Другая жизнь. Назад в СССР-3

Глава 22

Мы впустили посыльного, который оказался девушкой и которая, выставив еду из корзины, на которой она её прикатила, накрыла на стол, расставив правильно тарелки, емкости с едой, с соусами, с васаби и хлебом, который нам пришлось заказывать отдельно.

Так на столе у нас оказалась супница с рыбным супом, который захотела Тиэко, а я лишь пожал плечами. В супе присутствовал краб, а значит, плохим он по умолчанию быть не мог. На деревянном подносе разместились ролы, которые правильно назывались макидзуси. Они были двух видов: хасомаки, с завёрнутыми в сухой лист водоросли нори рисом и кусочком рыбы, и урамаки — рисом наружу и с начинкой из рыбы, завёрнутой в нори. На некоторых макидзуси урамаки на рис сверху была положена разная мелкая икра: морского ежа, крабов, креветок и мелких рыб.

Роллы мне понравились, как и прошлый приезд в Японию. Отец тоже оценил их по достоинству, но больше налегал на рыбный суп, где плавали, кроме рыбы, большие куски крабового мяса.

— Наш, Камчатстский, — сказал отец. — Где они его, интересно, добывают? Наверное в нашем Охотском море, где так и остался кусок моря общим. Все они там пасутся, черти.

— Что за кусок Охотского моря? — удивился я. — Это же наше море!

— Наше, да не наше. Оно не считается нашим внутренним морем. Только двести миль экономического пространства. Центр Охотского моря общий и мы обязаны туда пускать рыбачить всех. А там и краб и трубач, который твоя мама так хорошо жарит в кляре, и минтай, который так любят японцы и американцы.

— Что говорит папа Васа? — спросила Тиэко.

Я пересказал. Тиэко безразлично пожала плечами. Её не интересовало, откуда на её столе появляется рыба и крабы. Главное — чтобы они появлялись на рыбном рынке, который контролировал их клан. Хороши были и тигровые креветки, которых мы заказали целое ведёрко. А что, холодильник в домике имелся. Большой и двухстворчатый, как одёжный шкаф. Про холодильник, как заехали, папа сказал: «Нам бы такой, но куда его ставить в нашей кухне».

А я сказал, что такой широкий нам совсем и не нужен, а вот вместо нашего «Океана» можно поставить такой же узкий, как «Океан», но чтобы был высокий, до самого потолка. Папа призадумался.

— И морозильный шкаф нужно заменить на японский. Наш громоздкий, а места в нём шиш да маленько, да и ломается постоянно. Всё у него фреон куда-то уходит, сказал я тогда.

Поэтому, недоеденную еду мы сплавили в холодильник и уселись перед телевизором на котором мелькали какие-то мультфильмы. После сытного обеда шевелиться не хотелось, а тем более мыться. Хотя мы после горки только и сделали, что помыли руки и умылись перед едой. Но пот, благодаря термобелью, уже высох, а верхнюю одежду мы сняли и теперь от души ленились.

Тиэко заглянула мне в глаза и тихо-тихо спросила:

— Ты спас папу Васа, да? У тебя волшебные руки, да? Ты не только предсказываешь будущее, но и можешь лечить, да?

— Постой-ка, постой-ка, — вдруг подумал я. — Какое, нахрен предсказание будущего? Эй, «предок»! Кто у нас отвечает за аналитику и предсказание кризисных ситуаций? Ты почему не сообщил, что отцу плохо?

— Кхе-кхе… Мы успевали, — сказал «мой внутренний голос».

— В смысле, «успевали»? К чему успевали?

— Кхм… Флибер знал, что твой отец не умрёт. Он сразу взял его под контроль.

— А руки? Он сам сказал, чтобы я руки наложил на отца, а то он его не контролирует.

— Не наложил, а положил, — буркнул Флибер. — Это чтобы ты почувствовал свою силу. Если бы не критическая ситуация, этого долго бы пришлось ждать. А так ты сконцентрировался…

— То есть, это ты подстроил отцу инфаркт?

— Нет, не я. Я не могу людям наносить вред. Каким угодно людям, даже твоим врагам. Физический вред, имеется в виду. Не убий, как говорится, и возлюби врага своего…

— Даже так?

— Даже так. Кризис сам развился. Перекатался твой папа. Перевозбудился. Лучшее — враг хорошего. Сдуру, как говорится, можно что угодно сломать, сам знаешь.

— А спасти ты можешь? Почему ты не спас его?

— Только чужими руками. Сам я не могу вмешиваться в процессы бытия. Ну, или почти не могу… Есть исключения, да… Вот и твоего отца я контролировал через ваши психические связи. Этот мир для меня первичен. Его копии, созданные мной, я могу полностью контролировать и даже менять, а этот только созерцать и менять с помощью тех миров, совмещая их, понимаешь?

— Понятно, — сказал я, хотя мне было нихрена ничего не понятно.

— Не-е-е… Всё-таки пойду приму душ, — сказал я, обращаясь ко всем и поднимаясь с дивана.

— Ты так ничего мне и не ответил, — чуть не плача прошептала Тиэко.

— Милая, я очень устал. Давай, я приму душ, а потом мы поговорим.

— Пошли, поговорим в душе. Я так хочу тебя!

Тиэко просительно потянулась ко мне губами и расширила свои узкие лаза до почти «нормальных».

— В душе мы не поместимся и можем его развалить. Пошли, тогда, в джакузи.

Я так назвал наш геотермальный бассейн. В нём, и правда, под водой бил напор воды, распылённый на много маленьких горячих струек, температуру которых можно было регулировать. Классный у нас был бассейн

— Пошли, — согласился я. — Пап, ты тут поспи пока, мы, это, того… В бассейн сходим. Помоемся.

— Идите, молодожёны, мл… Вот, мл, никогда не думал, что мой сын женится в шестнадцать лет на принцессе-японке.

— В семнадцать, папа. Почти семнадцать… И никакая Тиэко не принцесса.

— Хотя, я всегда подозревал, что этим закончится, — продолжал отец. — Ты всегда таскался за девочками. С пяти лет. Свету Шаманину помнишь? Соседку? На Патриса мы жили? Лет пять вам было, да…

— Пап, ну хватит старое вспоминать, — я скривился, вспомнив детские «развратные» действия.

— Конечно! Чего старое вспоминать, если новое куда как интереснее. Давай обсудим новое⁈ Тьфу! Бесстыдник!

— Поздно, папа, пить боржоми, хе-хе, — сказал я и потянул ничего не понимающую из нашего разговора Тиэко. Но по моему смеющемуся выражению лица она поняла, что разговор не такой для нас опасный, как голос отца.

— Папа Васа недоволен, что мы чики-чики? — спросила она меня в бассейне.

— Говорит, что я ещё маленький.

— Он тебя не знает, — сказала Тиэко и прижалась ко мне.

В горячей воде она показалась мне приятно прохладной и очень скользкой, как русалка. От пота, наверное… Или это я был скользкий от пота? Вспотелось от разговора с отцом.

— Эй, братцы-кролики, — позвал я. — Контролируйте там папу и не доводите до кардинальных мер. Зачем девчонку пугать и наводить на разные ненужные размышления? Зачем нам нездоровые сенсации? Ещё пойдут ко мне толпы японских паломников или страждущих… Кхе-кхе…

— Не отвлекайся от процесса, — хохотнул «предок» и я, судя по всему, покраснел.

«Процесс» в бассейне мне не понравился, поэтому я вынес Тиэко на руках и мы продолжили его на удобном топчане в позе сидя лицом к лицу. Так я проникал в Тиэко максимально глубоко и это было очень приятно. К удивлению, и Тиэко воспринимала «глубокое проникновение» сладострастно и благосклонно, и мы вскоре вместе достигли обоюдное блаженство. Однако процесс мы не прекратили, а только слегка притушили «огонь» страсти. Передохнув, слегка покачиваясь, совсем чуть-чуть, мы возобновили активность и получали удовольствие долго-долго. Но всему есть начало и есть конец.

Мы помылись и перебрались в свою, то есть мою, комнату. И продолжили эксперименты там. Тиэко изобретала новые и новые формы получения удовольствия от нашей любви. Я не сопротивлялся, а наоборот кое что ей подсказывал, аккуратно предлагая ей свои варианты, развития отношений, кхм-кхм… Короче, мы попробовали многие формы камасутры, но силы у Тиэко в конце концов закончились. Ну а своим я и конца не видел. Хотя, «конец» мой слегка и стёрся, да, хе-хе…

— Вот вы неугомонные, — хмыкнув, сказал Флибер. — Там медикусы мазь оставили. Она хорошо от натёртостей помогает. Рекомендую использовать. Отца в холле нет. Он во дворике сакуру распускающуюся созерцает, сидя в шезлонге.

Я метнулся за волшебной мазью и обработал её сначала себя, а потом и Тиэко, доставив лечебное средство к травмированным участкам любимой самым простым и удобным способом, хе-хе… Она удивилась, но оценила мою изобретательность, и пользуясь случаем, мы ещё раз получили толику удовольствия, хотя и значительно притупившегося.

Мы уснули и проснулись почти в пять часов вечера, а когда вышил из спальни, отца в холле не обнаружили. И дверь его комнаты была раскрыта. Его этюдник исчез. Правильно, — подумал я. — Зачем драгоценное время терять. Если мы даже не знаем, сколько нам его отмеряно.

Отец писал сакуру маслом. На холсте уже был нанесён тёмный фон под тон стен домика, прорисованы окна, крыша, и стволы деревьев. До цветов было ещё «далеко». Да и не было пока цветов. Но они появятся и на деревьях и на картине. Я по достоинству оценил предусмотрительность папы. Сейчас он писал основу, на которую ляжет красота цветения, оживания природы.

Но уже сейчас на картине в отблесках окон и коры деревьев играющих в лучах заката, угадывалась текучесть весеннего таяния и… будущее лето, да… Вообще-то я не люблю весенние картины. Они слезливые. На полотне у отца в солнечных бликах я увидел лето. Это он пока пробовал, как я понял, и у него получалось.

— Ну как? — спросил он воодушевлённо.

— По моему — шедевральное начало.

— Ой! Как красиво! — сказала Тиэко.

— Тиэко тоже нравится. Весёлая картина получается.

— Отличное место мы выбрали, — сказал отец. — Хорошая получается композиция. Прекрасный сюжет. Есть контрасты. Отсутствуют лишние детали. Освещение… Отличное место… Отличное…

— Тадаси специально подбирал. Он же знал, для чего мы приехали. Его люди «прошерстили» весь округ Хиросимы.

— Да-а-а… Спасибо ему.

— Папа передаёт спасибо твоему отцу, что выбрал такое замечательное место для рисования сакуры, — перевёл я Тиэко слова отца. — Папа в полном восхищении.

— Я очень рада, — сказала Тиэко по-русски и продолжила по-японски. — Мы вместе выбирали.

— Тиэко говорит, что это она выбрала это место, — «перевёл» я.

Папа вскинул брови встал с табурета и подойдя к Тиэко — та даже испугалась и быстро-быстро заморгала — взял её ладонь и поцеловал с обратной стороны. Глаза Тиэко округлились и она улыбнулась.

— Спасибо, папа Васа, — проговорила она.

— Папа Васа… Надо же… Меня так на Кавказе звали на базаре. А у неё такой нежный голос, что слушал бы и слушал. Почему у наших, кхе-кхе, баб, кхе-кхе, не такие голоса?

— Мне сами японцы говорили, что их женщины с детства специально так настраивают голос, чтобы нравиться мужчинам. Так и пищат до старости. Хе-хе…

— Красиво пищат. Мне нравится.

— На то и рассчитано… Медовая ловушка.

— Возможно-возможно. Гейшы… Маленькие ступни… Ну да, ну да… Их для услады мужчин готовили с малолетства. Чио-чио-сан…

— Что говорит папа Васа?

— Ему нравится твой голос и то, как ты его называешь. Ему нравится, что у него появилась такая дочка.

Тиэко ещё больше расширила глаза и прямо упала перед отцом на колени. Тот от неожиданности отпрянул, и едва не перевернул этюдник и едва не уронил картину, которую я поймал уже у смой земли.

— Вот вы, блин, даёте, — вырвалось у меня, когда я ставил этюдник.

— А что она? — выдохнул отец и обратился к Тиэко. — Ты вставай! Чего ты?

Тиэко поднялась с колен и прижалась к отцу.

— Спасибо, папа Васа. Спасибо.

— Да, пожалуйста! Чего это она?

Я извиняюще скривился, пожал плечами и решил сознаться, что слегка переврал его слова.

— Э-э-э… Я сказал, что тебе нравится, что у него появилась такая дочка.

— А-а-а… А я разве так сказал? — нахмурился он.

— Почти так, — снова, извиняясь, улыбнулся я.

— Почти, да не почти… Прохвост! Ладно, проехали. Куда уже теперь деваться. Оставили отца, кхе-кхе, перед фактом.

— улыбнись уже, — сказал я. — Пугаешь невестку.

— Эх, надрать бы тебе уши, — сказал отец и, улыбнувшись, погладил Тиэко по голове.

— Камасутра не позволяет? — усмехнулся я.

— Чего-о-о? — удивился отец.

— Ну, так Остап Бэндер говорил: «Эх! Набил бы я тебе рыло, да Камасутра не позволяет».

— Чего несёшь? Какая Камасутра? Заратустра! Вот, жук! — Отец крутнул головой, продолжая улыбаться. — Отца подловить… Думаешь отец не знает разницы между Камасутрой и Заратустрой? Да мы этими «Стульями» ещё в детстве зачитывались. Ильф и Петров, мл, в одном флаконе… Как шампунь и кондиционер. Что это такое кондициоер? У нам шампунь и всё. А у японцев ещё и кондиционер, мл.

— От кондиционера волосы становятся пышные, — пояснил я. — Я же тебе объяснял.

— Да, это я так…

Он отстранил Тиэко от себя и, посмотрев в глаза, сказал:

— Всё хорошо, дочка. Живите счастливо.

Я перевёл.

— Папа Васа, я тебя лублу, — сказала Тиэко.

— Вон кого луби, — усмехнулся отец и подтолкнул её ко мне. — Только спать папе Васе давайте.

Я перевёл. Тиэко прижалась ко мне, спрятав на моей груди покрасневшее лицо.

— Вот так бы вас нарисовать, — сказал отец. — Красивая картинка получилась бы.

— Так нарисуй. Сними эту и сделай хотя бы набросок.

Отец моментально отжал раму, установил другую и стал карандашом быстро чиркать по загрунтованному холсту.

— Сейчас-сейчас, — говорил он то и дело. — Сейчас сейчас. Пусть она развернёт лицо к закату.

Я перевёл. Тиэко развернулась.

— Ах как хорошо, — сказал папа. — А фоном будет цветущая сакура.

Когда мы только приехали катающихся на лыжах на горках и на коньках на озере было не много. Особенно мало было иностранцев, поэтому мы с папой привлекали вниманее. Особенно после того, как буквально на следующий день на «доске почёта» появилась папина фотография. Японцы, всячески выказывая стеснение, тыкали на папу пальцем и улыбаясь, кланялись, когда он на них смотрел.

Краскам требовалось высохнуть, а поэтому другой день мы начали с пленера на вершине горы с видом на озеро. Перспектива была шикарная. Перед нами открывались горные возвышенности розовеющие в лучах восходящего солнца. Именно, что возвышенности, так как лишь некоторые из них превышали, и то не на много, тысячу метров. По сути, это были наши Приморские сопки, которые японцы называли «горы».

«Горы» мы рисовали три дня, пока не распустила бутоны «наша» вишня.

Отдыхающих прибавилось и мы возблагодарили богов и Тиэко за то, что предоставил нам любоваться «своей» сакурой, которой мы посветили все свои охи, ахи и иные восхищённые возгласы. И не только возгласы, но и все свои чувства, позволившие перенести на холсты божественную красоту. Я тоже подготовился как и отец и мгновенно перенёс цветы на холст, присовокупив их к веткам и веточкам старой вишни.

То есть, всё-таки, наше дерево оказалось сакурой. Её цветы сидящие на длинных ножках имели характерные только для вишни разрезы на лепестках, которые и позволяют им так красиво кружиться при опадании. А Тиэко даже обиделась, когда я удивился, что это у нас зацвела сакура. Оказалось, что в этом году очень тепло, поэтому и сливы, и персики, и вишни зацвели одновременно. А обычно первой зацветает слива и она распределяет цветы по одному отдельно на ветках без черенков. Потом зацветает персик по два цветка на коротких черенках. А вишня цветёт, рясно опоясывая ветки обилием розового цвета, последней, завершая цветение полётом лепестков, похожих на кружащих в розовых платьях красавиц.

И мы дождались этого кружения. Видимо, действительно погода стояла тёплая и цветение завершилось ровно через неделю. Но за эту неделю мы получили столько приятных эмоций, что ехали в Токио полностью опустошённые и морально и физически. Особенно мы с Тиэко, которая сбросила килограммов пять. Отец уже не бурчал, а лишь посмеивался в усы и бороду, которая отросла у него за десять дней сантиметров на пять. К моему и его, кстати удивлению. Обычно борода у отца росла долго, потому что волос стелился по подбородку. А тут неожиданно, хе-хе, «заколосилась».

— И растёт там, где и не рос никогда, — удивлялся отец, расчесывая чёрные уже чуть вьющиеся волосы на бороде. И волос вроде как почернел. Седины меньше стало, нет? Миш!

— Воздух тут такой. Да и стресс ты сильный пережил. Ха-ха… Аж волосы по стойке смирно стали расти. Ха-ха!

— Зря смеёшься, — озабоченно рассматривал себя в зеркало перед поездкой отец. — Я же свои волосы знаю. Они у меня в разные стороны росли, а на бороду смотреть было больно. А сейчас смотри ка какая, кхе-кхе, артистичная, ха-ха…

— Папа Васа красивый, — сказала Тиэко скромно тупя глаза.

— Точно воздух всему виной, — сказал я и продолжил мысленно, — или мой ежевечерний массаж.

Так оно, на самом деле и было. Ведь я проминал отцу не только грудной отдел, а всю спину, давая стимул позвоночника, раздающему сигналы на восстановление всему организму, а не только сердцу. Я просто физически ощущал, как его старые нейроны восстанавливались, возбуждались, в них прописывалась новая программа. Моя программа, скопированная с моих нейронов. И по отцу было видно, что и он оживал.

Медикусы пытались ещё раз завлечь отца в свою лабораторию, но я мы, переглянувшись с отцом, отказались, разрешив лишь проверить давление, пульс и прослушать сердце через фонендоскоп. Я знал, что «у него внутре» всё изменилось так, что результаты вторичных исследовании точно не совпали бы с первичными. Мало того… Об этом догадывался и отец. Ещё не знал, но догадывался.