Красавчик. Часть 2

Глава 10

Юрий Григорьевич мне сказал, что ночью самое оптимальное время для «лечения». Не потому что на небе была луна и звёзды. И не по иным мистическим причинам. Он пояснил свой выбор времени для «лечения» тем, что в будний день в три-четыре часа ночи Лебедева уже наверняка уляжется в кровать. Днём же она при «лечении» свалилась бы без чувств на репетиции в театре, на улице, а то и в вагоне метро. Он заверил, что в любом случае исцелил бы и ушиб от Алёниного падения в том числе. Однако подобное падение привлекло бы к процессу лечения ненужное внимание. Особенно по той причине, что Лебедева пролежит без движения почти сутки.

— … Вот дома в кровати пусть и побудет, — сказал он. — Это лучший из вариантов.

Вечером в квартиру моего прадеда позвонил Александров — по телефону.

Юрий Григорьевич говорил с ним кратко, не упомянул при этом никаких подробностей моего сегодняшнего похода к Гарину. Даже имени физрука он вслух не назвал, точно опасался прослушки. Я слушал его слова, стоя на пороге спальни. Слышал, как на другом конце провода кричал Сан Саныч: он возмутился моей «самодеятельностью». Юрий Григорьевич его выслушал и спокойным тоном сообщил, что «Сергей уже взрослый парень, самостоятельный». Заявил, что «по большей части» он согласен с моим решением. Сказал, что «ты, Саня» на его месте поступил бы точно так же. Юрий Григорьевич взглянул на меня, усмехнулся.

— … Чувствуется твоё воспитание, Санечка, — сказал он в трубку. — Ведь это же ты учил Аркадия самостоятельности. Вот и Сергея тому же научил. Когда стал его дедом. Молодец, Санечка. Справился с обучением внука на «отлично».

Голос Александрова в трубке ответил моему прадеду длинной тирадой — слов я не разобрал.

Юрий Григорьевич усмехнулся и спросил:

— Варя тебе уже рассказала о своей пациентке? Той, которую привезли ночью?

Сан Саныч ответил:

— …

Слов Александрова я снова не разобрал, но они прозвучали, будто лязг металла.

— Сделаю, Саня, — ответил мой прадед. — Сегодня ночью сделаю. Завтра сожгу оба платка.

— …

— Понял тебя, Саня. Кхм. Понял. Этот платок пока полежит. Не притронемся к нему без твоей команды. Обещаю.

— …

— Сергей тоже не притронется, — сказал Юрий Григорьевич. — Вот увидишь, Саня. Он мне пообещал.

Прадед скосил на меня взгляд, усмехнулся.

— …

Юрий Григорьевич кивнул.

— Ты правильно понял. Да, её. Вареньке передавай привет.

— …

Юрий Григорьевич улыбнулся.

— Не свисти мне, Саня, — сказал он. — Кхм. Я ведь чувствую, что она сейчас рядом с тобой стоит. Слушает наш разговор?

Александров ответил коротко:

— …

— Не слышит? Это хорошо. Ты бы уже определился, Саня.

— …

Я различил в словах Сан Саныча вопросительную интонацию.

— А то ты меня не понял, — произнёс Юрий Григорьевич. — Вы ведь не дети уже, Саня, что бы от родителя прятаться. Не играйте со мной в прятки. Я и раньше замечал. А теперь… Кхм. Или сейчас вы тоже дождётесь моей смерти?

— …! — выдал в трубке неразборчивую тираду голос Александрова.

— Хорошо, если так, Саня. Хорошо. Кхм. Я тоже этого хочу. Попытаемся.

Юрий Григорьевич попрощался с Сан Санычем.

Он положил на рычаги трубку и сообщил:

— Платок с кровью Гарина мы завтра обработаем — не сегодня. Ну его! Не до него пока. Да и настроения нет. Оставь его пока в банке, Сергей. Ничего с ним там до завтра не случится. Этой ночью он нам не понадобится.

В гостиной квартиры моего прадеда горел «верхний» свет. На столе гудел вентилятор. Покачивался под полкой пропитанный кровью платок. Я сидел в кресле около стены. Юрий Григорьевич примостился на стуле около ярко освещённого аквариума.

— … Сергей, выброси из головы мысли о том, что будешь лечить людей, — говорил Юрий Григорьевич. — Лечат врачи. А не такие, как мы. Наша способность людей убивает. Две смерти против одной спасённой жизни — это всё же больше убийство, а не исцеление. Важно, что бы ты, Сергей, не думал иначе. Мы убийцы, палачи. Не спасители. Спасение людей — это лишь приятное дополнение к нашей способности. Дополнение, которое важно для нас с тобой. Но не само по себе. Не думай о себе, как о чудотворце. Помни о загубленных жизнях, которые всегда сопутствуют сотворённому тобой чуду. Старайся, чтобы эти смерти не легли на твою совесть тяжким грузом.

Мигнул экран телевизора.

— … Определённых успехов добились труженики сельского хозяйства, — сообщил из динамика голос диктора телевидения, — они организованно провели весенние полевые работы, расширили посевы более урожайных культур, увеличили поголовье крупного скота и птицы…

Я повернул лицо в сторону своего прадеда, сказал:

— Дед, смерти таких уродов, как Гарин, мою совесть не побеспокоят. Даже не вариант. Когда этот маньячило умрёт, спать я хуже не стану. Платок с его кровью собственноручно пущу в дело: рука у меня не дрогнет, не сомневайся.

Юрий Григорьевич покачал головой.

— Это ты сейчас так говоришь, Сергей, — произнёс он. — Потому что ещё не почувствовал себя убийцей. Пока ещё ты представляешь только улыбку на лице своей Алёны. Наше вечернее дело ты представляешь именно, как исцеление Елены Лебедевой. Твой мозг пока не понял, что этой ночью умрут люди. Они умрут по нашей с тобой прихоти. Именно так вижу задуманное нами дело я. Этой ночью умрёт находящийся сейчас в тюрьме приговорённый к казни преступник; и больше не испортит своим дыханием воздух мать, убившая прошедшей ночью троих детей. Эти новые смерти лягут на мою совесть. Станут на ней очередным несмываемым пятном.

Я пожал плечами.

Ответил:

— Это потому что ты не видел тех зарубленных топором детей, дед. Скажи о муках своей совести тем врачам, которые приехали к этой сошедшей с ума мамаше на вызов. Странно, что они её спасли, а не добили её там же. Наверное, не решились на конфликт с законом. У нас сегодня такого конфликта не будет, дед. Так что не стращай меня. Моя совесть не страдает понапрасну. Тут без вариантов. И Гарина этого я с удовольствием бы собственноручно удавил. Это было бы правильно, дед. Даже правильнее, чем воспользоваться кровью уже сидящего в заключении смертника. Потому что так я не просто покараю убийцу — я спасу много человеческих жизней.

Заглянул Юрию Григорьевичу в глаза.

— Я говорю не о твоей жизни, дед, и не о жизни Алёны. Этот Гарин убьёт ещё с десяток молодых женщин, если я его сейчас пожалею. Это не казнь, дед. В данном случае это и есть работа спасителя. Самая настоящая. В статьях, которые мне подсунули Порошины, спрятан шанс спасти множество людей, дед. Тех людей, которые в известном будущем лишились шанса прожить счастливую жизнь из-за таких уродов, как этот физрук Гарин. Каждый платок с их жизнью вылечит не одного человека. Он исцелит многих. В том числе и тех, кому эти долбанные маньячилы в прошлый раз вообще не дали шанса родиться. Вот как я вижу это твоё «лечение», дед.

Юрий Григорьевич вздохнул.

Он посмотрел на раскачивавшийся в потоке воздуха под полкой платок и сказал:

— Если сведения из тех газетных вырезок подтвердятся…

— Они подтвердятся, дед, — заверил я. — Вот только я бы не хотел, чтобы они все подтвердились. Ждать этого подтверждения я бы вам не советовал. Здесь именно тот случай, когда лучше уж перебдеть, чем недобдеть. Кровь всех этих нелюдей — только на платки! Я сам их прикончу, если твоя совесть вдруг взбрыкнёт. Как только научишь меня этому, дед. Пусть будущее станет хоть немного лучше.

Юрий Григорьевич улыбнулся.

— Со своей совестью я договорюсь, Сергей, — сказал он. — Кхм. Это уже проверенно не раз. Справлюсь. Пугает только то, что с каждым разом договариваться с совестью становится всё проще.

Мой прадед покачал головой.

Под лампой в аквариуме засуетились рыбы.

В телевизоре по-прежнему бубнил диктор:

— … Интересы нашего социалистического общества требуют мобилизации трудящихся на решительное преодоление этих и других недостатков, тормозящих наше движение вперёд…

— Прислушивайся к голосу своей совести, Сергей, — сказал Юрий Григорьевич, — пока он есть. Не игнорируй его. Не забывай о нём.

— Не забуду, дед, — пообещал я. — Не беспокойся.

В полночь мы снова пришли на кухню пить кофе. Шторы на кухне мы не задёрнули. Поэтому я увидел через приоткрытую форточку московское небо. Оно выглядело почти чёрным. Мерцание звёзд на нём я снова не заметил. Почувствовал, что с улицы в квартиру проник запах табачного дыма (наверное, на балконе этажом выше сейчас курили). Поставил на плиту чайник. Юрий Григорьевич уже зевал (почти так же часто, как и подкашливал). Он уселся за стол, наблюдал за тем, как я суетился у плиты. О задуманном нами деле мой прадед не говорил ничего конкретного — в гостиной он всё больше читал мне приправленные житейской философией нотации.

Смена локации повлияла и на тему нашего разговора.

Юрий Григорьевич взглянул на часы, зевнул и спросил:

— Сергей, напомни: когда там умрёт наш дорогой Леонид Ильич? Помню, ты об этом говорил. Но дата вылетела у меня из головы.

— Осенью восемьдесят второго года. Через два года после московской Олимпиады. Я тогда пошёл в первый класс.

Мой прадед покачал головой.

— Сколько ему лет в восемьдесят втором будет? — сказал он. — Семьдесят шесть? Он же на шесть лет младше меня. Нет, семьдесят пять: он декабрьский, насколько я помню. Нестарый ещё. Хрущёву вон… уже семьдесят шесть. Живой пока. Хотя в шестьдесят четвёртом ему неслабо нервы потрепали. А что же Лёня? Почему умер?

Я насыпал в чашки по ложке растворимого кофе, пожал плечами.

— Понятия не имею, дед. Болел он, насколько помню. Долго. Ничего конкретного не скажу. Потому что его историей болезни не интересовался. Но даже я помню, как он выступал с трибуны, словно сонный. Бабушка говорила, что это он страну проспал. Злилась она на него сильно. За то, что вовремя не уступил место молодым и здоровым.

— Кхм.

Дед усмехнулся.

— Семьдесят лет — это много для спортсменов. А для политика и чиновника — в самый раз. Говорю тебе по собственному опыту. Я ведь тоже депутат, если ты помнишь. Да и должность у меня сейчас чиновничья. В этом возрасте нам только болезни мешают. У Брежнева ещё в пятьдесят втором инфаркт случился. Чехословакия в шестьдесят восьмом его здорово подкосила…

Юрий Григорьевич вздохнул.

— Но Лёня мужик хороший, — сказал он. — Не гений. Но и не глупец. С людьми общий язык находит. Да и вообще…

Мой прадед замолчал, взглянул на плиту, где уже застучал крышкой чайник.

Я перекрыл газ, налил в чашки кипяток.

— Ну, а послё Лёни кто у штурвала страны встал? — спросил Юрий Григорьевич. — Ты говорил, что Юрий Андропов? Это который сейчас Председатель КГБ? Как он себя проявил? Молодой ведь. Лет на пятнадцать младше меня.

Я пожал плечами, ответил:

— Не помню его. Он правил года полтора. Потом умер. Тоже болел. А вслед за ним умер и Черненко. После них к рулю страны дорвался Михаил Горбачёв. При нём случились те самые «перестройка, гласность и ускорение». Я тебе об этом рассказывал.

Я вернул чайник на плиту, уселся за стол.

— Расскажи ещё, Сергей, — попросил Юрий Григорьевич. — О будущем нашей страны. С удовольствием послушаю.

Мой прадед зевнул, посмотрел на часы и добавил:

— Времени у нас с тобой на разговоры предостаточно.

— … Мне потом приятель рассказывал, как его танк стоял около Белого дома, — сообщил я. — Им сказали: в Белом доме засели террористы. Сказали, что дадут целеуказание и надо будет стрелять. Они и стреляли. А друг у друга спрашивали: мы за Ельцина, или против него? Им, по большому счёту, было всё равно. Приказ — есть приказ. В общем, там такой бардак творился: мама не горюй. Мы с парнями с моста за всем этим цирком наблюдали. Нас потом всех и повязали. Два дня сидели в кутузке. Ждали, пока разберутся.

— Сам-то ты, Сергей, за кого тогда был? — спросил Юрий Григорьевич.

Я пожал плечами.

— Да фиг его знает, дед. У меня тогда другие проблемы и интересы были: не политические. Мы тогда толком и не разобрались: кто и с кем дерётся. Вроде бы, и одни совсем недавно «нашими» были, и «другие». Но Белый дом тогда полыхал знатно. Радует, что гражданская война не случилась, как после революций семнадцатого года. Хотя и без войнушек не обошлось. Я тебе рассказывал. На Кавказе стреляли. В Приднестровье. В Таджикистане. В Москве вон… в девяносто девятом дома взорвали. Бардак, в общем.

— М-да, — произнёс Юрий Григорьевич. — Кошмар. Рассказал ты мне страшных историй, Сергей!.. Даже сонливость исчезла.

Он посмотрел на часы и добавил:

— Но это и хорошо. Потому что пора заняться делом. Надеюсь, что твоя актриса уже вернулась домой и улеглась в кровать.

Мы с дедом одновременно подняли со стола чашки, допили уже остывший кофе. Юрий Григорьевич встал из-за стола, будто бы с трудом распрямил поясницу. Первые шаги он сделал не спеша и неуверенно, словно ноги его не слушались. Но быстро расходился. Вышел из кухни, скрипнул в прихожей паркетом. Я последовал за ним. Вслед за своим прадедом вошёл в большую комнату. Замер у входа. Наблюдал за тем, как Юрий Григорьевич приоткрыл дверцу серванта и взял с полки наполовину оплавленную толстую белую свечу. Дед установил свечу на журнальный столик около кресла, взглянул на меня.

Я поинтересовался:

— Мне что делать?

— Ничего, — ответил Юрий Григорьевич. — Присядь на диван, Сергей. Наблюдай и не мешай.

Я кивнул и выполнил его распоряжение (скрипнул пружинами дивана). Следил за тем, как мой прадед чуть развернул кресло и установил перед ним журнальный столик со свечой. Юрий Григорьевич развернул свечу наиболее оплавленной стороной в мою сторону. Он отключил вентилятор, снял с верёвки платок и бросил его на столешницу радом со свечой. Я посмотрел прадеду вслед, когда он вышел в прихожую. Остался на диване. Услышал, как в прадедовской спальне скрипнула металлическая дверь сейфа. Юрий Григорьевич вернулся в гостиную с двумя стеклянными банками. Вытряхнул из них на журнальный столик два платка.

Пропитанный Алёниной кровью платок он сразу же сдвинул в мою сторону. Два других переместил ближе к креслу. Выпрямился, кашлянул. Задел меня задумчивым взглядом. Юрий Григорьевич выглядел серьёзным, сосредоточенным. Но не сонным. Он снова ушёл — на этот раз на кухню. Я услышал, как он громыхнул там дверью шкафа. На улице за окном едва слышно взвыл ветер, царапнул оконное стекло ветвями кустов. Он будто бы обиделся на то, что не посмотрит затеянное нами представление: расстроился ветер из-за того, что Юрий Григорьевич ещё вечером зашторил в гостиной окно. Прадед вернулся, уронил на стол свёрнутый в рулон бинт.

— Кхм.

Юрий Григорьевич поджёг на свече фитиль.

По комнате поплыл дымок, запахло сгоревшей спичкой.

Я наблюдал за тем, как мой прадед сложил пополам снятый пару минут назад с верёвки платок. Он обернул этим платком своё левое запястье, забинтовал его явно уже бывшим в употреблении куском бинта. Похожие манипуляции Юрий Григорьевич проделал и с правым запястьем — туда он прибинтовал тот платок, что хранился в его сейфе ещё до моего воскресного появления в этой квартире. Повязки на руки он наложил небрежно. С его предплечий свисали похожие на бахрому нити. Юрия Григорьевича этот факт явно не смутил. Прадед бросил на меня рассеянный взгляд. Уселся в кресло, придвинул к своим коленям стол.

Пламя свечи задрожало — дымок над ним задрожал. Запах расплавленного воска усилился. Я чуть подался вперёд; внимательно наблюдал за тем, как Юрий Григорьевич поёрзал в кресле, усаживаясь поудобнее. По команде деда я погасил в комнате «верхний» свет. Лампы на люстре погасли, не работала и подсветка над аквариумом. Дрожал яркий язык пламени над свечой. На стенах и на полу вздрагивали тени. Серебрился поднимавшийся к потолку дымок. Юрий Григорьевич взял со стола пропитанный Алёниной кровью платок, небрежно смял его и зажал в кулаке. Дважды вздохнул: будто бы выровнял дыхание. Посмотрел на меня.

— Всё готово, — сказал он. — Приступим.

Юрий Григорьевич откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы в замок, сжал между ладонями платок. Я замер, взглянул на его лицо. Увидел, что мой прадед пристально смотрел на плясавшее над свечой язык пламени. Отметил, что Юрий Григорьевич сейчас выглядел спокойным. Его лицо застыло, будто превратилось в гипсовую маску. Пламя над свечой потрескивало, изредка склонялось в сторону окна. Тикали часы, отсчитывало секунды сердце. Юрий Григорьевич сидел неподвижно и не моргал. Словно экспонат музея восковых фигур. Я будто бы подражал ему: тоже не шевелился. Смотрел на его лицо, на его руки, на пламя свечи.

Время я не засёк. По моим ощущениям прошло примерно пять минут, прежде чем мой прадед всё же кашлянул и закрыл глаза. Сидел он всё так же напряжённо: с прямой спиной, с приподнятой параллельно полу линией подбородка. Я видел, как вздымалась его грудь. То и дело посматривал на его сцепленные в замок пальцы (под которыми мой прадед спрятал платок). Свечка роняла на блюдце у своего основания капли воска; дым над горящим фитилём то выпрямлялся, то снова превращался в ползущую по воздуху змею. Я затаил дыхание. Всматривался в лицо прадеда. Заметил, как тот напрягся — у него на шее едва заметно вздулись жилы.

Юрий Григорьевич вздохнул — пламя свечи на секунду склонилась под острым углом к столешнице. Я тоже выдохнул — язык пламени склонился в сторону прихожей. Тихо скрипнуло кресло. Мне показалось: плечи прадеда чуть поникли, словно на них вдруг опустилась тяжёлая ноша. Я видел, как Юрий Григорьевич открыл глаза. Он дважды моргнул — будто убрал с глаз пелену. Я напрягся, прислушался. Вновь различил треск горящего фитиля, стук сердца, тиканье часов, жалобное завывание ветра в ветвях кустов за окном. Мой прадед будто бы с трудом расцепил пальцы, протянул к столу правую руку и выронил платок на столешницу.

Он посмотрел мне в лицо и сообщил:

— Вот и всё, Сергей. Готово.

Дёрнул головой и добавил:

— Сегодня я провозился долго.

— Всё? — переспросил я.

Взглянул на смятый платок: на тот самый, который с Алёниной кровью.

— Всё, — повторил Юрий Григорьевич. — Твоя Лебедева здорова. А эти…

Он взглянул на свои забинтованные запястья и добавил:

— Два трупа. Очередных.

— Ты… уверен, дед?

Юрий Григорьевич кивнул.

— Уверен, Сергей, — сказал он. — Я их больше не чувствую.

— Вот так просто? — спросил я. — Пять минут посидел в кресле около свечи… и всё? А как же заклинания и молитвы? Где размахивания руками и танцы с бубном? Ты бы хоть взвыл пару раз для приличия, как нормальный шаман.

Мой прадед устало вздохнул.

— Вот так и происходят самые ужасные вещи, Сергей, — сказал он. — Тихо и незаметно. В темноте.

Он пожал плечами.

Я покачал головой.

— Но это же несолидно, дед. Я думал: вот-вот что-то начнётся. А ты только повздыхал немного. Что ты вообще только что сделал? Объясни толком. Я понял, что эти красавцы умерли, а Лебедева исцелена. Но как именно ты это провернул?

Юрий Григорьевич кивнул.

— Обязательно расскажу, Сергей, — пообещал он. — Только завтра. Сейчас я иду спать.