Красавчик. Часть 2

Глава 8

— Папа, ты знаешь этого Красавчика всего два дня, — сказала Варвара Юрьевна. — Два! И уже разболтал ему все свои тайны? Что с тобой? Помутилось сознание? У тебя, Сан Саныч, тоже? Мужчины, вы сумасшедшие? Папа, я всё понимаю. Пусть он твой сын, пусть у него уже появился этот твой «поиск». Что с того? Ты ведь сам мне говорил, что «лечение» — страшная тайна. Помнишь наш разговор на эту тему? Я его не забыла. Или с тех пор что-то изменилось? Что-то, о чём я пока не узнала?

Сан Саныч выбрался из-за стола и объявил:

— Я за коньяком!

Скрипнул паркет — Александров сбежал в прихожую. Никто не посмотрел ему вслед. Я и бабушка Варя не спускали глаз с лица Юрия Григорьевича — тот хмурился и разглядывал содержимое своей чашки, словно гадал на кофейной гуще. Мой прадед вздохнул, поднял лицо. Он встретился взглядом сперва со мной, затем взглянул на мою бабушку.

— Варвара, — сказал он. — Это я так решил. Саня меня отговаривал. Но это мой сын, и моё решение.

Он будто бы толкнул свою дочь взглядом: та отшатнулась.

— Папа, но… почему?

Бабушки вопрос прозвучал едва слышно.

— Потому что я тоже человек, — сказал Юрий Григорьевич. — У меня тоже есть желания.

— Какие желания, папа? Я не понимаю?

Варвара Юрьевна развела руками.

— Хочу увидеть правнука, — сказал Юрий Григорьевич. — Хочу, чтобы вы жили долго и были здоровы. Хочу пожить ещё лет десять, а лучше двадцать. Хочу!.. Кхм. Есть у меня в этой жизни ещё кое-какие дела. Мне всё ещё интересно жить, Варя.

Мой прадед чётко проговаривал каждое слово.

— Это мои, собственные желания, дочь. Мне их не навязали. Они всегда у меня были. Вот только до приезда Сергея их осуществление от меня почти не зависело. Скорее, я понимал, что эти желания не сбудутся. Теперь я вижу своё будущее иначе.

Юрий Григорьевич опёрся ладонями о столешницу, расставил локти.

— Разве ты не поняла, Варя, что с появлением Сергея всё изменилось? — спросил он. — Ведь ты же знаешь, как обстоят дела с моим здоровьем. Сколько мне осталось? Месяц, три месяца? Вряд ли я проживу с таким сердцем год. Ты это знаешь.

— Папа…

— Знаешь?

Варвара Юрьевна кивнула.

— Знаю. Папа, я давно тебя уговаривала лечь в стационар…

— Не обманывай себя и меня, дочь, — сказал Юрий Григорьевич. — Лечение в стационаре лишь немного отсрочит неизбежное. Подарит мне полгода, не больше. Сейчас у меня есть возможность получить десять или двадцать лет жизни. Понимаешь это?

— Папа, но ты же не надеешься, что…

— Я надеюсь, Варя, что все эти десять-двадцать лет вы будете у меня под присмотром. И ты, и Настя, и Сан Саныч. И даже потом, когда я умру… а я обязательно умру… вы будете под присмотром у твоего брата. Как бы ты к нему ни относилась.

Бабушка Варя взглянула на меня.

Сестринскую любовь я в её взгляде не почувствовал — лишь ощутил бабушкину настороженность.

— Папа, но ты же понимаешь: это большой риск, — сказала Варвара Юрьевна. — Ты доверишь… эту способность совершенно незнакомому человеку. Пусть он и твой сын. Но мы же его совсем не знаем! За этой его красивой внешностью может прятаться безответственный человек. А то и вовсе негодяй. Не ты воспитывал его, папа. Кто знает, что заложили в его голову воспитатели. Ты слишком торопишься, отец. Что, если он вернётся в свой Владивосток и засыплет его трупами?

— Тогда во Владивосток поеду я, — произнёс у меня за спиной голос Сан Саныча, — и исправлю ошибку твоего отца.

Александров прошёл на своё место, установил в центре стола бутылку с коньяком.

Я отметил, что ни одна планка паркета при его возвращении на кухню не скрипнула.

— Варвара Юрьевна, твой отец прав, — сказал Александров. — Времени у нас мало. Если ты помнишь, Григорьич учился этому своему «лечению» много лет. Да, он делал это методом тыка. С помощью наставника-то он наверняка обучился бы быстрее. Но никто не знает, сколько времени займёт обучение у Красавчика. Надеемся, что он уложится в несколько месяцев. За это время мы с ним хорошо познакомимся. И ты познакомишься. Узнаем, что за фрукт к нам явился из… Владивостока.

Сан Саныч громыхнул дверцей шкафа, поставил на стол рюмки.

— Времени для знакомства у нас полно, — заверил он. — А вот на обучение Красавчика этого времени мало. Григорьич сказал, что приступит к обучению твоего братца уже на этой неделе. Платок с кровью у них для учёбы есть. Там, глядишь, я раздобуду ещё один. Преступность в нашей стране не дремлет. Вон, сигнал недавно поступил: у одного внешне приличного советского гражданина на даче захоронены три женских тела. Проверим, разберёмся. Смочим кровью этого гражданина платочек.

Бабушка Варя подняла на Александрова глаза.

— В каком смысле… захоронены три тела? — спросила она.

Александров развёл руками. Он посмотрел моей бабушке в глаза, глуповато улыбнулся.

— Пока без смысла, — ответил Сан Саныч. — Это предварительная информация, не доказанная. Следствие ещё разбирается. И обязательно разберётся. Со дня на день я жду конкретные результаты. Поделюсь ими с тобой, Варвара Юрьевна, обещаю. А пока… не будем о грустном. Я уверен, что всё у нас получится. И папку твоего мы вылечим. И правнука своего Григорьич на руках подержит. Поздравляю тебя с обретением брата, Варвара Юрьевна! Больше ты не единственный ребёнок у Григорьича. Радуйся. Ну, или смирись.

Бабушка Варя с нами за столом не засиделась. Она отметила знакомство со мной (мы чокнулись — Варвара Юрьевна пригубила рюмку) и занялась приготовлением обещанного борща. Варвара Юрьевна в приказном порядке загрузила Сан Саныча работой: усадила его за чистку картофеля. Мне работу бабушка не предложила. Хотя вниманием не обделила: она то и дело на меня посматривала, будто следила за мной. Юрий Григорьевич к коньяку при дочери едва притронулся. Я снова приготовил ему кофе: ему и Варваре Юрьевне. А вот Сан Саныч налегал на коньяк смело: пользовался тем, что пока не был мужем моей бабушки. Тот Сан Саныч, который стал бабушкиным супругом ещё до моего рождения, обычно в присутствии жены скрывал свою любовь к алкоголю.

Я снова рассказал о заполненном контрабандными товарами Владивостоке и о холодных течениях в Японском море. Уделил десяток минут истории о нелёгкой работе слесаря на засекреченном дальневосточном заводе «Металлист». Работу завода я не описал, как и не сказал о подробностях работы слесаря: сослался на секретность и на «подписки», взятые «соответствующими органами» у работников завода. Упомянул о своих занятиях спортом. Похвастался спортивными достижениями. Сказал Варваре Юрьевне, что не женат (и не был женат). Признался, что в Москве не задержусь: уеду отсюда ещё до конца осени. Пообещал: сделаю всё возможное для скорейшего освоения новой способности. Заверил, что приму для этого любую помощь.

От разговоров обо мне прадед и бабушка перешли к обсуждению не касавшихся меня дел. Поговорили они о работе. Варвара Юрьевна сейчас трудилась в больнице, главным врачом которой в настоящий момент был Юрий Григорьевич. Заведующей отделением она пока не стала. Хотя бабушка заведовала отделением интенсивной терапии едва ли не всю мою сознательную жизнь. Услышал я и о делах своей мамы (которую Юрий Григорьевич теперь называл моей племянницей). Бабушка будто бы вскользь упомянула о том, что её дочь сейчас «подружилась» с «очень приятным молодым человеком». Но на вопрос своего отца (о сроках появления на свет его правнука) она ответила уклончиво: заявила, что говорить об этом пока рано.

Бабушка доварила борщ, когда на улице уже стемнело. Повесила на дверную ручку шкафа фартук и объявила, что поедет домой. Сан Саныч тут же объявил: отвезёт её на своей машине. Напоследок Варвара Юрьевна выдала серию ценных указаний своему семидесятилетнему отцу. Убрала со стола наполовину опустевшую бутылку с коньяком. Вновь внимательно посмотрела на меня. Мне указаний не выдала — словно я пока не заслужил подобную привилегию. Сан Саныч и Варвара Юрьевна ушли — мы с дедом проводили их до входной двери. Александров уже за порогом обернулся и заявил, что на сегодня с нами не прощается. Бабушка Варя по-хозяйски взяла его под руку и повела к ступеням (подобную сцену я в своей жизни наблюдал уже много раз).

Мы с Юрием Григорьевичем на кухню не вернулись. Прошли в гостиную (где гудел вентилятор), уселись на стулья около аквариума. Я взглянул на трепыхавшийся под полкой платок, окрашенный Алёниной кровью. Дед будто бы озадаченно рассматривал суетившихся в аквариуме рыб и забрасывал меня вопросами. Спросил он меня о том, как жили «там, в будущем» Сан Саныч и Варвара Юрьевна. Я честно ему рассказал всё, что помнил на эту тему. Признался, что в детстве думал: у бабушки Вари звание выше, чем полковник. Потому что своим мужем она командовала, как генерал. Заверил прадеда, что в моём присутствии Александров никогда не повышал на свою жену голос. Рассказал, что бабушка часто бывает на могиле мужа: там она «разговаривает» с ним.

Мой прадед поставил в гостиной раскладушку ещё до возвращения Александрова. Сказал мне, что это спальное место для Сан Саныча. «Знаю его, — пояснил Юрий Григорьевич. — Теперь он с твоими бумажками полночи провозится». Сан Саныч его ожидания оправдал. По возвращении он организовал себе на кухне офис: обложился привезёнными мною из двухтысячного года газетными и журнальными вырезками, запасся чистыми листами бумаги, налил себе в пол-литровую чашку кофе. Меня он вопросами почти не побеспокоил. Выписывал в свои черновики встречавшиеся в статьях фамилии и даты, рисовал между ними стрелки, нечитаемым почерком выводил над стрелками пояснения. Я с четверть часа наблюдал за его работой. Затем пошёл в гостиную.

— Погоди, Красавчик! — окликнул меня Александров, когда я уже перешагнул порог кухни.

Я обернулся.

Сан Саныч указал на меня пальцем.

— К Гарину пока не суйся, — сказал он. — Жди моей команды. Слышишь меня?

— Слышу, Сан Саныч. Слышу.

Прадеда я нашёл в гостиной — тот рассматривал копошившихся в аквариуме рыб.

Он взглянул на меня и спросил:

— Что там Саня? Кхм. Командует?

— Командует, — ответил я.

— Любит он это дело. Оно у него хорошо получается. Слушайся его, Сергей. Саня опытный человек. Плохого он тебе не посоветует.

Я кивнул и улёгся на диван.

— Как ты возьмёшь кровь у этого школьного физрука? — спросил Юрий Григорьевич. — Под каким предлогом? Уже придумал легенду?

— А что там придумывать…

Я зевнул.

— … Возьму его на удушающий. Я же борец. Не вижу в этом большой проблемы. Суну ему в вену иглу, как только он вырубится. Сделаю всё тихо и без пыли. Не переживай, дед. Или мне теперь называть тебя папой?

— Зови меня по имени отчеству, Сергей, — ответил Юрий Григорьевич.

Он пару секунд помолчал и спросил:

— Какой ещё удушающий? Сергей, ты же самбист. В самбо нет удушающих приёмов.

Я улыбнулся, ответил:

— В спортивном самбо много чего нет, дед. Ты по этому поводу не грузись. Кровь маньячилы я тебе принесу, не волнуйся. Сработаю чисто. Без шума и пыли.

— Но только после того, как тебе скомандует Саня, — сказал Юрий Григорьевич.

Он кашлянул.

— Пусть командует, — произнёс я. — Спокойной ночи, дед.

Утром я проснулся без будильника. Сразу же посмотрел на платок, который чуть покачивался под полкой от сквозняка. Затем взглянул на прикрытое полупрозрачным тюлем окно. За окном ещё не рассвело. Небо выглядело почти чёрным, беззвёздным. С улицы пока доносился лишь шелест листвы и едва уловимый шум проезжей части. На кухне гудел холодильник. В маленькой комнате раздавалось монотонное похрапывание Юрия Григорьевича. На раскладушке около телевизора сопел Александров.

Сан Саныч пришёл из кухни примерно два часа назад. Я ночью слышал сквозь сон, как скрипнули под ним пружины раскладушки. Тогда же я почувствовал, что Александров принёс собой в гостиную аромат кофе и уже притупившийся запах одеколона. Сейчас эти запахи почти выветрились. Но мысли о кофе потревожили мой желудок — тот требовательно заурчал. Я взглянул на часы. Прикинул, что до открытия метро почти час: у меня достаточно времени, чтобы умыться и выпить чашку кофе.

Через сорок минут я уже нарядился в спортивные штаны и кроссовки. Натянул на себя безальтернативную белую футболку. Сунул в левый карман три пятака, пятидесятирублевую купюру и чистый носовой платок. В правый карман запихнул стеклянную банку (ту самую, в которой вчера привёз Юрию Григорьевичу смоченный Алёниной кровью платок). Банка оттопырила карман. Я взглянул на себя в зеркало, покачал головой. Вздохнул и всё же переложил банку и деньги в коричневый портфель.

Подумал о том, что в кроссовках и в спортивных штанах с портфелем в руке я выгляжу забавно. Прислушался. Юрий Григорьевич по-прежнему храпел, Сан Саныч посапывал в гостиной. Я снова взглянул на своё отражение в зеркале. Невольно вспомнил фразу из знаменитого фильма: «Каждый год тридцать первого декабря мы с друзьями ходим в баню…» Сам себе я ответил, что с портфелем иду не в баню, а на пробежку. Почти бесшумно закрыл за собой дверь, спустился по ступеням.

Вдохнул утренний московский воздух — он пах пылью, цветами и скошенной травой. Мимо дома проехал автомобиль, добавил в утренний коктейль ароматов запашок выхлопных газов. Я окинул взглядом безлюдный двор. Отметил, что проснулся не только я — в трёх окнах дома уже (или ещё) горел свет. Я снова сверился с часами. Сунул портфель подмышку и трусцой побежал вслед за автомобилем к улице Дмитрия Ульянова (в направлении станции метро «Академическая»).

Заметил, пока стоял около входа в метро в компании таких же ранних пассажиров, что небо над крышами домов посветлело и подрумянилось. Почудилось даже, что я услышал звуки робких птичьих голосов, с трудом пробившиеся сквозь шум, который создавали проезжавшие мимо спуска в метро автомобили. Надышался табачным дымом. Почувствовал себя знаменитостью: меня рассматривали почти все дожидавшиеся открытия метро граждане. В спортивных штанах и с портфелем в руке я привлёк к себе внимание даже пары хмурых пенсионеров, которые в такую рань направлялись не иначе, как на рынок (не на рыбалку же).

В вагоне поезда мне улыбнулась сонно потиравшая глаза девица. Я ответил ей вполне бодрой улыбкой. Рассматривали мы с ней друг друга недолго: я вышел уже на следующей станции — девица проводила меня печальным вздохом. Я взглянул на неё через окно (когда двери вагона уже закрылись), подмигнул ей и махнул рукой. Девица радостно сверкнула зубами. Поезд увёз её в тёмный тоннель. Я прошёл по гранитному полу мимо отделанных белым и жёлтым мрамором колонн. Вспомнил: в прошлый раз я был на этой станции в девяносто девятом году — мне показалось, что в то время она выглядела примерно так же.

Вышел из метро и зашагал в сторону отмеченной на указателе площади Гагарина. Обнаружил, что в утреннем полумраке площадь выглядела похожей на пустырь. Памятник Юрию Алексеевичу на ней я не увидел. Даже остановился от удивления. Потому что полагал: изготовленная из титана скульптура первого космонавта Земли находилась на этой площади всегда. Запоздало вспомнил, что этот памятник установили к началу Олимпийских игр восьмидесятого года (как и гостиницу «Космос»). Увидел около площади знакомый торговый центр («Дом обуви», «Дом ткани», «Дом фарфора», магазин «Тысяча мелочей»).

Подивился тому… что всё ещё удивлялся. Словно только вчера очутился в СССР образца семидесятого года. Почти не увидел вблизи площади советской символики. Сверился с часами и трусцой побежал вдоль проезжей части. Сердце подсчитывало шаги, ветер склонял в мою сторону росшую на газонах пожелтевшую некошеную сорную траву. Всё ещё светили у шоссе фонари. Они же освещали неровный тротуар у меня под ногами. Немногочисленные пока прохожие провожали меня сонными, но любопытными взглядами. Словно мой утренний забег с портфелем подмышкой показался им диковинным зрелищем.

К дому своего бывшего тренера по самбо я прибежал ещё до того, как небо над его крышей вспыхнуло цветами рассвета — оно пока оставалось тёмным и беззвёздным. Вошёл в пропахший табачным дымом подъезд, зашагал по ступеням. Разглядывал выцарапанные на стенах и на перилах надписи, раздавленные окурки под ногами, свисавшие с потолка сгоревшие спички. На лестничной площадке второго этажа остановился, прислушался. Об оконное стекло между первым и вторым этажами бился мотылёк. Гудел невидимый для меня механизм в шахте лифта. Стучала кровь в висках. Муха у меня перед глазами ползла по стене совершенно беззвучно.

Я поставил на ступеньку портфель, стянул с себя футболку — муха при виде моих мускулов пугливо улетела в направлении третьего этажа. Я щёлкнул пряжками, спрятал футболку в портфель. Вынул из него газетную вырезку и посмотрел на чёрно-белое изображение круглолицего курносого мужчины. Секунд пять рассматривал глаза Василия Гарина и залысины на его голове. Взглянул влево на обитую коричневым дерматином дверь. Там сейчас проживал вместе с родителями мой тренер. Вход в квартиру учителя физкультуры Василия Семёновича Гарина находился прямо передо мной. Я подошёл к нему и пальцем нажал на кнопку дверного звонка.

Внутри квартиры Гарина прогудел сигнал. Я переложил портфель в левую руку, сфокусировал взгляд на стеклянном кругляше дверного глазка. Погладил гладко выбритые щёки, поправил причёску. Нажал на кнопку трижды, прежде чем за дверью скрипнул паркет, а внутри глазка появилась желтоватая точка. Точка погасла — я растянул губы в улыбке. Услышал, как звякнула цепочка, как щёлкнул замок. Дверь распахнулась. В прихожей за порогом я увидел невысокого коренастого круглолицего мужчину (в белой майке и в цветастых семейных трусах). Он сонно щурил глаза: те самые глаза, которые я только что рассматривал на картинке в газете.

Я удержал на лице улыбку. Вдохнул хлынувший на лестничную площадку из квартиры школьного физрука запах алкогольного перегара.

Мужчина взглянул на кубики моего пресса. Поднял взгляд на мои грудные мышцы. Лишь после этого посмотрел мне в лицо.

— Вы к кому? — поинтересовался он.

Наши взгляды встретились.

Я сжал ручку портфеля, погасил улыбку.

— Здравствуйте. Я к вам. Ведь вы Василий Семёнович Гарин?

Я вопросительно приподнял брови. Мужчина кивнул, скрестил на груди руки.

— Да, — ответил он. — Я Василий Гарин. А что случилось?

Я услышал ноты недовольства в его голосе. Мужчина вскинул подбородок, скривил губы.

Я тряхнул портфелем и спросил:

— Сантехника вызывали?