой жизни! Ха-ха-ха!»

Я медленно повернулся к большому, темному окну, выходившему на мокрую ночную улицу. В отражении, искаженном каплями дождя, стоял рыжий дурак.

— Официант! — мой голос прорвал гул зала. Громко. Четко. Без тени смущения или гнева. Будто я дал команду на поле боя. Все замолчали. Даже Орловская за колонной пригнулась. Я смотрел на удаляющуюся спину Анны, окруженную гвардейцами. На платье «ночного неба», уходящее в тень коридора. — Еще вина! — объявил я, садясь на резной стул. — И… полотенца. Самые впитывающие. — Я поймал взгляд перепуганного официанта. Улыбнулся. Широко. Безупречно. Как и положено императору-дурачку, которого только что публично унизили. — Баталия, дорогой мой… только началась. Не спешите нести счет. На десерт я хочу чего-нибудь… остренького.