Другая жизнь. Назад в СССР-3

Глава 9

— Я тебя предупреждал, — сказал «мой внутренний голос». — Женщины, что кошки… Дал сметаны — ластится, не дал сметаны — царапается. Но не знаешь, что лучше. От любви до ненависти один шаг. Это про них.

— Какая любовь? — удивился я. — Новогодний подарок.

— Ты в том году ей дарил «Кензо»?

— Смеёшься?

— Нисколько. Это ты не понимаешь, что женщины внимание к ним, заботу и подарки воспринимают, как подношение и демонстрацию к ним любви. Они все считают себя богинями, достойными жертвоприношений.

— Так я же нарисовал её в книжке. Что не так-то?

— Никакой девушке не нравятся её конопушки. А ты ещё и преувеличил их количество.

— Но это же красиво! Японцам должно понравиться!

— Японцам — да, но она не японка. И вообще, не пойму, почему тебе не взять образ Светланы? По-моему, ты этим образом перепрыгиваешь через две ступеньки.

— В смысле?

— А в прямом! Рыжая — это всегда хитрая. Да ты же видел глаза Натальи. Лисица и есть. Они, видимо, с детства, настроены на подлянки и сами готовы их учинять.

— Не помню, чтобы Наташка была такой.

— Да потому, что ты с ними всегда был ласков, с девчонками. И один был среди них пацаном-заводилой. Оно же за тобой табором ходили. Куда ты, туда и они.

— Это за Иркой они таскались.

— А Ирка за тобой.

— И что сейчас делать? Это же сколько перерисовывать?

— Зато, какой будет треугольник? Светлана — как альтернатива Тиэко, а Наталья, как альтернатива им обеим.

— Тогда для Натальи свою сюжетную линию надо придумывать.

— А что её придумывать? Она сейчас пожалуется своим великовозрастным ухажёрам, и они придут тебя наказывать.

— То есть, наказывать? Бить, что ли?

— Ну… Типа того. А сюжет… Жизнь сама пишет сюжеты. Нарисуешь так как было, это и будет новая сюжетная линия: «Художник, рисующий мангу, приехал в деревню к бабушке».

— Думаешь, это будет кому-нибудь интересно?

— Уверен, что будет. Только нарисуй деревню, как есть. С кизяками на заснеженной дороге, санями, запряжёнными лошадьми, магазином, где селяне закупают хлеб для корма скотины, полупустые магазинные полки, заваленные крабовыми консервами. Кстати, не хочешь закупить побольше? Тётка Галина ящик прикупила.

— О! Кстати! Прекрасная мысль! Надо прокатиться в магазин.

Я, решив сделать перерыв, взял ключи от машины и поехал в «Сельпо». Стояла середина дня, и от магазина, куда только что завезли хлеб, действительно одна за другой отчаливали тётки с холщёвыми матрасовками или простыми дерюжными мешками на спинах с характерно выпирающим «кирпичным» рельефом.

В «Сельпо» крабов с экспортной надписью «Chatka» оказалось только десять банок. С середины семидесятых крабы из обычных городских магазинов исчезли, переместившись в «валютные» магазинах, где продавались за «чеки». «Чековую книжку» Внешторгбанка мне выдали в центральном отделении Приморской краевой конторы Госбанка СССР, что располагалась на улице Ленинской.

Я там подписал кучу разных документов, в том числе о переводе всех своих валютных средств на счета Внешторгбанка. Э-э-э… Всех, заработанных мной от продажи картин и книжки-манги. Всех тех, что остались после совершённых мной покупок. Валюты, осталось, честно говоря, немного. Всего чуть больше миллиона йен. Это после уплаты подоходного налога, который, как мне сказали, нужно было уплатить в декабре этого года. Что я и сделал в том же Госбанке.

Эти «всего» после пересчёта по действующему курсу рубля к йене, преобразовались в четыре тысячи рублей. Это за вычетом тридцати пяти процентов. Папа был в курсе количества рублей на моём счёте, которые можно было преобразовать в чеки «Внешпосылторга», а маме я сказал, что там всего «две тысячи». Так папа посоветовал, сказав, что «У женщин на счёт денег крыша слабая. Может просто сойти с ума». «Предок» отца поддержал.

Пять тысяч рублей я уже зарабатывал на переводах фильмов, и мама с теми деньгами управлялась грамотно и рачительно. А отцу было всё равно, сколько у меня на счёте денег. Правда, он сразу прикинул, какую помощь мы можем оказать его родне. И я был совсем не против. Нельзя жировать в отрыве от коллектива. Как, например, делала это тётка Галина, готовя поджарку для супа на сливочном масле и рассказывая об этом моей матери.

Сейчас мы стали жить «чуть-чуть» лучше и теперь уже отец, удерживал маму от ненужных разговоров о неожиданно свалившемся на нас «богачестве».

Сегодня приехал старший сын тётки Марии — Дмитрий, или как мы его звали — Митя. Они с отцом сегодня занимались планированием расширения тёткиного хозяйства, куда должно было войти: починка сараев и коровника, строительство тёплой «летней» кухни, а фактически — ещё одного дома. Хоть тётка жила теперь одна,но её многочисленные дети регулярно приезжали на «огород», который занимал очень приличную площадь. И размещать их становилось всё сложнее и сложнее. Говорили и о бурении скважины.

Крабовые консервы я купил в другом магазине, но и там их оказалось немного. Мне продали только ящик, в котором помещалось сорок восемь банок. Видимо, селяне тоже распробовали деликатес и к новому году позволили себя затовариться дорогими консервами. Банка стоила четыре семьдесят. Для деревенского жителя цена неподъёмная, однако…

Выйдя из магазина с ящиком, на котором была наклеена крабовая этикетка, я увидел у машины, стоявшей вдоль дороги, группу молодых «колхозников» и стоящий рядом трактор «Беларусь» с прицепом в виде четырёхколесной грузовой телеги. Ребята были мне не знакомы и агрессивно настроены по отношению к моей машине. У двух дебилов в руках имелись черенки от лопат, которыми они зловеще размахивали, намерено промахиваясь мимо задних фонарей.

— Вот, то, о чём я тебе говорил, — хмыкнул «предок».

Я молча, и не обращая внимания на толпу, подошёл к машине и, открыв пультом заднюю дверь, поставил ящик с крабами на сиденье. Прикрыв дверь, я шагнул к одному из ребят, вроде, как попадая прямо под удар палки. Кто-то из «сторонних наблюдателей» шоу с палками охнул. Однако я скользнул ближе к парню, наносящему удар, и толкнул его обеими руками в грудь, сбивая ему дыхание и сердечный ритм. Его палка вместе с рукой обвила моё тело и оказалась у меня в правой руке, а парень улетел в толпу. Следующим ударом, но уже «своей» палкой, я выбил палку у второго «мечника» и теперь уже она улетела через дорогу, вращаясь, как городошная бита.

Палка крутнулась в моих руках, как лопасть вертолёта и с таким же жутковатым гулом, от которого всегда хочется пригнуть голову или присесть, хотя пропеллер вращается гораздо выше.

Ближайшие «колхозники» шарахнулись от палки назад.

— Ты чо оборзел⁈ — выдохнул, наконец-то, первый мной ударенный.

— Что за кипежь возле моей тачки? — спросил я и осмотрел её. — Если найду хоть царапину, тут же положу всех.

Я обошёл вокруг машины и не нашёл никаких изъянов.

— Что надо, убогие? — спросил я.

— Ты Наташку обидел, — в очередной раз выдохнул «раненый».

— Какую Наташку?

— А у тебя их много в нашей деревне? — спросили из-за спины первого.

— У меня в вашей деревне нет ни Наташек, ни Валек, ни Светок.

— А Зубарь?

— Дурак, что ли? — «удивился» я. — Она же соседка! Так это она, что-ли вас взбаламутила? Вот дура! Не понравилось ей, что я её конопушки нарисовал.

— Где нарисовал? — удивился первый.

Он уже явно отошёл от удара и задышал ровно.

— Я художник. Рисую для выставки картины сельского быта. Приехали с отцом к бабушке, чтобы тут спокойно поработать. Наташке сегодня не понравился её портрет, она обозвала меня дураком и убежала. Вот и всё.

— Портрет? Наташкин? — спросил первый «колхозник».

— Ну…

— Покажешь?

— Приходи в лечебницу.

— В какую?

— Вот ты тупой, — хотел сказать я, но сдержался.

— В ветеринарную. Там наш дом.

— Э-э-э… Так ты, точно, сосед Наташкин?

— Бабушка моя — соседка. Я городской. Внук её.

— Э-э-э… Так ты Мишка-самбист, что-ли? — спросил кто-то из толпы.

— Ну…

— Пи*дец робя, мы чуть было не попали, — сказал один из соратников первого. — Это же тот пацан, что Лазоренкам Юрки и Кольки братом доводится. И Каминским тоже…

— Е*ать-копать! — выдохнул кто-то. — Вот мы попали бы, Васёк, из-за твоей Наташки дуры.

— Но-но! — озверился на товарища «Васёк». — Схлопочишь щас у меня.

— Да пошёл ты! — огрызнулся говоривший. — Из-за неё уже вся деревня передралась. Было бы из-за кого.

— Тебя отшили, вот ты и крысишься на неё! — буркнул первый.

— Вы ещё подеритесь, — сказал кто-то ещё из толпы. — С этим Буратиной, что делать будем? Он ведь первым тебя, Васёк, ударил.

— Я за батину машину не ударить, я убить могу. Кто там такой смелый? Хочешь тоже получить?

Из-за спин, раздвинув передних, вышел «колхозный бугаёк». Не «бугай», а именно «бугаёк». Бычок двухлетка.

— Видите, какой он борзый. Его проучить так и так надо. А с Лазоренками я договорюсь по понятиям.

— Понятливый, что ли? — усмехнулся я, мельком отметив пару синих перстеньков на его пальцах и крутнув перед его носом палку.

— За базаром следи, Буратино, а то, как бы этот черенок в твоём заду не оказался.

— Этот черенок ещё отобрать у меня надо, а это не очень просто. Но твои слова про мой зад мне не понравились и за них ты будешь наказан.

«Синепёрый» осклабился и шагнув к трактору, взял с переднего колеса цепь и, чуть отойдя от техники, крутнул её над головой. Палка против цепи проигрывала, если ею не уметь хорошо пользоваться. Но пользоваться хорошо я не мог. Да и где бы мне научиться хорошо работать палкой против цепи?

— Ты хорошо подумал? — спросил я его. — Жалеть потом не будешь? Претензий ко мне? В милицию не побежишь жаловаться?

— Ты за кого меня держишь, щегол? — успел сказать он и получил брошенной мной палкой в зубы.

— Ах, — вскрикнул он и выронил цепь, которая змеёй обвилась вокруг его ног.

Подпрыгнув с места я, разворачивая корпус, выбросил правую ногу в «тоби ёко гери» и попал ему прямо в грудь. Туда, куда и целился. Не в голову же бить несчастного… Ему, похоже ещё на тракторе работать сегодня. На обед, наверное, приехал и подвёз ребят на своей телеге.

— Е*ать-копать! — выдохнул тот же голос, что вспомнил моё местное «погоняло».

— Это чо было⁈ — вопросил другой.

— Как конь копытом…

— Ну его на хер, ребя.

Тракторист охнул и, обмякнув, осел на землю. Глаза его закатились и погасли. Я подошёл, присел и на запястье пощупал пульс.

— Живой? — спросил Васёк.

— Пульс есть. Я не сильно его.

— Ху* себе не сильно, — сказал кто-то.

— Кто его просил⁈ — чуть не плача спросил Васёк. — Тоже мне, деловой[1] выискался! Сами бы разобрались. Да и разобрались уже.

Я не понимал причины расстройства парня, но он не дал мне повода долго размышлять на эту тему.

— Покажешь Наташкин «партрет»?

Он так и сказал «партрет».

Я пожал плечами.

— Покажу не жалко.

— Подвезёшь на своём мерине?

— Это не мерин, — сказал я, — а «Мазда».

— Да, мне пох*й. Хоть кобыла «Мазда».

Васёк рассмеялся. Настроение у него почему-то резко улучшилось. Наверное, до него наконец-то дошло, что никакой городской больше не претендует на его Наташку.

Васёк обошёл машину и, открыв дверь, важно уселся на переднее сиденье. И тут я увидел, что ему было-то не больше шестнадцати лет. Как, впрочем и другим «колхозникам». Кроме «тракториста». Тому было лет девятнадцать, и он уже приходил в себя, осоловело «хлопая глазами».

— Поехали, — сказал Васёк и важно помахал «толпе» ручкой.

— Поехали, — сказал я, хмыкнув. — Грудина не болит?

— Нормально, — буркнул Васёк, искоса глянув на меня. — А чо, точно бы всех мог уложить?

— С дрыном? Да легко!

— Что это за, э-э-э, спорт такой? Самбо боевое?

— Что-то типа того. Армейский рукопашный бой.

— Понятно. У меня братан на границе служил. Показывал приёмчики…

Я промолчал.

— Классная машина. Вроде не наша, да? Тут всё по-английски. Это радио, да? А это?

— Я же говорю… Мазда японская.

— Японская? У-у-у… А я не понял сначала. Клёвая машиина.

Я ткнул кнопку кассетника. Заиграла «Женькина музыка», которая, как я уже знал от «предка», нифига не Женькина, а многих других авторов из будущего. Да и насрать, что он её тупо слямзил. Мне нравились эти «Белые Розы»…

— Ух ты, клёвая музыка! — восхитился Васёк, а я сделал громкость магнитофона побольше.

— Слушай, Миха, задари мне этот портрет? — попросил Васёк. — Или продай. Трояк прямо щас могу дать. Она тут такая, бл*ть, фигуристая. И сиськи… Словно вот-вот выпрыгнут из кофточки. И глаза… Бля*ские, пи*дец. Ха-ха… За веснушки, говоришь, на тебя обиделась, ха-ха… Она за эти сиськи на тебя обиделась, и за этот взгляд похотливый. А ты говоришь, что ты не знаешь её, как бабу. Смотрела на тебя так, да?

— Хрен знает, — пожал я плечами. — Художники много чего замечают, что другие люди не видят. Портрет это не фотография.

— Так подаришь, или продашь?

— Так забирай, не жалко. Я себе, что хочешь нарисую. Только она убьёт тебя, если узнает, что портрет у тебя. И, э-э-э, конец вашей любви.

— Да, нет у нас с ней никакой любви, — вздохнул Васёк. — Водит она меня, как карася, за губу. А мне и губу жалко рвать, и понимаю, что зажарит она меня и съест, как та лисица. Слышал я, что она с Петрухой-трактористом зажималась. Вот от того он и встрял против тебя. Дурак. Хрен она ему даст.

— Да? Правильная, что ли? — удивился я.

— Сеструха моя мне говорила, что она в школе девчонкам хвасталась, что у неё кто-то есть, да не местный, и она себя для него бережёт, а всех просто за нос водит.

— Хм! — хмыкнул я и задумался.

— Только с Петрухой такие шашни не проканают. Он её на шлямбур всё равно напялит. А если напялит, то и мне она будет не нужна. А я бы её и пальцем не тронул.

— Васёк, знаешь что… Давай я нарисую её настоящий портрет и тебе подарю. Такое, — я показал на рисунок из будущей манги, — никому показывать нельзя. Не дай бог кто другой увидит… Матушка твоя, или брательник… Такая молва по деревне пойдёт… Прямо сегодня нарисую. А ты приходи завтра. С утра приходи.

— Сегодня же новый год!

— И что? — не понял я.

— Как, что. Бухать будем. Рано я не встану.

Я усмехнулся его «душевной простоте».

— Приходи, когда сможешь.

— Так, это, похмеляться будем весь день. Завтра-то вся гулянка и будет. Ночь перед рождеством видел фильм? Про черевички и Вакулу? Вот так и у нас.

— Мы уедем только третьего. Ты где живёшь? если что — завезу, когда мимо поедем.

— Да не-е-е… Я до третьего уже протрезвею, — сказал неуверенно Васёк.

— Ты ещё учишься?

— А то! Каникулы, епта! У нас хоккей пятого. А то, оставайся. В хоккей играешь?

— Немного, — сказал я, задумавшись, а не остаться ли мне у бабушки? Отец пусть едет с тёткой. Она уже напросилась с нами вернуться во Владик. А мне слушать её трескотню совсем не хотелось.

— Да. Останусь, скорее всего.

— О! Тогда сыграешь за нас. Мы с Лучегорском играем.

— Только у меня снаряги нет. Клюшку то я сделаю. Кленовый брусок нужен.

— В школе возьмём. У нас трудовик тренер команды.

— Трудовик? — удивился я.

— Он сам в хоккей в молодости играл. Правда с мячом… Да и в такой тоже… Короче… Тогда встречаемся или третьего, и ли четвёртого. Я сам к тебе приду. Не теряйся.

— Да, куда я денусь с подводной лодки? У меня работы выше крыши.

Отец отреагировал на то, что я хочу задержаться в деревне, положительно.

— Тогда мы с Митей начнём бурить, а вы с ним продолжите. Если мы не добуримся, конечно.

Погружной насос мы привезли с собой. Сразу после первого разговора про насос с отцом, я отбил Тиэко телеграмму, и она отправила мне насос по почте посылкой «Внешпосылтогра». На всё про всё ушла неделя. Рейсом Аэрофлота за рубли. Переплатили, конечно, втридорога, но если их, рублей, почти десять тысяч на моём личном счёте, а только на одном счёте якудзы двести сорок пять миллионов йен, то чего их экономить?

Отец никогда не искал лёгких путей и договорился с бурильной машиной. Чего с ней не договориться, если у заказчика есть деньги, а у водителя-оператора целых два дня выходных. Машину загнали прямо во двор и первую скважину пробили в течение трёх часов. Отец с Митей были довольны. Водитель, получив полтинник, уехал тоже радостный. Это было первого января.

В тот же день под вечер я вдруг осознал, что чуть-чуть «дал маху я».

— Слушай, пап, — сказал я. — Зря мы отпустили установку.

— Почему зря? Нормально пробурили. Вода отстаивается. Завтра насос погрузим, покачаем, фильтры прочистим…

— Я не о том. Ты знаешь с какой глубины берут минеральную воду «Ласточка»?

— Э-э-э… Говорили, что со ста метров. При мне бурили. Я там тоже был. Как раз с армии пришёл в пятьдесят девятом. А что?

— Дело в том, что «Ласточка», как мне говорили, бежит самотоком. Под собственным давлением. «Ласточка» — это вода напорного водоносного горизонта, то есть — артезианская. Вы добурились до горизонта безнапорного. Он питается за счёт реки Крутоберёжки.

— Э-э-э… Значит, ты думаешь, что если мы пробуримся до ста метров, то попадём на «Ласточку»?

— Не факт, — покрутил я головой. — Минерализация может быть разная. Говорили, что возле той скважины бурились на пятьдесят метров и бежала менее минерализованная вода.

— Ну и зачем тётке Марии минеральная вода?

— Повторю… Не факт, что она будет минеральной, но она точно будет чистой и течь самотёком. Артезианская же.

— А-а-а… Вот ты о чём…

Отец задумался.

— Далековато. Километров тридцать от Ласточки. Доходит ли до сюда линза?

— Попытка не пытка. Зато, в перспективе чистейшая вода. А то, честно говоря, меня терзают смутные сомнения по поводу чистоты этой воды. Глины вокруг сплошные…

— Но ты уверен, что на ста метрах будет артезианская вода?

Я был уверен, так как знал будущую историю источника «Ласточка». И она подтверждала, что со ста метров в самом посёлке шла чистая артезианская вода, но не минеральная, а простая столовая. Но очень чистая и вкусная. И хорошо, хе-хе, продающаяся.

Дело в том, что никто дальше первого водоносного слоя не бурился. Зачем, когда уже на десяти метрах была вода. А в девяностом году кто-то любопытный взял и пробурился на сто метров. Искал «Ласточку», но нашёл качественную питьевую воду.

— Не уверен, — пожал я плечами. — Но что нам стоит попробовать?

[1] Деловой — блатной.