Бремя власти II

Глава 14

«Обычно считают, что убийца всегда и всюду должен быть убийцей и ничем иным. Но ведь даже если он только время от времени и только частицей своего существа является убийцей, то и этого достаточно, чтобы сеять вокруг себя ужасные бедствия… Гиена всегда остается гиеной. Человек многообразнее.»

Эрих Мария Ремарк

Я проснулся, но не решился открыть глаза сразу. Потому что внутри черепа действительно маршировали. Будто целый легион карликов сорвался с места и решил станцевать у меня на извилинах… В адских, грохочущих железных сапожищах! Биение сердца отдавалось ударом молота по наковальне моих висков. Язык прилип к пересохшему нёбу, словно ободранная шкура к промерзшему камню. Я дышал осторожно, потому что боялся спровоцировать бунт в желудке.

Прямо в щель между тяжелыми бархатными шторами пробился луч солнца. Наглый, яркий, как выстрел снайпера. Он уперся мне прямо в веко, заставляя жмуриться сильнее. Издевательство какое-то. Как будто само светило решило напомнить: «Вставай, Царь-алкаш, империя в дерьме, а ты валяешься!»

Последние дни пронеслись в голове калейдоскопом боли и абсурда: бутафорский ад оперы, липкая, кислая волна бордо на лице, и ледяные глаза Анны поверх бокала; внезапный, яростный поцелуй Орловской в пыльной подсобке; тупые, злые рожи Огненных Псов и холод стали под горлом Грозы… И вездесущая, высасывающая душу слабость. Все слилось в одну липкую, тошнотворную массу где-то под ребрами.

'Доброе утро, Ваше Алкогольное Величество! — ехидный, надтреснутый голос Николая прозвенел в правом виске. Я простонал, зарываясь лицом в шелковую подушку, которая пахла теперь не царственностью, а потом и дорогим вином.

«Сладко спаслось? — продолжал издеваться призрак. — Небось, ангелы колыбельные пели? Поделись-ка эфирчиком, а? Бердяев меня ждет! Его „Философия свободы“ без моей проницательной критики — просто макулатура, годная разве что на растопку!»

«На, подавись, книжный червь», — с трудом сконцентрировавшись, мысленно выдохнул я.

Откуда-то из глубины, из жалкого озера Источника, я вытянул тонкую, дрожащую струйку энергии и направил ее в ненасытную пустоту, которая жила в Призраке. Николай всхлипнул — то ли от натуги впитывания, то ли от восторга.

'Оооох… Да ты сегодня щедр, Соломон! — просипел он, и его полупрозрачный силуэт метнулся через спальню, как пущенная стрела, прямиком в ванную комнату.

Я дополз до ванной. Николай уже восседал на крышке закрытого унитаза, приняв позу Мыслителя Родена. Только вместо гранита была светящаяся полупрозрачная кожа, а вместо глубокомыслия — самодовольная гримаса. Полупрозрачные пальцы Николая листали страницы знаменитого трактата.

— Человек обречен на свободу, Соломон! — провозгласил он пафосно. — Но как тяжел этот крест, а?

Я промолчал и мысленно плюнул в его философские потуги. Мне было не до экзистенциальных кризисов. Мне предстояло победить кризис физический. Глубины собственной немощи. Я быстро умылся и отправился обратно в комнату.

Тренировка началась на холодном каменном полу. Каждое отжимание отдавалось взрывом в плечах, волной тошноты в горле. Каждый подъем корпуса на пресс обжигал живот, а бой с тенью превратился в жалкое пошатывание и тычки в воздух: каждый удар отдавался в висках тем самым молотом гномов. Пот заливал глаза, смешиваясь с остатками сна.

Но я не щадил себя. Нет. Жалость к себе — то была роскошь для слабаков. Для Николая. Царь Соломон не мог себе этого позволить. Особенно после вчерашнего урока от «Грозы» — после напоминания о том, что сталь должна быть не только в кольце на пальце, но и в мышцах, в костях, в воле. Сила — это не дар, это труд. Кровавый, потный, унизительный. Я сжал зубы, заставляя тело двигаться, превращая боль в топливо для выжигания токсинов.

Покончив с тренировкой, я тут же направился обратно, в ванную.

Ледяные струи душа обрушились на меня, как ушат правды. Тело вздрогнуло, закричало протестом, сердце колотилось где-то в горле. Но постепенно, под этим ледяным шквалом, мышцы начало отпускать, дрожь утихла. Я стоял, упершись руками в кафель, позволяя воде смывать пот, боль и остатки позорной ночи. Сквозь шипение воды доносилось бормотание Николая: «…экзистенциальная тревога перед Ничто… да, Бердяев, ты гений… а вот тут спорно, ооочень спорно…»

Я выключил воду и посмотрел в зеркало. В отражении на меня глядел мокрый, изможденный мужик с тенью под глазами и легкой щетиной на подбородке. Рыжие волосы липли ко лбу. За моей спиной, на белоснежном троне, восседал полупрозрачный принц-философ, погруженный в невидимые миру умствования. Контраст был настолько убийственно абсурдный, что я невольно улыбнулся.

Затем я накинул дорогой, мягкий и бессмысленный халат. Подошел к двери в спальню. — Гвардеец! — прокаркал я.

Щель под дверью тут же озарилась светом из коридора.

— Слушаю, Ваше Величество!

— Мне нужен кофе. Крепкий и черный. Как душа грешника. А также свежая газета. И завтрак. Желательно подать яичницу-глазунью с беконом. И чтоб без этой икры дурацкой. Ответное «Слушаюсь, Ваше Величество!» прозвучало немедленно и четко. Словно я приказал штурмовать цитадель, а не приготовить яичницу. И в этом мгновенном подчинении, в этой крошечной власти над утренним кофе, было что-то… согревающее. Маленькая победа над хаосом.

Через десять минут завтрак уже стоял на столике у окна. Этакий натюрморт сытого благополучия! Яичница, как с гравюры: белки нежные, облачные, желток — ярко-оранжевое солнышко, жидкое, живое. Круассаны источали теплый, маслянистый аромат, их слоистая текстура обещала хруст во рту. Кофе дымился в тонком фарфоре, черный, густой, как нефть. А бекон… Ох, бекон был зажарен до состояния хрустящих полосок… Запахи стояли удивительные! Аромат — вот единственное, что еще не предало меня. Этот запах обещал бодрость, силу и контроль.

Я сделал глоток кофе и взял свежий номер Петербургского Вестника. Он был аккуратно свернут пополам, но верхняя половина первой полосы кричала так, что не прочесть заголовок было невозможно: 'ВИННЫЙ СКАНДАЛ В ИЗУМРУДЕ! НЕВЕСТА ОКАТИЛА ИМПЕРАТОРА! НЕУЖЕЛИ РАСТОРЖЕНИЕ ПОМОЛВКИ НА НОСУ?

Буквы были жирными, черными и агрессивными. Как клеймо. Ниже красовалась занятная картинка. К счастью, не моя пьяная рожа, а карикатурный рисунок: Анна в ее звездном платье, с искаженным от гнева лицом, замахивалась бокалом, а перед ней стояла жалкая фигурка в императорской короне, которая уже была облита красным.

Я сжал газету. Бумага захрустела, как сухие кости. Трепетное описание моего позорного пьяного ухода было шедевром желтой журналистики:

«Его Величество… шатаясь… с вином на фраке… пытался улыбаться толпе…»

Анну выставили ангелом, оскверненным грубым пьяным варваром:

«Невинная жертва капризов монарха». «Будущее империи под вопросом».

Я еще раз отхлебнул кофе. Он был горьким. Не просто горьким. Пепельным. Будто я глотнул золы от сожженной репутации. Отлично. Весь Петербург, вся Россия теперь знает: их император — не герой, не воин. Он — шут. Марионетка. Мальчик для битья, которого даже невеста может облить вином как назойливую пьянь.

Отложив газету лицевой стороной вниз, к чертовой матери, я впился взглядом в идеальный желток. Это не помогло отвлечься. Я ковырнул его вилкой, а перед глазами встал образ Анны. Ее ледяные, голубые глаза, полные справедливой ненависти ко мне… и чего-то еще. Жалости? Понимания?

Ох уж, эти женщины… Анна с ее бурей под ледяной коркой. Орловская с ее ядовитым поцелуем посреди хаоса склада. Они встали передо мной, как призраки соблазна и слабости.

Но также я отдавал себе отчет в том, что это были якори. Тяжелые, кованые, цепкие. Якори, лапы которых впиваются в борт корабля, когда тот пытается вырваться из шторма, к заветной цели. К моей цели. К уничтожению Темной Энтропии, к восхождению на престол. К его удержанию.

А любовь? Любовь — это роскошь. Роскошь для тех, кто не идет войной на саму Тьму. Для пижонов в шелках, а не для воинов в доспехах, пропитанных демонической кровью. Любое чувство — брешь в броне. Трещина, в которую враг обязательно вгонит клинок. Слабость, за которую возьмут на крючок, как рыбу.

Но политический брак с Анной имел право на жизнь. Да. Это холодная сталь расчета. Мы — два кинжала в одном футляре. Можем резать друг друга, но футляр — Империя — должен оставаться целым. Это гарантия. Стабильность трона. Шахматная жертва. Так надежнее.

А сердце? Оно должно просто замолчать. Замолчать навсегда. Чувства должны быть замурованы в склепе долга. Решение принято: отныне — только политика. Шахматы. Власть. Никаких чувств. Никаких якорей.

Что до Орловской, то она может быть полезной. Ее стальная воля, охотничий инстинкт, сила, которые можно направить в нужное русло. Но вот ее импульсивность… Она как дикая кобылица, которая в любой момент может понести, сбросить седока и разбить повозку. Ненадежна в своих порывах — от ненависти к поцелую, от поцелуя к… чему? Спутницей не станет. Слишком опасно. А вот инструментом — да. Острым, опасным, требующим твердой руки. Как боевой клинок без ножен.

Я резко перевернул страницу газеты, словно сбрасывал со стола назойливого паука. Прочь от Анны! Прочь от ее вина, ее глаз, ее… всего! Взгляд скользнул по светской хронике: бал у Воронцовых, выигранные скачки, пропавшая породистая кошка графини С.

И тут — в самом низу страницы, под объявлением о кошке, мелькнула крохотная колонка. Шрифт оказался мелким, будто он чего-то стыдился или описывал условия кредитования.

Заголовок гласил: «НЕИЗВЕСТНЫЙ КЛАН „ГНЕВ СОЛНЦА“ РАЗГРОМИЛ БАНДУ СВИНЦА. ГОРОД ВЗДОХНУЛ СВОБОДНЕЕ?»

Далее сухой казенный текст: «В ходе операции клана была ликвидирована опасная преступная группировка… наведен порядок… власти благодарят бдительных граждан…»

А об остальном ни слова… Ни о демонической трансформации Свинца на крыше. Ни о бойне в Красном Октябре, где пол был скользким от крови. Ни о цене победы — о Бармене, о людях Песца. Ни о настоящем подвиге.

Вот она, хваленная свобода прессы! Краска на газете вдруг показалась мне ядовитой. Это не журналисты писали. Это писали заинтересованные руки. Костлявые, безжалостные руки каких-то князей? Или холодная, расчетливая длань Верейских? Кому это было выгодно? Хотя, впрочем, это уже не имело значения. Был важен сам факт! Они направили перья. Они решили, что важно: не победа над гнилью и демонической угрозой в сердце города, а дешевый скандал императора-неудачника.

Раздражение подкатило к горлу — острое, жгучее, как соляная кислота. Мой настоящий подвиг… Подвиг Соломона Козлова, кровью и потом добытый… превратили в пыль. Зарыли в уголке газеты, рядом с пропавшей кошкой! А клоунаду на опере, мой позор вознесли на первую полосу! Будь проклят этот маскарад!

Я сжал газету так, что костяшки пальцев побелели, бумага смялась и порвалась. Ярость, глухая и беспощадная, затопила все, даже стыд за вчерашнее. Ладно, они посмели превратить мою победу в ничто — это я еще мог понять. Но то, что они посмели скрыть факты о демонопоклонниках… Такое я никогда не прощал… Не прощу и в этот раз!

Бумага хрустнула в пальцах Ольги Павловны… Это произошло непроизвольно. Безупречный контроль дал микроскопическую трещину.

Ее кабинет, погруженный в полумрак тяжелыми шторами, внезапно сжался, превратившись в душный склеп. Воздух стал густым, как смола.

На полированной столешнице лежал враг — свежий Петербургский Вестник. Первая полоса — удар ниже пояса. Крупная карикатура Анны с идеальным ракурсом. Он подчеркивал ее бледность и намекал на заплаканные глаза… Мастерская работа гребанных падальщиков! И рядом… красовалось лицо Николая. Пьяное. Глупое. Потерянное. С каплями чего-то темного на щеке.

Гнев подступил к горлу Ольги… Не пламенный, а леденящий душу — острый как стилет из лучшей дамасской стали. Он сжал гортань, перекрыв воздух.

Честь дома Меньшиковых… столетия великой славы… ее собственная, выстраданная репутация Регентши, Железной Леди Империи… Все это превращалось в дешевый фарс, в уличный балаган! Из-за этого… недоумка!

— Гвардеец! — ее голос звякнул в тишине, резко и горячо. Он должен был звучать властно, но внутри дрожала струна унижения. — Немедленно доставить сюда Императ…

Но договорить она не успела. Дверь словно сорвало с массивных петель ударом плеча. Тяжелое дубовое полотно с грохотом стукнулось о стену, заставив содрогнуться портреты предков. В проеме вырос Рыльский. Не просто разгневанный, а обезумевший. Его лицо было темнее грозового неба над Невой перед ливнем, глаза горели желтым огнем загнанного зверя. Ни поклона. Ни «Ваше Высочество». Ни тени прежней почтительности. Он ворвался, как таран.

Несколько широких, размашистых шагов — и его кулак, затянутый в белую перчатку с грохотом обрушился на полированную столешницу прямо перед Ольгой. Чернильница из темного хрусталя подпрыгнула, как испуганная птица, едва не опрокинувшись. Брызги чернил упали на газетный скандал.

— Вы это видели⁈ — его рык оглушил, он был грубее, опаснее рева медведя, которого когда-то добыл ее муж. — Этот… ублюдок! Он опозорил Анну! На весь свет! Вашего светлого ангела! — последние слова он выкрикнул с такой болью и яростью, что Ольга инстинктивно отпрянула вглубь кресла.

Затем шок от его немыслимой наглости схлестнулся внутри нее с яростным цунами собственного гнева. Кровь ударила в виски. Она собралась извергнуть гром, обрушить всю тяжесть своего положения, всю ярость Регентши на этого взбесившегося солдафона. Сотрясти его карами, перед которой он должен был пасть ниц!

Но он оказался быстрее.

— Что вы намерены делать, Ваше Высочество⁈ — его голос вдруг стал ледяным. — Нельзя допустить, чтобы его убили раньше свадьбы! Нельзя, чтобы Империя осталась с регентом-вдовой и опозоренной наследницей! Кому нужен такой монарх? Это картонный шут! Уверен, сейчас многие думают об этом…

Слова капитана били точно в цель, обнажая ее глубочайший страх: крах всех планов, смуту, потерю власти. Она открыла рот, чтобы закричать, приказать арестовать…

Но Рыльский уже действовал. Он схватил со стола тяжелый хрустальный графин с густой вишневой наливкой — подарок какого-то курляндского герцога. Не глядя, не думая, откупорил его зубами и сделал три долгих, гулких глотка прямо из горлышка. Вишневые капли, как запекшаяся кровь, закапали на его мундир и на стол. Он поставил графин с таким грохотом, что задребезжали книжные полки. Он напомнил ей Александра… Такую же животную силу…

— Я этого не допущу! — прогремел Лев Павлович, смахивая тыльной стороной перчатки капли с грозных усов. — Я не позволю!

— И что вы предлагаете⁈ — Ольга вскочила, опираясь руками о стол. Голос сорвался на непривычно высокую, почти истеричную ноту. — Вы и так уже допустили слишком многое! Все Соболевы мертвы, кроме него… К тому же его пьянство… Это все ваша охрана! — регентша тыкала пальцем в сторону двери, где должен был стоять гвардеец, но там никого не было — все испугались напора Рыльского.

Капитан не растерялся. Его ярость сменилась лихорадочной решимостью. Он резко сунул руку за борт мундира и выдернул оттуда пожелтевшую, потрепанную газету. С явным трудом развернул ее прямо поверх свежего «скандала» с Анной и Николаем. Пыль времени поднялась облачком. На первой полосе старой газеты гарцевал молодой, сияющий князь Белоусов. В охотничьем костюме, он уверенно попирал одной ногой тушу огромного, мертвого медведя. Заголовок кричал жирным шрифтом: «ЗОЛОТАЯ ПУЛЯ НЕ ПРОМАХНУЛАСЬ! КНЯЗЬ БЕЛОУСОВ ДОБЫЛ ЦАРЯ ТАЙГИ!»

— Охота — проскрежетал Рыльский, тыча толстым пальцем в фото покойного мужа Ольги. Его голос был хриплым от наливки и эмоций. — Нужна показательная охота! В Царском Лесу. Завтра же! Николай убьет самого крупного зверя в заповеднике. Собственноручно. И посвятит эту победу вашей дочери! И покажет всем питерским шавкам, — он кивнул на свежую газету, — что он… не тряпка. Что он — приручен Анной. Что этот скандал — просто ссора влюбленных. — Капитан выдохнул, ожидая решения своей госпожи.

Но Ольга лишь фыркнула. Этот звук был полон такого ледяного презрения, что мог бы заморозить вулкан.

— Он бездарь! — выдохнула она, глядя на фото мужа, а не на Рыльского. — Он с лошади свалится на ровном месте! Он зверя увидит — и сразу метнется в кусты! Это не план, Лев Павлович. Это безумие!

— Доверьтесь мне! — сказал Рыльский. И в его глазах, налитых кровью, горела не просто решимость. Горела та самая дикая, бескомпромиссная ярость Золотой Пули, которую она видела лишь в глазах одного человека — своего покойного мужа. Это было страшно и… Это ее гипнотизировало.

— Нет. — Отказ Меньшиковой прозвучал коротко, как выстрел.

Тогда кулак капитана — тот самый, что только что грохотал по столу — снова взметнулся и обрушился вниз. Столешница не выдержала и хрустнула. Послышался жуткий, сухой звук ломающегося дерева. В этот раз чернильница подпрыгнула и разбилась, черные кляксы заляпали газеты, ковер, мундир Рыльского.

— На кону честь Анны, Ольга Павловна! — его голос заглушил звон осколков и гул крови в ее ушах. Он наклонился через треснувший стол, его лицо было в сантиметре от ее. Дыхание пахло вишней и яростью. — Я не позволю запятнать ее имя в истории!

Затем Лев Павлович выпрямился, тяжело дыша и глядя на нее сверху вниз. Это был вызов! Ольга замерла, глядя на трещину в своем безупречном столе — и в своем безупречном мире. В кабинете воцарилась гробовая тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием капитана и тиканьем напольных часов. Как же он походил на ее мужа…

— Тогда действуйте… — неожиданно для самой себя сказала Меньшикова.

Юрий Викторович сидел в кресле у камина. Пламя лизало поленья, отбрасывая пляшущие тени на стены, обитые темным дубом, но тепла магистр не чувствовал. Холод исходил изнутри, из самой сердцевины свинцовой усталости, накопленной за годы ношения невидимой, но страшной в своей тяжести короны Тайного Отдела. За окнами его бронированной резиденции в Петергофе дождь методично, с тупой настойчивостью, стучал по пуленепробиваемым стеклам. Тук-тук-тук. Как назойливый шифровальщик, пытающийся выбить код к его крепости. Или к его терпению.

На массивном дубовом столе перед ним царил хаос — сконцентрированная агония Империи:

Депеши из Закавказья… Папка с грифом «Совершенно Секретно» была распакована. Тонкие листки пахли пылью дорог, горьковатым дымом костров и… серой. Донесения рисовали картину ползучей агрессии: османские агенты, гибкие и ядовитые, как змеи Нахичеваньских ущелий, методично сеяли зерна бунта в Эриване и Нахичевани. Шептали о турецком покровительстве, подбрасывали оружие полуголодным курдским племенам, стравливали местные народы друг с другом, а обвиняли во всем Россию. Империя истекала кровью по каплям на своих южных рубежах.

Другой пакет документов пах дорогими сигарами и тонкой бумагой. Агент докладывал: «английские львы не дремлют». Под маской либеральных философов и друзей прогресса британские шпионы разливали тонкий яд сомнений в салонах княгини Шаховской и ей подобных. Они писали о тюрьме народов, стравливали православных с мусульманами в Поволжье, финансировали студенческие кружки с крамольными листовками. Это была война без пушек. Война за души. И Россия пока проигрывала.

От другой толстой папки веяло безысходностью. Цифры кричали о катастрофе: казна была пуста, как бочка Диогена. Налоги не собирались, дороги гнили, голод бродил по деревням черной тенью. А воры в генеральских и министерских мундирах пировали, отгрызая жирные куски от скудного имперского пирога. Казнокрадство было системой. Рябоволов знал имена. Но вырвать эту гангрену — значило обрушить и без того шаткую конструкцию власти.

«Империи гибнут не от внешнего удара, — горькая мысль, отзвук давно прочитанного Тацита, пронеслась в голове. — Они разлагаются изнутри, как плод, подточенный невидимым червем сомнения и алчности».

Магистр прикусил кончик дорогой гаванской сигары. Пепел осыпался на доклад о миллионных хищениях в адмиралтействе, похоронив цифры под серой массой. Недоработал. Не доглядел. Не успел. Все это его вина!

Но от самоедства его отвлек легкий, условленный стук в дверь — три быстрых, два медленных. Магический щит вспыхнул вокруг Рябоволова мгновенно, до того, как сознание полностью осознало звук. Многослойный, мерцающий кокон из силовых полей, вплетенный в саму ткань пространства его кабинета. Одновременно, с отработанной веками мышечной памятью, его рука скользнула к тяжелому служебному револьверу, лежавшему на столе. Оружие легло в ладонь с холодной, привычной тяжестью, с естественным продолжением воли.

— Войдите.

Дверь открылась бесшумно. Вошел Агент. Тень. Человек с самой заурядной внешностью в Петербурге — лицо, которое забывалось через секунду после взгляда. Уровень дара — стабильный арканист. Ни больше, ни меньше. Ровно столько, чтобы быть полезным инструментом, не привлекая лишнего внимания. Он слился с полутьмой у двери, не делая лишних шагов.

— Соломон Козлов, товарищ начальник. — Голос Агента был монотонным, лишенным эмоций, как диктовка метеосводки о погоде. — Официально зарегистрировал клан «Гнев Солнца» и вчерашней ночью провел операцию по ликвидации криминальной группировки Свинца. Штаб в Красном Октябре уничтожен. Васька Свинец и ключевые фигуры ликвидированы. — шпион выдержал паузу и продолжил. — Он задел серьезные интересы. Карамзины, Воронцовы, Долгоруковы… Все они лишились значительных нелегальных доходов от притонов, контрабанды оружия и артефактов. Клан Козлова теперь — приоритетная мишень для мести. Уровень угрозы расцениваю как критический.

Рябоволов не моргнул. Лишь тонкая струйка дыма потянулась от сигары. Пепел осыпался на зияющую цифрами папку о казнокрадстве в адмиралтействе, похоронив очередную справку о недостаче.

Агент тем временем продолжал:

— После битвы на крыше «Октября» был обнаружен и опечатан один флакон. Стекло черное, непрозрачное. В качестве содержимого выступила концентрированная Скверна высокой степени очистки. Демоническое семя. Предполагаемое применение: инъекционная трансформация человека в полудемоническую форму высокой боевой эффективности. — в этот раз агент прервался, чтобы протереть лоб и шею платком. — Каналом поступления… данного продукта, согласно перехваченным коммуникациям и слежке, оказались люди князя Алексея Юсупова. Данное зелье было доставлено Свинцу всего три дня назад.

Рябоволов медленно выдохнул дым.

«Князь Алексей… Его сын Андрей недавно болтал всякие глупости в опере, а сам папаша, видимо, окончательно слетел с катушек и от экспериментов перешел к настоящим играм с адским огнем… Или ты уже обжегся, но боишься крикнуть, Юсупов?» — эта мысль обожгла разум Рябоволова горячей иглой.

— Обо всём молчать. — голос магистра был тише шелеста бумаги, но в нем звенела каленая сталь, способная перерубить кость. — Об этом — никому ни слова. Даже товарищам по службе. Ни письменно, ни устно. Следствие ведет только Особый Отдел. Персонально. — Рябоволов сделал глубокую затяжку, огонек сигары ярко вспыхнул в полумраке, осветив на мгновение его непроницаемое лицо. — Усильте негласную охрану Козлова. Собери максимальный состав. Круглосуточное наблюдение! Задействуй первый и второй эшелон. Парень должен выжить. Любой ценой. Пустая трата ресурсов на похороны не входит в мои планы. — взгляд мужчины, тяжелый и всевидящий, на миг встретился с бесстрастным взором агента. — Он — крайне важная фигура для Империи. Это понятно?

— Понятно, господин. — тень склонила голову на сантиметр, затем бесшумно развернулась и растворилась в темноте коридора, как и появилась. Дверь закрылась беззвучно.

А Рябоволов встал. Спина болела от долгого сидения, от неподъемной тяжести ответственности. Он подошел к массивной дубовой двери, ведущей на широкий балкон. Повернул тяжелую бронзовую ручку. Холодный, влажный воздух, пропитанный запахом мокрого камня, хвои и далекой грозы, хлынул в кабинет, заставляя пламя в камине трепетать и клониться.

Мужчина вышел на балкон. Дождь хлестнул ему по лицу. Мелкий и колючий, как иглы. Где-то внизу, в густой, непроглядной тьме парка, затянутого пеленой ливня, послышался резкий, отрывистый звук. Гортанный выкрик. Не русская брань. А… Турецкая? Инстинкт, отточенный годами на краю пропасти, сжал сердце ледяной рукой.

Он не успел до конца обернуться, не успел крикнуть тревогу, не успел даже подумать о револьвере, оставленном на столе.

Земля у самого подножия балкона вдруг вздыбилась. Раздался взрыв… Это было рождение маленького ада. Огненный гриб, грязно-лиловый, с прожилками черного дыма, вырвался из мокрой земли. Грохот рванул так, как будто само пространство закричало от боли.

Из клубов дыма и грязи, из самого сердца этого адского цветка, взметнулись вверх пять фигур. Их выбросило на гребнях искаженной, чужеродной магии. Темные плащи, тяжелые от дождя, струились вокруг них, как жидкая тень, как дым от гниющей плоти.

Они зависли на мгновение в воздухе, против всяких законов физики, на уровне балкона. Пять пар рук в перчатках из черной чешуи синхронно метнулись вперед. Не было слышно слов заклинаний — только оглушительный, пронзительный визг, звук рвущейся ткани реальности, который бил по зубам, по костям, по самому мозгу.

Многослойный щит Рябоволова, выдержавший не одну попытку убийства, а также щит, вплетенный в стены его крепости, вдруг треснули с тонким, высоким звоном. Как бьющееся стекло.

Паутина трещин пробежала по невидимой сфере, окружавшей его. Она засверкала синим и лиловым цветом. И под первым же сокрушительным ударом этой координированной магической атаки, этот щит — символ его власти и безопасности — рассыпался. Не погас, а именно рассыпался на тысячи мерцающих осколков магической энергии, которые тут же погасли в дождливом воздухе.

Пять пар глаз, светящихся холодным, нечеловеческим светом — кроваво-красным, ядовито-зеленым, мертвенно-желтым — уставились на него из-под нависающих капюшонов. Ни ненависти, ни злобы. Только пустота и холодная расчетливость убийц высшего класса. Это была полноценная Звезда. Пять Мастеров Тьмы, пришедших забрать его жизнь.

И битва только начиналась.

И у Юрия Викторовича не было ни секунды на раздумья, ни права на ошибку, ни шанса ее проиграть. Его рука инстинктивно рванулась к кобуре, которая была пуста. С ним осталось только то, что всегда его спасало: холодный ум, воля к победе и ярость загнанного зверя.